ачей-террористов и  русских по происхождению, раз  на
них   распространили   антисемитизм.   В   такой   концепции    нет   ничего
парадоксального, так как антисемитизм  -- имманентное людоедское чувство  из
области  зоологии,  проецирующееся  на  евреев;  в  доктрину  его   пытались
превратить  антисемиты  всех  времен   и  народов,  и  наиболее  законченные
людоедские формы ей придал германский фашизм.
     Кстати, по поводу  фашизма.  Как-то мой  эрудированный куратор спросил,
знаю ли я, что  фашизм  -- учение,  созданное тоже евреями. Сам  Геббельс не
сказал бы,  что это  -- продукт утонченного еврейского интеллектуализма (эту
формулу  он употреблял  для презрительной  характеристики многих  достижений
мировой  культуры, чуждых фашистам).  На вопрос  куратора я ответил, что это
вполне  вероятно.  Он  с  удивлением  посмотрел  на  меня,  не  ожидая  моей
безоговорочной поддержки этой версии о творцах фашизма.  На вопрос, почему и
я  так  считаю,  я  ему ответил:  "Многие  крупные  социальные доктрины были
созданы евреями:  христианство, марксизм; поэтому, может быть, -- и фашизм".
Дальнейшего  развития  эта тема  в нашем с  ним  "сборище"  не получила,  но
характерна  сама  постановка  ее, как естественное  оправдание антисемитизма
ортодоксальными марксистами из МГБ.
     Вытягивание  из меня признания участия в  террористической деятельности
даже при  помощи сложных логических построений ни  к чему не привело: "У вас
логика одна, а у меня другая, поэтому в  террористы я не гожусь"  -- отвечал
я. А он бубнил свою подсказку: "Но ведь надо бороться, надо бороться". Мне и
тогда было трудно решить, что доставляет большее отвращение -- наручники или
выслушивание  этого   собачьего  бреда.  К  тому  же  надо  было  парировать
конкретизированные элементы этого бреда здравым смыслом с тем же  успехом, с
каким  глухонемому  от рождения объяснять  разницу между кваканьем лягушки и
пением  соловья. При этом все  время в  процессе допроса надо  было  быть  в
большом напряжении,  чтобы не быть подловленным в каком-нибудь противоречии,
не создать  какую-нибудь трещину, щель  в  показаниях,  которая  может  быть
расширена и истолкована как признание террора. Трудно передать, каких усилий
это  стоило, и  часто по  возвращении в  камеру  меня трясло, как  в сильном
ознобе, было ощущение дрожи буквально в каждой клеточке тела.  В своей жизни
я  несколько  раз  переносил  тяжелые инфекционные  заболевания с сильнейшим
лихорадочным  ознобом. Но ни  по  силе  ощущения,  ни по  его  качественному
своеобразию мой  "следственный озноб" не может быть сравним с  лихорадочным.
Это  была "трясучка" в полном смысле этого слова. Как  патолог, представляю,
что  при  этом  сильнейшем  стрессе  происходило  в  эндокринной  и  нервной
системах, и сколько надо было мобилизовать физических и моральных сил, чтобы
справиться  с  этим суперстрессом. В  обывательском  жаргоне пребывание  под
арестом  часто  определяется  словами  "сидел  в  тюрьме",   и  длительность
"сидения"  считается  мерилом  его воздействия на  заключенного,  что нельзя
отрицать.  Но все же степень интенсивности его определяется не только сроком
заключения,  но  и  реагирующими системами организма и силой воздействия  на
них. Могу сослаться на свой короткий  опыт "сидения"  в  Лефортовской тюрьме
спецрежима в качестве  подследственного по "делу  врачей". По возвращении  в
камеру после каждой из ночей такого "сидения" я вновь переживал и критически
осмысливал  все  детали следственной ночи, не  сдался  ли в  чем-нибудь,  не
сказал   ли   чего-нибудь,   что  может   быть   использовано   в   качестве
компрометирующего  факта против других  арестованных. Так  следственная ночь
переходила в режимный  день без минутки  сна. По-видимому, брешей, которых я
опасался, в моих  показаниях не было, так как мой куратор мне несколько  раз
говорил: "Вот вы защищаете  ваших  друзей, а вам интересно будет узнать, что
они о  вас говорят,  когда  это будет вам  зачитано".  При  этом он  называл
какой-то  номер   статьи  уголовного   кодекса,  по   которой,  по-видимому,
обвиняемого  надо  ознакомить с  показаниями  о  нем  сопроцессников. Весьма
вероятно,  что их показания  были компрометирующими,  если  судить по  одной
детали из показаний М. С. Вовси, зачитанной мне следователем. Да и после, на
свободе, М. С. Вовси и В. Н. Виноградов говорили мне, что они признавали все
свои  вымышленные преступления. М. С. Вовси мне даже рассказал,  как от него
потребовали  признания в том,  что он был и немецким шпионом, что  при  этом
требовании он даже расплакался. Он им сказал: "Чего  вы от меня хотите? Ведь
я признал, что я был американским и английским  шпионом, неужели  этого  вам
мало?  Немцы расстреляли в Двинске всю мою семью,  а  вы  требуете,  чтобы я
признал,  что  был  их  шпионом?"  В  ответ  я  получил  матерную  ругань  и
требование: "Профессор, г-но, нечего запираться,  был и немецким шпионом". Я
подписал, что был  и немецким  шпионом" (рассказ  М. С. Вовси  передаю почти
дословно).  Примерно   те  же  требования  выполнил  безоговорочно   В.   Н.
Виноградов. Трагизм подобных признаний не только в личной ответственности за
вымышленные  преступления. Ведь все преступления  совершались в организации,
они были коллективными (статья  58,11),  следовательно,  надо  было выдавать
соучастников   преступления.   С  этого   момента  признавшийся   становился
участником  следственного  процесса не в качестве обвиняемого, а в  качестве
разоблачителя. И такими разоблачителями логикой признания стали М. С. Вовси,
В. Н. Виноградов и, может быть, другие обвиняемые.
     София Ефимовна Карпай, врач кремлевской  больницы, арестованная в  1950
году, волнуясь,  рассказала мне, при случайной встрече летом  1953 года,  об
очной ставке в тюрьме с  М. С.  Вовси, В. Н. Виноградовым и В. X. Василенко.
Они уличали ее в выполнении их "преступных" заданий при лечении больных. Она
категорически  отрицала  не  только  выполнение  этих  заданий,  но и  самое
получение их. На  нее эта очная ставка произвела впечатление тяжелого бреда.
Но  это  не  было  бредом: это было выколоченное  из  "обличителей"  задание
следственных органов  по "делу врачей". Разумеется, очная ставка происходила
не в уютном кабинете, в котором происходят интимные деловые беседы на высшем
уровне, как это показывают на телевизионных экранах. Эта  ставка, как обычно
водится,  происходила под неусыпным наблюдением тюремщиков, строго  следящих
за  выполнением,  без  всяких   нарушений,  разработанных  заданий,   данных
"расколовшимся". Присутствие тюремщиков было реальным напоминанием им о том,
что их ждет при недостаточном "усердии".
     Так "расколовшиеся"  становятся  свидетелями  обвинения.  Можно  ли  их
обвинять или резко  порицать? По выходе из  тюрьмы мое отношение к  ним было
именно  таким,  и  я  не  знал, как  я  себя  поведу при встрече  с  бывшими
сопроцессниками   --  "расколовшимися".   Но  в   дальнейшем   я  критически
пересмотрел свое отношение. Я понял, что вообще нельзя безотказно  требовать
от  людей  героизма.  Можно  ли  требовать  от  всех  людей  одинаковой силы
сопротивления одному и  тому  же  чрезвычайному воздействию? Диапазон такого
сопротивления чрезвычайно широкий -- от полного  отсутствия сопротивления до
адекватности    воздействию,    где    противодействие    равно    действию.
Индивидуальность проявляется и  в избирательном  отношении  к  качественному
характеру воздействия. Один и тот же человек может вступить в единоборство с
танком и падать  в обморок при виде мыши или иглы шприца, нацеленной на него
для производства инъекции.
     Один мой близкий друг,  известный ученый, совершенно  откровенно сказал
мне, что если  бы он был арестован, то,  зная себя, в течение получаса он бы
"скис" и  подписал  бы все, что ему предложат,  и сделал бы все, что от него
потребовали бы.
     Таков был общий  страх  перед  пытками,  которым  подвергаются узники и
сведения о которых проникали в массы в памятные 1937--1938 годы. Была полная
безнадежность в возможности устоять перед  ними и уверенность, что они  рано
или поздно закончатся требуемым признанием. В. Н. Виноградов говорил, что он
сразу  решил  не  дожидаться  пыток  и  без  них  выполнять  все  требования
тюремщиков,  среди которых  было  и обвинение в  шпионаже  в пользу Англии и
Франции.
     Мы  преклоняемся перед мужеством  и с  благоговением относимся к памяти
тех, кто выдержал все гестаповские пытки и не пошел по пути предательства, и
со смешанным чувством жалости и презрения относимся к тем, кто не устоял. Но
борцы погибали за идею.  А репрессированные? Во имя какой идеи погибать? Что
даст  народу  им  же  оплеванная  их  смерть?  Нет  морального  стимула  для
сопротивления  методам,  "строжайше  запрещенным  советскими  законами"  (из
правительственного сообщения  об освобождении  медиков).  А  в  то же  время
маячит призрачная возможность избежать мучений, пыток и даже позорной смерти
путем признания всего того, что требуют от тебя тюремщики. Несчастные в этой
призрачной  надежде (никогда, впрочем, не  оправдывавшейся,  как  показывает
опыт прошлых лет) скатываются на путь оговора  даже своих близких друзей,  а
иногда и родных. Сам  М. С. Вовси дал должную характеристику  самому себе  в
период своего пребывания узником МГБ.
     Спустя 6 лет после освобождения, которые он провел в заслуженном почете
крупного  ученого,  замечательного  врача  и  сердечного  человека,  у  него
развилась саркома ноги, потребовавшая ее ампутации  (он вскоре  после  этого
умер). Я навестил его на следующие (или вторые) сутки после операции. Он был
в  слегка возбужденном эйфорическом  состоянии и  сказал мне:  "Разве  можно
сравнить  мое теперешнее  состояние  с  тем,  которое было  тогда? Теперь  я
потерял только ногу, но остался человеком, а там я перестал быть человеком".
Так  "та  система" лишала  ученых,  культурных  и вполне  добропорядочных  в
обычных  условиях  людей,  их  человеческих  качеств.  Какую  же драму  надо
пережить, чтобы такое ужасное событие, как потерю ноги из-за злокачественной
опухоли (о перспективах М. С., конечно, знал), считать пустяком по сравнению
с   фантасмагорией,  созданной   чудовищной  фантазией  организаторов  "дела
врачей"? Можно ли  подходить с  непреклонным осуждением жертв системы, перед
жестокостью   которой  не  могли   устоять  и  закаленные  в  борьбе  старые
революционеры с опытом царских тюрем и каторги? Был все же моральный  стимул
и в сталинских застенках у узника сохранить свое достоинство человека. Таким
моральным  стимулом   могло   быть   только   твердое,   бескомпромиссное  и
непоколебимое решение устоять перед наглым изуверством, не уступить  ему, не
идти  по  пути  признания  реальностью  чудовищной  фантазии  тюремщиков, не
предавать, т. е. не  оговаривать никого. Но, кроме мобилизации  нравственных
сил, для этого нужна была и мобилизация физических  сил, в  которых у многих
из арестованных пожилых людей, конечно, был недостаток. Над всем этим висело
давящее убеждение в том, что рано или поздно тюремщики при помощи всей своей
изощренной  системы "вырвут из горла", по рекомендации Молотова,  нужное  им
признание,  так лучше  уж  сделать  его  рано,  не дожидаясь испытания  этой
системой.
     "Сознавшиеся" не нуждаются в оправдании,  т. к.  оправдание -- антитеза
обвинению.  Надо их понять,  а следовательно -- простить, как  этого требует
известная французская поговорка.
     Пересматривая критически свое  поведение в тюрьме и во время следствия,
я не знаю, смог ли бы я устоять до конца при твердой воле не сдаваться и при
мобилизации своих физических возможностей для этого. Я вспоминаю один эпизод
-- это было  в период,  когда  в ходе следствия чувствовалась напряженность,
следователь предупреждал меня, что для признаний остается мало времени и что
если завтра я их не сделаю, то он откажется продолжать следствие  и передаст
его в  другие, видимо, более жесткие  руки. Я был  уверен, что  в этом  было
предупреждение о еще более жестких методах допроса. Накануне предполагаемого
мной "дня пыток" из соседнего  кабинета доносились  вопли истязаемого, дикая
ругань  тюремщика  и требование  сообщить,  какую  контрабанду  арестованный
перевозил.  Вопли  несчастного   переходили   в   какие-то  хрюкающие  стоны
обессиленного  истязанием  человека.  Может быть, это была устрашающая  меня
инсценировка? Когда  меня на следующий  день привели на допрос, меня трясло,
как в тяжелой лихорадке, от ожидания пыток и от чудовищного напряжения воли,
чтобы  выдержать их.  Следователь заметил  мое  состояние и  даже  участливо
предложил  вызвать  врача,  от  чего  я отказался. Я  ему сказал:  "Ведь  вы
собираетесь  применить  пытки,  зачем  же  тут  врач?"  На  это  последовала
ироническая реплика: "Думаете, что на дыбе вздернут?", дав понять, что пытки
меня сегодня  не  ожидают.  Нервы иногда  не выдерживали  и  (что скрывать!)
разрядкой бывали короткие слезы,  но решимость выстоять не покидала никогда.
Я часто слышал  упреки  следователя:  "Что за  показания вы  даете? Вы точно
бросаете  кости на  собачью сковородку".  Это  была образная, но  совершенно
точная оценка тех материалов  из обычной  прозекторской практики, которые  я
ему   давал   и    которые   он    мог   получить    на   любой   больничной
клинико-анатомической  конференции.  Ставя мне  в  пример  поведение  других
"сопроцессников", которые,  может быть, и  спасут  себе  жизнь,  он  в  виде
тяжелого упрека мне  говорил: "Вас ведь на открытый судебный процесс вывести
нельзя". Я понял из этого упрека, что будет открытый  суд над "преступниками
в  белых  халатах",  в котором  они  будут  сознаваться  и  каяться в  своих
чудовищных  преступлениях,  как  и  многие  несчастные  предыдущих  судебных
процессов,   осужденные,   несмотря   на   это,  на   смерть   и   посмертно
реабилитированные.  На  такое  покаяние  с моей  стороны  мои  тюремщики  не
рассчитывали.  Этот упрек я тогда рассматривал как критерий своего поведения
во время допросов и сейчас, как и тогда, считал его одобрением в свой адрес.
Значит, я не  изменил своему твердому решению, принятому с полной и активной
поддержки  моей незабвенной,  мужественной  и  нежной Софьи Яковлевны  -- не
уступать насилию перед  требованием ложных показаний. На меня не действовали
различные следовательские приемы, кроме уже описанных, вроде ругани по моему
адресу:  "У, вражина, и как только можно было терпеть такую вражину" и др. Я
выслушивал  это равнодушно. Равнодушно я  относился и к попыткам следователя
воздействовать  на  мое  самолюбие, когда  он  отказывал мне  в уважении. Он
говорил: "Вас даже уважать нельзя. Бывают арестованные -- открытые враги, не
скрывающие этого даже здесь. Их уважаешь, хотя они и закоренелые враги. А вы
хитростью  стараетесь  скрыть  это".  Но  такие "удары" по  моему  самолюбию
вызывали  только  внутренний смех. Я,  вообще, всегда  очень  ценил уважение
достойных людей, был очень чуток к нему и очень хотел и в тюрьме сохранить и
его, и  собственное уважение  к себе.  Я не раз  в  своей  одиночной  камере
цитировал (про  себя, конечно) Рылеевские слова из  четверостишия -- "Тюрьма
мне  в  честь,  не в  укоризну...",  выцарапанные  им на  оловянной миске  в
каземате   Петропавловской    крепости.   Между   прочим,   в   отличие   от
Петропавловского каземата, в Лефортовском это не удалось бы. Когда я однажды
пытался выцарапать  на  куске мыла  какое-то  слово  (оно  должно  было  мне
напомнить  контрвозражение следователю  по  предыдущему допросу), немедленно
открылась дверь камеры и  вошедший надзиратель  потребовал  дать  ему  мыло.
Пришлось при выполнении его требования затереть пальцем выцарапанное слово.
     Пойти на  подлость, чтобы приобрести  уважение тюремщика и  поступиться
собственным  уважением к  себе  --  высоко же  ценил тюремщик свое уважение!
Некоторыми  неожиданными  вопросами  он  хотел,  по-видимому,  застать  меня
врасплох. Одним из таких вопросов был следующий: "Почему вы сказали Топчану:
можешь спать  спокойно?" Я вспомнил ситуацию и повод,  по которому это  было
сказано  по  телефону.  У  нас  с  Топчаном  был  общий  товарищ,  известный
бактериолог профессор Синай. У него была почечнокаменная болезнь, которой он
много лет страдал. Зимой или весной (точно  не помню) 1951 или 1952 года его
доставила скорая помощь в урологическую клинику, которой заведовал профессор
А. Б. Топчан, в тяжелом состоянии вследствие  закупорки  обоих мочеточников.
Моча не  отходила несколько суток, никакими  средствами  этого  добиться  не
удалось,  наступили симптомы уремии  (мочевого  отравления), и  единственную
надежду на спасение давала срочная  операция -- выведение обоих мочеточников
наружу  в поясничной области. Эту операцию проделал Топчан, но она оказалась
уже запоздалой и безрезультатной. Синай скончался. Я сам производил вскрытие
трупа  Синая и  убедился в безнадежности  его  состояния  при  поступлении в
клинику.  Обе  почечных  лоханки были  буквально  забиты большим количеством
камней, точно крупным гравием, в почках самих  -- резкие изменения, операция
уже не была  в состоянии восстановить их функцию или заменить  ее каким-либо
другим  путем  (искусственная  почка, так  называемый  гемодиализ, пересадка
почки), ввиду отсутствия в то время  на вооружении  медицины соответствующих
медикаментов и методов. У  меня  до сих  пор в моем личном  архиве  хранятся
фотографии  почек Синая,  которые  я  сделал  ввиду эксквизитного  характера
поражений.
     Топчан очень переживал смерть Синая. Он вообще был человеком нервным, с
большой  медицинской  совестью,  а здесь  еще  смерть  больного,  если  и не
близкого друга,  то  хорошего знакомого и  уважаемого ученого. Он  тщательно
анализировал  свои  хирургические  мероприятия,  сопоставлял  их  с  данными
вскрытия для решения  вопроса  --  все ли он  сделал,  что диктовал ему долг
врача и опыт хирурга. Многим хирургам с  большой врачебной совестью известны
эти  переживания,  и  Топчан  несколько раз обращался ко  мне, спрашивая мое
мнение  для  разрешения  мучившего  его  вопроса.  Со всей объективностью (я
никогда  не  скрывал от  хирурга  его  ошибок, если они были)  я должен  был
отметить  правильность  действий  Топчана, полную  показанность их в  данном
случае,  и невозможность спасти  больного, фатально  обреченного  тяжестью и
необратимостью поражения. Топчан все же  так  был  взволнован смертью Синая,
что вечером позвонил по телефону мне домой, чтобы еще  раз поделиться своими
переживаниями по поводу  того, что ему не удалось  спасти жизнь Синаю. Я еще
раз разъяснил ему  сущность патологии почек, установленную при вскрытии, дал
ему  свою оценку выполненным им хирургическим мероприятиям  и  закончил этот
разговор словами: "Ты сделал все возможное, твоя совесть  как хирурга чиста;
можешь спать спокойно". Я выполнил свой долг арбитра врачебной деятельности,
к  которому  нередко  прибегали  окружавшие  меня  клиницисты.  Я  рассказал
следователю  все, что здесь написал, но он остался при своем подозрении, оно
его устраивало.  Он бубнил свое: "Почему вы сказали Топчану -- можешь  спать
спокойно? Здесь тоже было убийство?" Тогда я привел  ему следующий аргумент:
"Но ведь Синай еврей", на что он ответил:  "Что с того,  что еврей: иногда и
еврея надо убить!" Железная логика!
     Среди стереотипных разговоров на террористические темы вдруг вопрос: "О
чем  вы разговаривали на новоселье  у Е.  Г.?"  Вот  тут я действительно был
ошарашен  не  только  существом  вопроса,  информированностью  МГБ  об  этом
новоселье, но и включением Е.  Г.  в "шайку"  политических  преступников,  в
организацию "убийц в белых халатах". Е. Г. в  ту пору было около 60 лет, это
была  уже старушка,  недавно  перенесшая  инсульт, вся  жизнь  которой  была
заполнена  бытовыми и другими прозаическими жизненными заботами, в  основном
св