-- Уэнделлу Саммерсу, -- резко ответил
Ауэрбах.  --  Если бы  он  не пытался выбраться  из Лакина, он остался  бы в
живых.
     -- Мы все знали,  что  можем погибнуть,  когда присоединились  к вашему
отряду, -- и рисковали совершенно сознательно.
     Ауэрбах не знал, приходилось ли Рэйчел участвовать в военных действиях,
но она рассуждала, как настоящий ветеран. Она добавила:
     -- Только вот Пенни очень уж сильно переживает.
     -- Да, я понимаю. Может быть, она не захочет меня видеть. Видит  бог, я
ее не виню.
     --  Ну, прогонит она вас, подумаешь, -- заявила Рэйчел.  -- Хуже вам не
станет. А вдруг вы ей поможете?
     Она отдала  ему честь и зашагала по улице. Ауэрбах посмотрел ей  вслед,
затем   тихонько  фыркнул  --  ему  еще  не  приходилось  восхищаться  видом
кавалериста сзади.
     -- Хорошенькая штучка, -- сказал он вслух.
     Он  направился в сторону  дома, где сдавались комнаты и где  поселилась
Пенни  Саммерс. Здесь всегда было  много постояльцев, но они часто менялись:
беженцы,  пожив  немного,  отправлялись  дальше  на  запад,  а на  их  месте
появлялись  новые,  прибывшие  из Канзаса. Пенни жила тут практически с  тех
самых пор, как покинула Лакин.
     Поднимаясь  по лестнице, Ауэрбах  поморщился.  Пахло  немытыми  телами,
помоями и застоявшейся мочой. Если собрать все эти запахи вместе и поместить
в  сосуд,  можно назвать их "Отчаяние".  Ни один  уважающий себя сержант  ни
секунды  бы такого не  потерпел. Но  армия  тратила все силы  на  то,  чтобы
сражаться с ящерами и удерживаться  на ногах. Гражданскому населению  Ламара
предоставили выплывать или тонуть -- иными словами, самим о себе заботиться.
Ауэрбах  считал,  что  это  неправильно, но  понимал,  что  ничего не  может
изменить.
     Он не знал,  дома ли  Пенни, когда постучал в дверь  ее комнаты. Многие
гражданские  жители  Ламара работали на армию.  Но Ауэрбах не  видел,  чтобы
Пенни занималась чем-нибудь полезным. В таком маленьком городке все на виду.
     Где-то в дальнем конце коридора  заплакал ребенок. Его крик  действовал
Ауэрбаху на нервы, словно жужжание бормашины в кабинете зубного врача. Нужно
окончательно  сойти с  ума, чтобы  заводить детей в такие  времена. С другой
стороны, если у тебя есть ребенок,  это  еще не  значит,  что ты  его  хотел
завести.
     Он снова постучал в  дверь  и уже  собрался  уйти  (радуясь возможности
удрать наконец  от  душераздирающих  воплей  малыша, ужасно  похожих на  рев
двигателей вражеского  истребителя), когда  на пороге  появилась  Пенни. Она
удивилась, увидев Ауэрбаха. Наверное, она удивилась бы любому гостю.
     -- Капитан Ауэрбах, -- сказала она и махнула рукой. -- Заходите.
     В  комнате царил беспорядок и, несмотря на открытое  окно, было страшно
душно.  Повсюду толстым слоем  лежала пыль.  В первый  момент  Ауэрбах хотел
отчитать  девушку,  накричать на  нее, как  на нерадивого  солдата, но потом
решил, что от этого станет только хуже --  крики не выведут ее из состояния,
в которое она погрузилась. И он не знал, что сделать, чтобы ей помочь.
     --  Я за  вас беспокоюсь, --  проговорил он. --  Вам  нужно выходить из
дома, заняться каким-нибудь делом. Нельзя сидеть в комнате, словно канарейка
в клетке. Ну, скажите мне, что вы делаете целый день?
     Она снова рассеянно махнула рукой.
     -- Сижу, иногда шью. Читаю Библию.  --  Она показала  на книгу в старом
кожаном переплете, лежавшую на столике возле кровати.
     -- Этого  мало, -- возразил Ауэрбах. --  За  дверями  комнаты вас  ждет
огромный мир.
     --  Мне  он не нужен, -- тускло рассмеявшись, ответила Пенни. --  Ящеры
показали, что есть много разных миров, не так ли?
     Ауэрбах ни разу не  видел  ее смеющейся с тех пор, как  у нее на глазах
погиб  отец, но  смех  получился таким  горьким, что уж лучше  бы  он его не
слышал.
     -- Мне не нужен этот мир. Я хочу только одного -- чтобы меня оставили в
покое.
     Ауэрбах  подумал  сразу  о  двух  вещах. Во-первых,  о  Грете  Гарбо. А
во-вторых, поскольку  он был  родом из  Техаса,  вспомнил  воинственный клич
армии  Конфедерации,  когда  она шла в  наступление на проклятых  янки:  "Мы
хотим, чтобы нас оставили в покое". Но ни то ни другое не годилось для Пенни
Саммерс. Она хотела  остаться  в  Лакине,  выйти  замуж  за  соседа фермера,
вырастить  кучу детишек, дожить  до старости и  никогда  не покидать родного
городка.
     Даже если бы не прилетели ящеры, этого все равно могло бы не произойти.
Война заставила бы ее пойти работать на какой-нибудь завод в большом городе,
и  кто знает,  что  бы она стала  делать  потом?  Стоит тебе увидеть большой
город,  вернуться домой -- на ферму или в  маленький городишко -- становится
очень  трудно. Но  Ауэрбах  не мог  ей  этого  сказать,  ведь ее  жизнь  уже
изменилась.
     --  Мисс Пенни,  сидеть  здесь,  словно наседка в гнезде,  неправильно.
Выходите  из  дома,  займитесь  делом,  вам  будет легче  забыть  прошлое  и
вспомнить, что впереди у вас вся жизнь.
     -- И  что  изменится? -- безжизненным голосом спросила она.  -- Похоже,
мир прекрасно может существовать  и без меня. А  мне совсем  не нравится, во
что он превратился. Лучше уж я буду сидеть в своей комнате, пусть  все идет,
как идет. Если через минуту, или неделю, или месяц на дом упадет  бомба, мне
будет жаль других людей, а себя -- нисколько.
     Ауэрбах видел  солдат,  которые  говорили  то  же самое.  Иногда  живой
человек просто  не в состоянии вынести бесконечные сражения. Минный шок, так
это  называлось  во  время  Первой  мировой  войны;  теперь  же  --  военная
усталость. Пенни видела только одно сражение, но скольким солдатам доводится
стать свидетелями смерти собственного отца?  Никто никогда не знает,  отчего
человек может соскользнуть к самой грани.
     И  никто не знает,  что может вывести  его из  этого  состояния. Иногда
такого средства просто не находится. Кое-кто из его парней только и мог, что
присматривать за  лошадьми здесь,  в Ламаре.  Двое оправились настолько, что
смогли сесть в седло, но они вели себя безрассудно, сражаясь с ящерами, -- и
погибли. А некоторые пережили чудовищные вещи  и стали только крепче.  Жизнь
-- диковинная штука.
     Ауэрбах обнял Пенни за плечи.  Она была  привлекательной девушкой, но у
него ни на секунду не  возникло ощущения,  что он прижимает к себе  женщину.
Почему-то Ауэрбах  вспомнил,  как  обнимал  деда, когда тот начал потихоньку
выживать из ума: тело на месте, а разум бродит где-то далеко.
     И отпустил ее.
     -- Вы должны сами справиться со  своим горем, мисс Пенни.  Никто за вас
этого не сделает.
     -- Я думаю, вам следует уйти,  -- сказала она, причем выражение ее лица
ни капельки не изменилось.
     Чувствуя, что  потерпел  поражение, Ауэрбах  открыл  дверь  и зашагал к
лестнице. Ребенок  продолжал вопить, чуть дальше орали друг на друга мужчина
и женщина.
     -- Берегите  себя, капитан, -- прошептала ему вслед Пенни так тихо, что
он едва различил ее голос.
     Он  быстро  повернулся,  но дверь  уже закрылась.  "Может  быть,  стоит
вернуться?"  --  подумал  он. Поколебавшись  немного,  он начал  спускаться.
Возможно, еще не все потеряно -- по крайней мере, не совсем.
     * * *
     Поскольку британская  армия  наступала, продвигаясь  на юг,  чтобы дать
сражение  остаткам армии  ящеров на английской земле, Мойше Русецки  получил
отпуск на день -- навестить в Лондоне свою семью.
     Добравшись  до  окраин  города,  он понял, что  может  снять повязку  с
красным  крестом  и никто не  обратит на  него  внимания.  Лондон  и  раньше
подвергался обстрелам; сейчас же казалось, что он превратился в руины. Здесь
можно было скрываться годами и  выходить,  только  чтобы  добыть пропитание.
Судя по  затравленным взглядам  большинства прохожих, именно  так и обстояло
дело.  У некоторых Мойше видел оружие. Он сразу понял, что оно предназначено
не только для того, чтобы сражаться с ящерами.
     Направляясь в Сохо,  где жила его семья, он с трудом пробирался  сквозь
горы  мусора.  Вывески  исчезли  еще  в  1940  году,  когда городу  угрожало
вторжение нацистов; сейчас же целые улицы превратились в непроходимые руины.
Кроме того,  ориентиры, помогавшие ему находить  свой дом раньше,  перестали
существовать: Биг-Бен,  Триумфальная арка  в Гайд-парке,  памятник  королеве
Виктории  рядом с  Букингемским дворцом. В сумрачный день вроде сегодняшнего
даже определить, где находится юг, было трудно.
     Мойше прошел пару кварталов по Оксфорд-стрит, прежде чем сообразил, где
находится,  --  неподалеку  располагалась  студия  Би-би-си.  Здание  студии
уцелело. Снаружи стоял человек с винтовкой. Сначала Русецки  решил,  что это
самый обычный солдат  из  тех,  что  охраняли  студию.  Он  далеко  не сразу
сообразил,  что  перед  ним  Эрик  Блэр,  в  железной каске  и  с  нагрудным
патронташем.
     Блэру потребовалось  даже больше времени, чтобы узнать Русецкого. Когда
Мойше подошел к нему, англичанин угрожающе вскинул винтовку и прицелился. Он
держал  ее уверенно  и  спокойно, и Мойше  вспомнил,  что Блэр участвовал  в
гражданской  войне в  Испании. И  тут  Блэр  опустил оружие  и  с  сомнением
спросил:
     -- Русецки?
     -- Точно, -- на своем не слишком уверенном английском ответил Мойше. --
А вы Блэр.
     Если назвать его по имени, может  быть, он не станет стрелять.  Русецки
показал на дверь.
     -- А мы все еще здесь работаем?
     -- Вряд ли. -- Блэр с такой силой тряхнул головой, что чуть  не лишился
каски. -- В Лондоне вот уже две недели нет  электричества --  или больше? --
не  помню. Я слежу за  тем, чтобы никто не стащил наше оборудование. Если бы
мы тут  занимались делом, охрана была бы понадежнее.  -- Он  нахмурился.  --
Надеюсь, опытные солдаты еще где-нибудь остались.
     Далеко на юге заговорила артиллерия. Ящеры, атаковавшие город с севера,
были  разгромлены,  бежали  или  сдались на  милость победителя,  но  на юге
продолжалось сражение.
     -- Вы что-нибудь слышали о моей семье? -- спросил Мойше.
     --  К сожалению, ничего. --  Блэр снова покачал головой.  --  По правде
говоря, я и от своих родственников  давно не получал известий, даже не знаю,
живы ли они. Проклятая  война!  -- Он закашлялся,  задержал дыхание  и сумел
справиться с приступом. --  Ого! Они меня доконают -- такое впечатление, что
я вдыхаю иприт.
     Русецки  собрался что-нибудь сказать, но в последний момент  передумал.
Тот, кто не видел вблизи, как действует отравляющий  газ, не имеет  никакого
права  о  нем рассуждать.  С  другой стороны, тот, кто не  видел, никогда не
поверит, какой это ужас.
     --  Я  знаю,  что не имею  права  так говорить, -- продолжал  Блэр, чем
несказанно удивил  Русецкого. --  Газ  -- мерзкая  штука. То, что мы делаем,
чтобы выжить, удивило бы самого  Аттилу [Аттила, вождь гуннов (ум. 453)]. Но
если  быть  честным  до конца,  ему не пришлось иметь дело  с  инопланетными
захватчиками.
     -- Да уж, -- пробормотал Русецки. -- Удачи вам. Попытаюсь отыскать свою
семью.
     --   И  вам  удачи,  Русецки,  --   пожелал  Блэр.  --  И  обзаведитесь
каким-нибудь  оружием. Война  превратила нас в зверей, некоторые  люди стали
опаснее ящеров.
     -- Возможно, -- ответил Мойше не слишком искренне.
     Блэр был очень хорошим человеком, но ему не довелось побывать в плену у
ящеров -- или, если уж на то пошло, у немцев.
     Русецки зашагал на юг по Риджент-стрит в сторону Со-хо. В небе пронесся
самолет ящеров. Мойше, как и все, кто находился на улице, тут же бросился на
землю и откатился к ближайшей яме. Когда самолет улетел, он поднялся на ноги
и отправился дальше. Происшествие не произвело  на него никакого впечатления
-- он уже привык.
     Сохо  отличался от  других районов Лондона только многообразием языков,
на которых здесь  говорили. "Барселона",  любимое  кафе Блэра на улице  Бик,
продолжало  работать, хотя окно было  забито  деревянными  досками.  Судя по
дыму, который окутывал заведение, печи здесь топили дровами.
     Если  в  Лондоне  больше  нет  электричества,  значит,  и  подача  газа
прекратилась.
     Миновав "Барселону", Мойше  понял,  что  дом, где живет его семья,  уже
близко.  Он  зашагал быстрее не в  силах  сдержать  нетерпение -- он  ужасно
волновался за свою жену и сына и боялся, что может их не найти.
     Он повернул на Лексингтон-стрит, затем вышел на Брод-вик, где находился
его  дом, и  с облегчением выдохнул -- дом стоял на месте. "Впрочем, это еще
ничего не значит", -- подумал он. Лондон сильно пострадал от налетов авиации
ящеров,  и  Сохо  не  исключение.  Если Ривка и Рейвен  оказались на  улице,
когда... Мойше заставил себя не думать о худшем.
     На улице,  усыпанной  осколками кирпича  и  стекла  и обломками бетона,
кипела жизнь. Мальчишки  с  веселыми  воплями  играли в  футбол.  Ворота они
сделали из досок,  добытых, скорее всего, в  каком-нибудь  разрушенном доме.
Они полностью отдавались своему занятию, ничего не замечая вокруг и ничем не
отличаясь от сверстников  из других стран. Но пройдет некоторое время, и они
превратятся в  спокойных, выдержанных, холодных англичан,  казавшихся  Мойше
такими странными.
     За  футбольным  матчем  наблюдала толпа болельщиков:  дети и  несколько
взрослых  радостными  воплями поддерживали свои команды.  Мойше вдруг  стало
ужасно грустно -- даже в самые тяжелые времена в захваченной немцами Варшаве
работало несколько школ.  Дети  могли умереть, но невежество им  не грозило.
Англичане  не обладали неистребимым желанием  выжить в отличие от  евреев  в
гетто.
     Одна из команд забила гол, и тут же один из зрителей вытащил из кармана
монетку  и отдал  ее соседу. Англичане просто обожают пари. Игроки принялись
обнимать героя, поразившего ворота противника.
     Мойше  тоже выскочил на поле и подхватил на руки мальчишку, который был
слишком мал, чтобы играть в команде. Тот удивленно  взвизгнул, а в следующее
мгновение радостно завопил по-английски -- но Мойше было все равно.
     -- Папа! -- Рейвен внимательно посмотрел на него, а потом спросил: -- А
что с твоей бородой, папа?
     -- Противогаз не надевался так, чтобы сидеть  плотно, и мне пришлось ее
сбрить, -- ответил  Русецки. Ходить без бороды все-таки  лучше, чем глотнуть
иприта. Он видел, как это бывает. С бьющимся от волнения сердцем он спросил:
-- А где мама?
     -- Дома, -- спокойно  ответил мальчик, словно хотел сказать: "А где еще
ей быть?"  --  Ты не мог бы поставить меня на  землю?  Ребята  снова  начали
играть, я хочу посмотреть.
     -- Извини, -- делая вид, что ему ужасно стыдно, сказал Мойше.
     Для  него возвращение домой имело огромное значение, но его сын отнесся
к этому  совершенно спокойно.  Мимо  его  уха просвистел  мяч. Рейвен  снова
потребовал, чтобы Мойше его отпустил. Он поставил сына на разбитый  тротуар,
а сам начал подниматься по лестнице в свою квартиру.
     Из-за двери в противоположном конце коридора доносилась яростная ругань
--  ссорились мистер и миссис  Стефанопулос.  Мойше не знал  греческого и не
понял ни слова из ругательств, которыми они осыпали друг друга, но все равно
остро  почувствовал,  что вернулся домой.  Стефанопулосы  очень  любили друг
друга, настолько, что не  жалели сил на  отчаянные крики и ссоры.  Англичане
предпочитали молчание, от которого веяло могильным холодом.
     Мойше  нажал на  ручку  двери,  и  она  легко поддалась.  Ривка шла  из
гостиной в кухню. Ее серые глаза широко раскрылись от удивления -- наверное,
Стефанопулосы так  шумели, что она не слышала  его шагов в  коридоре. Или не
сразу узнала мужа в бритом солдате, одетом в военную форму британской армии.
     --  Мойше?  -- недоверчиво  прошептала она и  бросилась к нему. Она так
сильно прижала его к себе, что он задохнулся.  Уткнувшись ему  в плечо,  она
прошептала: -- Не могу поверить, что ты здесь.
     -- А мне трудно поверить, что _ты_ здесь и Рейвен,  -- ответил он. -- Я
молился, чтобы  с вами ничего не случилось и мне удалось вас найти, но ты же
знаешь, чего  в  наше  время стоят  молитвы. Я видел, что ящеры  сотворили с
Лондоном...  -- Он покачал головой. -- В этой войне мирным жителям за линией
фронта  иногда  грозит  большая опасность,  чем  солдатам.  Так было,  когда
нацисты начали бомбить Варшаву. Я за вас очень волновался.
     --  Мы в порядке. --  Ривка  попыталась пригладить волосы.  --  В кухне
полно сажи, мне приходится готовить на дровяной печи, у нас больше нет газа.
Я  чуть  с ума не сошла от  страха за тебя. Там повсюду летают пули,  падают
бомбы и этот ужасный газ... а у тебя даже нет оружия. А бомбежки здесь... --
Она пожала плечами. --  Ужасно,  конечно,  но ничего  нового.  Если бомбы не
падают  прямо тебе на  голову, хорошо. Ну, а когда падают,  ты  все равно не
успеешь ничего понять. Так что все нормально.
     -- Наверное, -- не стал спорить с ней Мойше.
     После трех лет голода и болезней в варшавском гетто  человек становится
фаталистом. Быстрая  и  наверняка  безболезненная  смерть  в  такой ситуации
казалась благословением.
     -- У нас осталось немного... телятины. Может, ты проголодался?
     Легкая заминка перед словом "телятина" означала, что, скорее всего, это
свинина,  а  жена   пытается  защитить  его  от  сознательного  употребления
запретной пищи. В варшавском гетто он делал то же самое для нее. Сделав вид,
что ничего не понял, Мойше сказал:
     -- Я всегда хочу есть. Нас не слишком хорошо кормят.
     Он прекрасно знал,  что мирные жители  тоже не едят досыта,  и  оставил
большую  часть  своей  порции на тарелке.  Жена не ждала  его  и,  наверное,
приготовила обед для двоих на несколько дней. Когда он сказал, что больше не
может съесть ни кусочка, она взглянула на него искоса, но ничего не сказала.
До войны она устроила бы ему целое представление.
     Ривка налила ему стакан теплой безвкусной воды из ведра, и Мойше  сразу
понял, что она кипяченая.
     -- Хорошо, что ты следишь за тем,  что вы пьете, -- улыбнувшись, сказал
он.
     -- Я видела, что  случается с  теми, кто не кипятит воду, -- совершенно
серьезно ответила она. -- Ты ведь все-таки учился на врача, а я твоя жена --
это кое-что да значит.
     --  Хорошо, --  повторил  Мойше  и  отнес  тарелку  и вилку в раковину,
наполненную мыльной водой.
     Он  вымыл тарелку и  положил ее  рядом  с раковиной.  Ривка удивленно и
немного насмешливо наблюдала за ним, и он, оправдываясь, сказал:
     -- Видишь, без тебя мне пришлось кое-чему научиться.
     -- Вижу. -- По ее тону  он  не  понял, одобряет она  его или  возмущена
таким поворотом событий. -- Чему еще ты научился, живя без меня?
     -- Тому, что мне не нравится жить без тебя,  -- ответил  Мойше. С улицы
донеслись  радостные   крики,  кто-то  опять   забил  гол.  Мойше  задумчиво
проговорил: -- Кажется, Рей-вену очень нравится смотреть футбол.
     --  Мы можем  рассчитывать  на то,  что  он некоторое время проведет на
улице и нескоро вернется домой, ты это имел в виду? -- спросила Ривка.
     Мойше радостно закивал. По тому, как его жена захихикала, он понял, что
выглядит довольно глупо.  Впрочем, он  не слишком расстроился, в особенности
после того, как она улыбнулась:
     --  Думаю,   можно.   Нужно   пользоваться   случаем,   когда  он  тебе
представляется.
     Мойше  попытался вспомнить,  когда в  последний раз  лежал  на кровати.
Всего  пару  раз  с  тех пор,  как  его  призвали в армию,  которая отчаянно
сражалась с инопланетными завоевателями, собравшимися покорить Британию. Ему
дали форму, аптечку, нарукавную повязку, противогаз и отправили на поле боя.
Удобства в список необходимых вещей не входили.
     Словно проверяя, что будет, Ривка поцеловала его в бритую щеку.
     -- Колется, --  сказала она. -- Борода мне нравится  больше -- или тебе
придется гладко бриться.
     --  Мне  не всегда удается  добраться до бритвы, -- ответил он. -- Я бы
никогда не расстался с бородой, но иначе противог