еди тех,  кто  заинтересуется
ящиком, окажется хотя бы один.
     Услышав радостное шипение  своего товарища, из  грузовика  выскочил еще
один  ящер.  Возможно,  у него  имелся  передатчик, потому  что в  следующее
мгновение люки  транспортера начали открываться.  Рот Анелевича скривился  в
злобном оскале. Произошло как раз то, на что он рассчитывал!
     "Осторожно, осторожно... терпение". Он знаками показал своим товарищам,
чтобы  они  дождались  момента,   когда   можно  будет  нанести   неприятелю
максимальный урон. Если повезет,  команда транспортера  выберется из  машины
вслед за  солдатами. Возможно, им хватит  сообразительности, и они останутся
внутри, но любители имбиря не  отличаются особым  умом, когда  речь  идет  о
хорошей  дозе.  Может  быть,  они  даже  забудут  об  оружии,  имеющемся  на
транспортере.
     Один из партизан  не выдержал  ожидания и  открыл огонь.  К нему тут же
присоединились   остальные,   стараясь  за   минимальное  время   прикончить
максимальное количество ящеров.
     Анелевич поднял винтовку  и,  не  вставая  с  земли,  начал стрелять  в
сторону  дороги. Без специальных  приборов, как  у ящеров, вести  прицельный
огонь ночью невозможно. Однако  если не жалеть пуль, можно добиться отличных
результатов.
     Шипение сменилось криками боли. Ящеры принялись отстреливаться. Вспышки
позволили партизанам,  спрятавшимся в кустах,  лучше рассмотреть цели. И тут
открыли огонь орудия транспортера. Анелевич выругался -- сначала по-польски,
затем на идиш. Не все ящеры попали в ловушку и забыли о бдительности.
     В такой ситуации оставалось только одно.
     -- Уходим, -- крикнул Мордехай и откатился подальше от дороги.
     Крики раздавались уже не  только  со  стороны  ящеров,  в темноте  леса
стонали и взывали к Деве Марии -- значит,  пули неприятеля настигли и бойцов
партизанского отряда.
     То,  что они засели у самой  дороги, имело свое преимущество -- но зато
теперь  им  требовалось  гораздо больше  времени, чтобы убраться подальше от
ответного огня. Только после того как Анелевич оказался возле старого дуба с
толстым стволом, он почувствовал себя в некоторой безопасности.
     Стрельба у дороги стихла. Анелевич полагал, что партизаны нанесли врагу
не  настолько  существенный  урон,  что  те  посчитают  необходимым  вызвать
подкрепление с воздуха. Война -- сложная штука. Если ты ведешь себя скромно,
то  не причиняешь  неприятелю серьезного ущерба. А  если перестараешься,  он
может  разозлиться  и  раздавить тебя, как жука.  Ящерам это  не  составляет
никакого труда практически в любом  уголке мира -- стоит им только захотеть.
Но если  их постоянно отвлекать вот  такими мелкими маневрами, они не сумеют
сосредоточить свои силы в каком-нибудь одном месте.
     Впрочем, на настоящий момент у Мордехая возникли частные проблемы -- он
ударился носом о жесткий ствол, подвернул  ногу (правда, не сильно), попав в
темноте   в   небольшую   ямку,  и  забрел  в  крошечный  ручеек.  Партизаны
передвигались по лесу бесшумно, словно рыси, он же шумел, точно пьяный зубр.
Анелевич возблагодарил Бога за то, что ящеры опасаются углубляться в лес.
     -- Ты, Шмуэль? -- шепотом спросил кто-то. Кажется, Иржи.
     -- Да, я, -- ответил Анелевич по-польски.
     Он  не предполагал, что рядом с ним находится  еще кто-то, пока Иржи не
заговорил. Ну что ж, вот почему Иржи ходит в разведку, в то время как он сам
остается с отрядом.
     Впрочем, поляк на него не сердился.
     -- Ты придумал  отличный план. Ящеров и в  самом деле  хлебом не корми,
дай засунуть рыло в имбирь, верно?
     -- Точно, -- ответил Мордехай.  -- Те,  кто завяз по уши,  готовы шкуру
продать за крошечную порцию. И можешь мне поверить, таких немало.
     -- Лучше бы они что-нибудь другое засовывали, Правда?
     Из-за  дерева  появился Фридрих.  Он был в  два  раза крупнее Иржи,  но
передвигался  так же легко и тихо.  Фридрих понимал  по-польски и говорил на
этом языке.
     И то и другое  мешало Мордехаю чувствовать себя спокойно, когда Фридрих
находился рядом.
     -- Не думаю, что мозги у них в яйцах в отличие  от некоторых людей, чьи
имена я называть не стану, -- сказал Мордехай, стараясь, чтобы голос  звучал
весело; впрочем,  он сомневался в успехе: рядом с  представителем вермахта у
него по коже начинали бегать мурашки.
     -- Если кое у кого мозги в яйцах, зачем же евреи добровольно становятся
глупее, отрезая от них кусочки? -- фыркнул Фридрих.
     Пустая болтовня -- или за  его словами стоит  нечто большее? Кто знает,
чем  занимался  немец в  Польше до того, как пришли ящеры? Анелевич заставил
себя  успокоиться. Сейчас  они  на  одной стороне -- по  крайней  мере,  так
считается.
     -- Пошли, -- сказал Иржи. -- Нам сюда.
     Мордехай  не  имел ни малейшего  представления  о том, как Иржи узнает,
куда нужно идти и куда они в конце концов придут. Однако поляк почти никогда
не ошибался,  а Мордехай  все  равно  не  знал,  как выбраться из  леса.  Он
последовал за Иржи. Вместе с Фридрихом.
     Умение  или  инстинкт  разведчика -- или  что там еще?  --  вывели их к
партизанскому  лагерю, расположенному в глубине леса. Костров  не разводили,
несмотря на  то что вокруг  росли высокие  деревья с густой  кроной. Слишком
много  у ящеров глаз в воздухе. Все трое  нашли одеяла, завернулись  в них и
попытались уснуть.
     Довольно быстро  Анелевич  понял,  что лежать  бессмысленно. Во-первых,
адреналин все еще бушевал в крови, слишком мало времени прошло после схватки
с  врагом. Во-вторых,  он  не привык  спать  в одеяле на  жесткой  земле.  А
в-третьих, мужчины и несколько  женщин, которым не посчастливилось встретить
на  обратном  пути Иржи,  возвращались в  лагерь  на протяжении  всей  ночи.
Некоторые стонали от полученных ранений.
     Оказалось,  он  не  единственный  не  может  заснуть.  В конце  концов,
Мордехай  поднялся и присоединился  к  небольшой группе партизан, сидевших в
темноте и  пытавшихся  понять,  насколько успешно прошла операция.  Один  из
парней утверждал, что положил четверых ящеров,  другой -- в два раза больше.
Точно  оценить потери партизан не представлялось  возможным, наверняка  было
известно  только,  что погибли  два человека и четыре или  пять ранены. Утро
даст ответы на все вопросы.
     --  Если мы  будем  наносить им такие серьезные  удары  каждый раз,  --
сказал Мордехай, -- они поймут, что мы -- сила, с которой следует считаться.
А людей у нас больше, чем у них.
     Его слова были  встречены задумчивым молчанием,  за которым последовало
тихое ворчание. Анелевич принял его за согласие.
     * * *
     Выли сирены,  над  головой  ревели самолеты,  на  улицы  падали  бомбы,
отчаянно палили противовоздушные орудия -- Мойше  Русецки  пережил все это в
Варшаве в 1939 году, когда нацисты решили сравнять столицу Польши с  землей.
Но сейчас он находился в Лондоне; прошло почти четыре года, а ящеры пытались
завершить дело, начатое немцами.
     --  Пусть  они  перестанут! --  заплакал  Рейвен,  и голосок  его  сына
присоединился к крикам, наполнявшим убежище в Сохо.
     -- Мы не  можем  сделать так,  чтобы они  перестали, милый, -- ответила
Ривка Русецкая. -- Все будет хорошо.
     Она посмотрела на  мужа  и ничего не сказала, но он понял, что ей очень
хотелось прибавить одно слово: "Надеюсь".
     Он  кивнул ей,  не  сомневаясь, что у него самого на лице застыло точно
такое же выражение. Признание  в собственном бессилии  ребенку -- ужасно, но
мысль о том, что ты ему лжешь, когда успокаиваешь, -- что может быть хуже? И
как же  быть, когда ты и в самом деле не в силах  ничего изменить и отчаянно
боишься, что _ничего_ не будет хорошо?
     Разорвалось еще несколько  бомб, совсем рядом.  Матрасы, разложенные на
полу, разметало в разные стороны, стены задрожали.  Разноязычные крики ужаса
внутри убежища стали  громче. Здесь звучали  английский  и идиш,  на котором
разговаривали Русецкие, Мойше слышал греческий и каталонский, и хинди, и еще
какие-то наречия, которых не знал. В Сохо  собрались  эмигранты и беженцы со
всего света.
     Рейвен завизжал. Сначала Мойше решил, что  сын ушибся, но вскоре понял,
что  в  мерцающем свете  свечи  мальчик разглядел близнецов  Стефанопулосов,
живших  в квартире напротив. Рейвен и  Деметриос с Константином знали  всего
пару общих слов, но это не помешало им стать закадычными  друзьями. Все трое
тут  же принялись радостно  играть, и когда самолеты ящеров прилетели снова,
чтобы сеять смерть, дети даже не обратили внимания на грохот взрывов.
     -- Жаль, что я не могу, как  они, забыть о своих проблемах, -- взглянув
на Ривку, сказал Мойше.
     -- Да, и я тоже,  -- устало  ответила ему жена. -- Ты, по крайней мере,
кажешься совершенно спокойным.
     -- Правда? -- удивленно спросил Мойше.  -- Наверное, дело в бороде, она
все скрывает. Я ужасно нервничаю.
     Мойше прикоснулся рукой к подбородку. Сейчас  многие мужчины в  Лондоне
отпустили бороды и бакенбарды  -- не хватало мыла, горячей воды и бритвенных
принадлежностей.  Мойше  носил бороду в Варшаве и  чувствовал  себя  ужасно,
когда ему пришлось сбрить ее во время  бегства в Лодзь -- после того, как он
отказался работать комментатором на радио ящеров.
     Его все равно поймали --  несколько  месяцев спустя.  Возможность снова
отрастить  бороду явилась  небольшой компенсацией за  то,  что его бросили в
тюрьму. Мойше покачал  головой. Нет, в  той тюрьме с ним случилась  еще одна
хорошая вещь --  налет  боевиков, которые  его освободили.  И путешествие  в
Англию на подводной лодке.
     Он огляделся по сторонам. К  его великому изумлению, кое-кому, несмотря
на крики и шум, удалось заснуть. Запах страха и застоявшейся мочи был знаком
ему еще по Варшаве.
     -- Может быть, они сделали последний заход? -- предположила Ривка.
     -- _Alevai omayn_, -- быстро ответил Мойше: -- Да будет так -- аминь!
     Резкость  ответа заставила  Ривку улыбнуться.  Чтобы что-то  произошло,
недостаточно этого захотеть. А уж удача и вовсе не зависит от твоих желаний.
Однако они  больше не  слышали взрывов, ни вблизи,  ни на расстоянии.  Может
быть, Ривка права?
     Отбой тревоги прозвучал через полчаса. Друзья и соседи принялись будить
тех, кому, несмотря ни на что, удалось заснуть. Люди медленно поднимались на
поверхность  земли,  расходились  по домам.  На улице оказалось почти так же
темно,  как и в  убежище. Небо затянуло  тучами;  тут и  там на черном  фоне
мерцало пламя пожаров. И это тоже Мойше видел в Варшаве.
     По  улицам  по  направлению  к самым сильным  пожарам мчались  пожарные
машины.
     -- Надеюсь, ящеры разрушили не слишком много домов, -- сказал Мойше. --
А то пожарным не хватит насосов.
     -- А я надеюсь, что наш дом уцелел, -- проговорила Ривка. Они завернули
за угол. -- О, благодарение Богу, все в порядке.
     Неожиданно у нее изменился голос, и она закричала:
     -- Рейвен, отойди оттуда! Там битое стекло -- ты порежешься.
     Перед  жилым  домом  лежала  женщина,  которая  громко  стонала.  Мойше
бросился к ней. Перед войной он изучал  медицину и использовал свои знания в
варшавском гетто -- впрочем, никакое образование не поможет  спасти людей от
голодной смерти.
     -- Нога, моя нога, -- стонала женщина.
     Русецки только начал изучать  английский, и потому ее  слова ничего ему
не  сказали, но он все понял -- женщина  вцепилась  в  раненую  ногу, голень
вывернулась под необычным углом.
     -- Доктор, -- произнес он слово, которое запомнил первым.
     Мойше ткнул себя в грудь пальцем. Не совсем правда, но настоящего врача
женщина  не  увидит еще долго, а он хотел, чтобы она ему  поверила. Он знал,
что следует делать со сломанными ногами, а еще знал, как это больно.
     Женщина вздохнула.  Мойше хотелось  думать,  что с облегчением.  Вокруг
собралась небольшая толпа, он поднял голову и попросил:
     -- Принесите пару плоских досок и тряпки, чтобы привязать их к ноге.
     Никто  не сдвинулся  с  места. Русецки  дивился  этому,  пока  Ривка не
сказала шепотом:
     -- Дорогой, они не понимают идиш.
     Мойше  почувствовал  себя  полным  идиотом и  предпринял новую  попытку
объяснить, что ему нужно. На сей раз  он  заговорил медленно, на  прекрасном
немецком языке, который выучил в школе. Каждый раз, когда ему приходилось  к
нему прибегать,  он поражался  тому,  какие шутки  иногда  судьба  играет  с
человеком. А здесь, в самом сердце страны, которая являлась заклятым  врагом
Германии, _такие_ шутки казались особенно странными.
     Однако в толпе не нашлось никого, кто говорил бы по-немецки. В отчаянии
Мойше перешел на польский.
     --  Я  сейчас  принесу  то,  что  вам  нужно,  --  ответил  ему  кто-то
по-польски, а затем перевел его просьбу на английский.
     Несколько  человек  бросились за  необходимыми предметами.  Среди руин,
оставшихся  после многочисленных  бомбежек, найти их  не составляло никакого
труда.
     -- Скажите  ей, что я собираюсь  вправить перелом и  наложить шину,  --
попросил Мойше человека, говорившего по-польски. -- Будет больно.
     Мужчина заговорил с женщиной по-английски, она кивнула.
     -- Может быть,  вы и еще пара  человек  ее  подержите, пока я занимаюсь
ногой? -- продолжал Мойше. -- Если она  будет  вырываться,  она сделает себе
хуже.
     Женщина  попыталась  дернуться.  Мойше  ее  не  винил,   он  восхищался
мужеством, с которым несчастная старалась сдержать крики  боли. Он  соединил
сломанные кости и плотно привязал к ноге  шину, чтобы осколки не сдвинулись.
Когда он закончил, женщина прошептала:
     -- Спасибо, доктор.
     Мойше понял ее,  и у него  потеплело  на  душе.  Он  поднялся  и  вдруг
почувствовал,  что  едва держится на ногах.  Небо постепенно светлело. Мойше
вздохнул. Ложиться спать уже не имеет никакого  смысла. Он принимает участие
в утренней передаче международной студии Би-би-си.
     -- Пожалуй, я зайду домой за  сценарием, а потом отправлюсь на  работу,
-- зевнув, сказал он Ривке.
     -- О господи, -- сочувственно проговорила она.
     Они  вместе  поднялись  наверх.  Мойше  нашел  конверт  с  необходимыми
бумагами и только тут  сообразил, что под  пальто у  него пижама.  Он быстро
надел белую рубашку и брюки и умчался навстречу мировым новостям. Санитары с
носилками  унесли женщину со сломанной ногой. Мойше надеялся, что у  нее все
будет хорошо. И что его жена и сын выспятся -- и за него тоже.
     Здание, в котором размещалась международная студия Би-би-си, находилось
в  доме  No  200  по Оксфорд-стрит,  к западу  от его квартиры в  Сохо  и  в
нескольких кварталах к востоку от Гайд-парка. Мойше шел на работу, а  вокруг
него  просыпался  Лондон. Ворковали голуби.  Чирикали воробьи  -- счастливые
птахи,  им не  нужно бояться войны, от которой воздух становится зловонным и
пахнет  дымом.   Велосипеды,  пешеходы,  телеги,  запряженные  лошадьми,   и
маленькие  тележки, простоявшие  в  сараях несколько десятилетий,  заполнили
улицы. Здесь точно так же, как в Варшаве и Лодзи, не хватало бензина. Только
пожарные машины получали столько, сколько необходимо.
     Натан   Якоби   подошел  к  зданию,   в  котором  размещалась   студия,
одновременно с  Мойше, только  с  противоположной стороны. Они помахали друг
другу. Мойше  читал свой  текст на  идиш  и немецком; Якоби переводил его на
английский.  Его  идиш  отличался элегантностью  и  безупречностью.  Если  и
по-английски  он говорил так же великолепно --  к сожалению, Русецки оценить
это не мог, но сомневался, что Би-би-си взяла бы его на работу, если бы дело
обстояло иначе, -- Якоби был великолепным диктором.
     Натан сочувственно посмотрел на Мойше.
     -- Трудная выдалась ночь? У вас  такой вид,  будто вы едва держитесь на
ногах.
     --  А так  оно и есть,  --  ответил Русецки. -- Надеюсь, сегодня  в чай
попало  что-нибудь такое,  что позволит мне проснуться. Иначе я засну  прямо
перед микрофоном.
     -- Я могу ручаться только за то, что он будет горячим, -- сказал Якоби.
--  А  насчет  проснуться...  никогда не знаешь, что они туда кладут  вместо
настоящей заварки -- какие-то листья, корни, лепестки,  кто их  разберет. --
Он  вздохнул. --  Я  бы  многое  отдал  за  чашку настоящего  крепкого  чая.
Проклятая война!
     Два  последних  слова  он произнес по-английски --  bloody,  проклятая.
Мойше знал значение этого слова, но понял буквально: кровавая.
     --  Да, кровавая. Но хуже  всего  то,  что  мы  не можем  по-настоящему
покончить с ящерами, ведь они делают с нами именно то, что мы  делали сами с
собой.
     -- Да, вам это известно лучше других. Тот, кто был в Польше... -- Якоби
покачал головой. -- Если  бы мы не  старались так  отчаянно  истребить  друг
друга, смогли бы мы выстоять в битве против ящеров?
     -- Думаю, нет, но это не оправдывает ту войну,  --  ответил Русецки. --
Мы  же не  знали,  что они заявятся. И продолжали бы  убивать себе подобных,
даже  если бы ящеры к нам не прилетели. Однако сейчас мы остановились. К нам
прибыли незваные  гости,  и мы должны  постараться максимально  испортить им
жизнь.
     Он  помахал  в воздухе листами  со своим  выступлением, затем  нашел  в
кармане пропуск и показал его охраннику у двери. Тот молча кивнул. Русецки и
Якоби вошли в студи, чтобы подготовиться к началу передачи.


Глава 3

     Прошу   меня  простить,  благородный  адмирал,  но  я  получил  срочное
сообщение с  "Двести Шестого Императора  Йоуэра",  -- сказал адъютант Атвара
Молодой самец казался озабоченным.
     -- Хорошо,  Пшинг,  перешли  его мне, -- ответил  Атвар,  отвлекаясь от
размышлений  о войне с Большими  Уродами, чтобы  заняться  своим собственным
конфликтом с капитаном Страхом
     После того  как  Страха  не  сумел  отстранить  Атвара  от командования
флотом, он понимал, что месть адмирала не заставит себя долго ждать.
     "Интересно, -- подумал Атвар,  --  какую  лживую чепуху придумал в свое
оправдание Страха на сей раз?"
     Лицо Пшинга исчезло  с  экрана.  Однако на  его месте возник не Страха.
Атвар   увидел   старшего  офицера  безопасности,  самца  по  имени  Диффал,
обратившего глазные бугорки к своему адмиралу Диффал был честным и толковым.
Атвару же не хватало хитрого и коварного Дрефсаба Хотя Дрефсаб пристрастился
к имбирю,  он являлся лучшим специалистом своего  дела во всем  флоте. Но он
мертв, и Атвару приходилось довольствоваться тем, что есть.
     -- Вы арестовали капитана Страху? -- резко спросил Атвар.
     -- Нет, благородный адмирал.  -- В голосе Диффала слышалась тревога. --
Мне сообщили, что  непосредственно  перед появлением моего  отряда  на борту
"Двести Шестого Императора Йоуэра" капитан Страха отправился на  совещание с
Хоррепом,  капитаном  "Двадцать Девятого  Императора  Девона",  чей  корабль
приземлился  в  центральной  области  северной части  малого материка, возле
города под названием Сент-Луис.
     Атвар зашипел.  Хорреп являлся членом фракции  Страхи. Пшинг, слушавший
разговор из своего кабинета, на мгновение возник на экране.
     -- Благородный адмирал, "Двести Шестой Император Йоуэр" не  доложил нам
об отбытии капитана.
     --  Я  связался с  "Двадцать Девятым  Императором Девоном",  --  сказал
Диффал. -- Капитана Страхи нет на  борту корабля. Я изучил траекторию полета
челнока.  Компьютерный анализ показывает, что челнок с капитаном  Страхой на
борту  приземлился  сравнительно  недалеко  от "Двадцать Девятого Императора
Девона", но  не  настолько близко, чтобы он мог  попасть на  корабль. Должен
поставить вас в известность,  капитан  Хорреп  яростно отрицает, что  Страха
посылал  ему сообщение  о  предстоящем  визите,  как  того требуют  обычай и
правила учтивости.
     -- С тех самых пор,  как мы прибыли на Тосев-3,  наши  обычаи и правила
учтивости нарушаются до неприличия часто, -- проворчал Атвар.
     Диффал молча смотрел  на адмирала.  Старшему  офицеру безопасности ни к
чему   забивать  себе   голову  во