ты в землю смотришь? - Я люблю  таких,
которые смотрят прямо и со мною спорят. Продолжай.
     Она досказала о встрече,  о  книжках,  о  том,  как  Степан  Трофимович
потчевал бабу водкой...
     - Так, так, не забывай ни  малейшей  подробности,  -  ободрила  Варвара
Петровна. Наконец, о том, как поехали и как Степан  Трофимович  все  говорил
"уже совсем больные-с", а здесь всю жизнь, с самого  первоначалу,  несколько
даже часов рассказывали.
     - Расскажи про жизнь.
     Софья Матвеевна вдруг запнулась и совсем стала в тупик.
     - Ничего я тут не умею сказать-с, - промолвила она чуть не плача, -  да
и не поняла я почти ничего-с.
     - Врешь; - не могла совсем ничего не понять.
     - Про одну черноволосую знатную даму долго рассказывали-с, - покраснела
ужасно Софья Матвеевна, заметив впрочем белокурые волосы Варвары Петровны  и
совершенное несходство ее с "брюнеткой".
     - Черноволосую? - Что же именно? Ну говори!
     - О том, как эта знатная дама уж очень были в них  влюблены-с,  во  всю
жизнь, двадцать целых лет; но все не смели открыться и стыдились пред  ними,
потому что уж очень были полны-с...
     - Дурак! - задумчиво, но решительно отрезала Варвара Петровна.
     Софья Матвеевна совсем уже плакала.
     - Ничего я тут не умею хорошо рассказать, потому сама в большом  страхе
за них была и понять не могла, так как они такие умные люди...
     - Об уме его не такой вороне как ты судить. Руку предлагал?
     Рассказчица затрепетала.
     - Влюбился в тебя? - Говори! Предлагал тебе руку? - прикрикнула Варвара
Петровна.
     - Почти что так оно было-с, - всплакнула она. - Только  я  все  это  за
ничто приняла, по их болезни, - прибавила она твердо, подымая глаза.
     - Как тебя зовут: имя-отчество?
     - Софья Матвеевна-с.
     - Ну так знай ты, Софья Матвеевна, что это самый дрянной, самый  пустой
человечишко... Господи, господи! За негодяйку меня почитаешь?
     Та выпучила глаза.
     - За негодяйку, за тиранку? - Его жизнь сгубившую?
     - Как же это можно-с, когда вы сами плачете-с?
     У Варвары Петровны действительно стояли слезы в глазах.
     - Ну садись, садись, не пугайся. - Посмотри мне еще раз в глаза, прямо;
чего закраснелась? Даша, поди сюда, смотри на нее: как  ты  думаешь,  у  ней
сердце чистое...
     И к удивлению, а может еще к большему страху Софьи Матвеевны, она вдруг
потрепала ее по щеке.
     - Жаль только, что дура. Не по  летам  дура.  Хорошо,  милая,  я  тобою
займусь. Вижу, что все это вздор. Живи пока подле, квартиру тебе  наймут,  а
от меня тебе стол и все... пока спрошу.
     Софья Матвеевна заикнулась-было в испуге, что ей надо спешить.
     - Некуда тебе спешить. - Книги твои  все  покупаю,  а  ты  сиди  здесь.
Молчи, без отговорок. Ведь если б я не приехала, ты  бы  все  равно  его  не
оставила?
     - Ни за что бы их я не оставила-с, - тихо  и  твердо  промолвила  Софья
Матвеевна, утирая глаза.
     Доктора Зальцфиша привезли уже поздно ночью. Это был  весьма  почтенный
старичок и довольно опытный практик, недавно потерявший  у  нас,  вследствие
какой-то амбициозной  ссоры  с  своим  начальством,  свое  служебное  место.
Варвара Петровна в тот же миг изо всех сил начала  ему  "протежировать".  Он
осмотрел больного  внимательно,  расспросил,  и  осторожно  объявил  Варваре
Петровне,  что  состояние  "страждущего"  весьма   сомнительно,   вследствие
происшедшего осложнения болезни, и что надо ожидать  "всего  даже  худшего".
Варвара Петровна, в  двадцать  лет  отвыкшая  даже  от  мысли  о  чем-нибудь
серьезном и решительном во всем, что исходило лично от Степана  Трофимовича,
была глубоко потрясена, даже побледнела:
     - Неужто никакой надежды?
     - Возможно ли, чтобы не было отнюдь и совершенно никакой надежды, но...
     Она не ложилась спать всю ночь  и  едва  дождалась  утра.  Лишь  только
больной открыл глаза и пришел в память (он все пока был  в  памяти,  хотя  с
каждым часом ослабевал), приступила к нему с самым решительным видом:
     - Степан Трофимович, надо все предвидеть. - Я послала  за  священником.
Вы обязаны исполнять долг...
     Зная его убеждения, она чрезвычайно  боялась  отказа.  Он  посмотрел  с
удивлением.
     - Вздор, вздор! - возопила она,  думая,  что  он  уже  отказывается:  -
теперь не до шалостей. Довольно дурачились.
     - Но... разве я так уже болен?
     Он задумчиво согласился. И вообще я с большим удивлением узнал потом от
Варвары Петровны, что нисколько не испугался смерти. Может  быть  просто  не
поверил и продолжал считать свою болезнь пустяками.
     Он исповедывался и причастился весьма охотно. Все, и Софья Матвеевна, и
даже слуги, пришли поздравить его с приобщением святых таин. Все до  единого
сдержанно  плакали,  смотря  на  его  осунувшееся  и  изнеможенное  лицо   и
побелевшие, вздрагивавшие губы.
     - Oui, mes amis, и я удивляюсь только, что вы так... хлопочете.  Завтра
я вероятно встану, и мы... отправимся... Toute cette cйrйmonie... которой я,
разумеется, отдаю все должное... была...
     -  Прошу  вас,  батюшка,  непременно  остаться  с  больным,  -   быстро
остановила Варвара Петровна разоблачившегося уже священника.  -  Как  только
обнесут  чай,  прошу  вас  немедленно  заговорить  про  божественное,  чтобы
поддержать в нем веру.
     Священник заговорил; все сидели или стояли около постели больного.
     - В наше греховное время, - плавно начал  священник,  с  чашкой  чая  в
руках, - вера во всевышнего есть единственное прибежище  рода  человеческого
во всех скорбях и испытаниях жизни, равно как в уповании вечного блаженства,
обетованного праведникам.
     Степан Трофимович как будто весь оживился; тонкая усмешка скользнула на
губах его.
     - Mon pйre, je vous remercie, et vous кtes bien bon, mais...
     - Совсем не mais,  вовсе  не  mais!  -  воскликнула  Варвара  Петровна,
срываясь со стула. - Батюшка, - обратилась она  к  священнику,  -  это,  это
такой человек, это такой человек... его через час опять переисповедать  надо
будет! Вот какой это человек!
     Степан Трофимович сдержанно улыбнулся:
     - Друзья мои, - проговорил он, - бог уже потому мне необходим, что  это
единственное существо, которое можно вечно любить...
     В самом ли деле он уверовал, или величественная церемония  совершенного
таинства потрясла его и возбудила художественную восприимчивость его натуры,
но он твердо и, говорят, с большим чувством произнес несколько слов прямо  в
разрез многому из его прежних убеждений.
     - Мое бессмертие уже потому необходимо,  что  бог  не  захочет  сделать
неправды и погасить совсем огонь раз  возгоревшейся  к  нему  любви  в  моем
сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как  же
возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и  обрадовался
любви моей - возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас
в нуль? Если есть бог, то и я бессмертен! Voilа ma profession de foi.
     - Бог есть, Степан Трофимович, уверяю вас, что есть, - умоляла  Варвара
Петровна, - отрекитесь, бросьте все ваши глупости хоть раз  в  жизни!  (она,
кажется, не совсем поняла его profession de foi).
     - Друг мой, - одушевлялся он  более  и  более,  хотя  голос  его  часто
прерывался, - друг мой, когда я понял... эту подставленную  ланиту,  я...  я
тут же и еще кой-что понял... J'ai menti toute ma vie, всю, всю жизнь! я  бы
хотел... впрочем завтра... Завтра мы все отправимся.
     Варвара Петровна заплакала. Он искал кого-то глазами.
     - Вот она, она здесь! - схватила она и подвела к  нему  за  руку  Софью
Матвеевну. Он умиленно улыбнулся.
     - О, я бы очень желал  опять  жить!  -  воскликнул  он  с  чрезвычайным
приливом энергии. -  Каждая  минута,  каждое  мгновение  жизни  должны  быть
блаженством человеку... должны, непременно должны!  Это  обязанность  самого
человека  так  устроить;  это  его  закон   -   скрытый,   но   существующий
непременно... О, я бы желал видеть Петрушу... и их всех... и Шатова!
     Замечу, что о Шатове еще ничего не знали, ни Дарья Павловна, ни Варвара
Петровна, ни даже Зальцфиш, последним прибывший из города.
     Степан Трофимович волновался более и более, болезненно, не по силам.
     - Одна уже всегдашняя  мысль  о  том,  что  существует  нечто  безмерно
справедливейшее и счастливейшее чем я, уже наполняет и меня всего  безмерным
умилением и - славой, - о, кто бы я ни  был,  что  бы  ни  сделал!  Человеку
гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в
то, что есть где-то уже совершенное и спокойное  счастье,  для  всех  и  для
всего... Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог
преклониться пред безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого,  то
не станут они жить, и умрут в  отчаянии.  Безмерное  и  бесконечное  так  же
необходимо человеку, как и та малая планета, на которой он обитает... Друзья
мои, все, все:  да  здравствует  Великая  Мысль!  Вечная,  безмерная  Мысль!
Всякому человеку, кто бы он ни был, необходимо преклониться  пред  тем,  что
есть Великая Мысль. Даже самому глупому человеку необходимо  хотя  бы  нечто
великое. Петруша... О, как я хочу увидеть их всех опять! Они  не  знают,  не
знают, что и в них заключена все та же вечная великая Мысль!
     Доктор Зальцфиш не был при церемонии. Войдя внезапно, он пришел в  ужас
и разогнал собрание, настаивая, чтобы больного не волновали.
     Степан Трофимович скончался  три  дня  спустя,  но  уже  в  совершенном
беспамятстве. Он как-то тихо угас, точно догоревшая свеча. Варвара Петровна,
совершив  на  месте  отпевание,  перевезла  тело  своего  бедного  друга   в
Скворешники. Могила его в церковной ограде и уже покрыта  мраморною  плитой,
Надпись и решетка оставлены до весны.
     Все отсутствие Варвары Петровны из  города  продолжалось  дней  восемь.
Вместе с нею, рядом, в ее карете, прибыла и Софья Матвеевна, кажется, навеки
у нее поселившаяся. Замечу, что едва лишь Степан Трофимович потерял сознание
(в то же утро),  как  Варвара  Петровна  немедленно  опять  устранила  Софью
Матвеевну, совсем вон из избы, и ухаживала за больным сама, одна до конца; а
только лишь он испустил дух, немедленно позвала ее. Никаких  возражений  ее,
ужасно испуганной предложением  (вернее  приказанием)  поселиться  навеки  в
Скворешниках, она не хотела слушать.
     - Все вздор! я сама буду с тобой ходить продавать Евангелие. Нет у меня
теперь никого на свете!
     - У вас, однако, есть сын, - заметил было Зальцфиш.
     - Нет у меня сына! - отрезала Варвара Петровна и - словно напророчила.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Заключение.

I.

     Все совершившиеся бесчинства и преступления обнаружились с чрезвычайною
быстротой, гораздо быстрее, чем  предполагал  Петр  Степанович.  Началось  с
того, что несчастная Марья Игнатьевна, в ночь убийства мужа, проснулась пред
рассветом, хватилась его и пришла в неописанное волнение, не видя его  подле
себя. С ней ночевала нанятая тогда Ариной Прохоровной прислужница. Та  никак
не могла ее успокоить и, чуть лишь стало светать, побежала за  самой  Ариной
Прохоровной, уверив больную, что та знает, где ее муж и когда он  воротится.
Между тем и Арина Прохоровна находилась тоже в  некоторой  заботе:  она  уже
узнала от своего мужа о ночном подвиге в Скворешниках.  Он  воротился  домой
часу уже в одиннадцатом ночи,  в  ужасном  состоянии  и  виде;  ломая  руки,
бросился ничком на кровать  и  все  повторял,  сотрясаясь  от  конвульсивных
рыданий: "Это не то, не то; это совсем не то!" Разумеется, кончил  тем,  что
признался приступившей к нему Арине Прохоровне во всем - впрочем  только  ей
одной во всем доме. Та оставила его в  постели,  строго  внушив,  что  "если
хочет хныкать, то ревел бы в подушку, чтоб не слыхали, и что дурак он будет,
если завтра покажет какой-нибудь вид". Она таки призадумалась  и  тотчас  же
начала прибираться на всякий случай: лишние бумаги, книги, даже  может  быть
прокламации, успела припрятать или истребить до тла. За всем тем  рассудила,
что собственно ей, ее сестре, тетке, студентке, а может  быть  и  вислоухому
братцу бояться очень-то нечего. Когда к утру прибежала за ней  сиделка,  она
пошла к Марье  Игнатьевне  не  задумавшись.  Ей,  впрочем,  ужасно  хотелось
поскорее проведать, верно ли то, что вчера испуганным  и  безумным  шопотом,
похожим на бред, сообщил ей супруг о расчетах  Петра  Степановича,  в  видах
общей пользы, на Кириллова.
     Но пришла она к  Марье  Игнатьевне  уже  поздно,  отправив  служанку  и
оставшись одна, та не вытерпела, встала с постели и,  накинув  на  себя  что
попало под руку из одежи,  кажется,  очень  что-то  легкое  и  к  сезону  не
подходящее, отправилась сама во флигель к Кириллову,  соображая,  что  может
быть он ей вернее всех сообщит о муже. Можно представить, как  подействовало
на родильницу то, что она там  увидела.  Замечательно,  что  она  не  прочла
предсмертной записки Кириллова, лежавшей на столе, на виду, конечно в испуге
проглядев ее вовсе. Она вбежала в свою светелку, схватила младенца и пошла с
ним из дома по улице. Утро было сырое, стоял туман. Прохожих в такой  глухой
улице не встретилось. Она все бежала, задыхаясь, по холодной и топкой грязи,
и наконец начала стучаться в дома; в одном доме не отперли, в  другом  долго
не отпирали; она бросила в нетерпении и начала стучаться в третий  дом.  Это
был дом нашего купца Титова. Здесь она наделала большой суматохи,  вопила  и
бессвязно уверяла, что "ее мужа убили".  Шатова  и  отчасти  его  историю  у
Титовых несколько знали: поражены были ужасом, что она, по ее словам,  всего
только сутки родивши, бегает в такой одеже и в такой холод по улицам, с едва
прикрытым младенцем в руках. Подумали было сначала, что только в бреду,  тем
более, что никак не могли выяснить, кто убит:  Кириллов  или  ее  муж?  Она,
смекнув, что ей не верят, бросилась было бежать  дальше,  но  ее  остановили
силой и, говорят, она страшно кричала и билась. Отправились в дом Филиппова,
и через два часа самоубийство Кириллова и  его  предсмертная  записка  стали
известны всему городу. Полиция приступила к родильнице, бывшей еще в памяти;
тут-то и оказалось, что она записки Кириллова не  читала,  а  почему  именно
заключила, что и муж ее убит - от нее не могли добиться. Она только кричала,
что "коли тот убит, так и муж убит; они вместе были!" К полудню она впала  в
беспамятство, из которого уж и не выходила,  и  скончалась  дня  через  три.
Простуженный ребенок помер еще раньше ее.  Арина  Прохоровна,  не  найдя  на
месте Марьи Игнатьевны и младенца, и смекнув, что худо, хотела  было  бежать
домой, но остановилась у ворот и послала сиделку  "спросить  во  флигеле,  у
господина, не у них ли Марья Игнатьевна и  не  знает  ли  он  чего  о  ней?"
Посланница воротилась, неистово крича на всю улицу. Убедив ее не  кричать  и
никому не объявлять,  знаменитым  аргументом:  "засудят",  она  улизнула  со
двора.
     Само собою, что ее в  то  же  утро  обеспокоили,  как  бывшую  повитуху
родильницы;  но  немногого  добились:  она  очень  дельно   и   хладнокровно
рассказала все, что сама видела и слышала у Шатова, но о случившейся истории
отозвалась, что ничего в ней не знает и не понимает.
     Можно себе представить,  какая  по  городу  поднялась  суматоха.  Новая
"история", опять убийство! Но тут уже было  другое:  становилось  ясно,  что
есть, действительно есть тайное общество убийц, поджигателей-революционеров,
бунтовщиков. Ужасная смерть Лизы, убийство жены Ставрогина,  сам  Ставрогин,
поджог, бал для гувернанток, распущенность вокруг Юлии Михайловны... Даже  в
исчезновении Степана Трофимовича хотели непременно  видеть  загадку.  Очень,
очень  шептались  про  Николая  Всеволодовича.  К  концу  дня  узнали  и  об
отсутствии Петра Степановича и, странно, о  нем  менее  всего  говорили.  Но
более всего в тот день говорили "о сенаторе". У  дома  Филиппова  почти  все
утро стояла толпа.  Действительно  начальство  было  введено  в  заблуждение
запиской Кириллова. Поверили и в убийство Кирилловым Шатова и в самоубийство
"убийцы". Впрочем начальство хоть и потерялось, но не совсем. Слово  "парк",
например, столь неопределенно  помещенное  в  записке  Кириллова,  не  сбило
никого с толку, как рассчитывал Петр Степанович. Полиция тотчас же  кинулась
в Скворешники, и не по тому одному, что там был парк, которого нигде у нас в
другом месте не было, а и по некоторому даже инстинкту, так  как  все  ужасы
последних дней или прямо, или отчасти связаны были с Скворешниками.  Так  по
крайней мере я догадываюсь. (Замечу, что Варвара Петровна, рано утром  и  не
зная ни о чем, выехала для поимки  Степана  Трофимовича.)  Тело  отыскали  в
пруде в тот же день к вечеру, по некоторым следам; на самом  месте  убийства
найден был картуз Шатова, с чрезвычайным  легкомыслием  позабытый  убийцами.
Наглядное и медицинское исследование трупа и  некоторые  догадки  с  первого
шагу  возбудили  подозрение,  что  Кириллов  не  мог  не  иметь   товарищей.
Выяснилось существование Шатово-Кирилловского тайного общества, связанного с
прокламациями. Кто же были эти товарищи? О наших ни об одном в  тот  день  и
мысли еще не было. Узнали, что Кириллов жил затворником и до того уединенно,
что с ним вместе, как объявлялось в записке, мог квартировать  столько  дней
Федька, которого везде так искали... Главное томило всех  то,  что  из  всей
представлявшейся путаницы ничего нельзя было извлечь  общего  и  связующего.
Трудно представить, до каких заключений и до какого безначалия  мысли  дошло
бы  наконец  наше  перепуганное  до  паники  общество,  если  бы  вдруг   не
объяснилось все разом, на другой же день, благодаря Лямшину.
     Он не вынес. С ним случилось то, что даже и Петр Степанович  под  конец
стал  предчувствовать.  Порученный  Толкаченке,  а  потом  Эркелю,  он  весь
следующий день пролежал в постели повидимому смирно, отвернувшись к стене  и
не говоря ни слова, почти не отвечая, если с  ним  заговаривали.  Он  ничего
таким образом  не  узнал  во  весь  день  из  происходившего  в  городе.  Но
Толкаченке, отлично  узнавшему  происшедшее,  вздумалось  к  вечеру  бросить
возложенную на него Петром Степановичем роль при  Лямшине  и  отлучиться  из
города в уезд, то-есть попросту убежать: подлинно,  что  потеряли  рассудок,
как напророчил о них о всех Эркель. Замечу кстати, что и Липутин  в  тот  же
день исчез из города, еще прежде полудня. Но с этим  как-то  так  произошло,
что об исчезновении его узналось начальством лишь только на  другой  день  к
вечеру,  когда  прямо  приступили  с   расспросами   к   перепуганному   его
отсутствием, но молчавшему от страха его семейству. Но продолжаю о  Лямшине.
Лишь только он остался один (Эркель, надеясь на Толкаченку, еще прежде  ушел
к себе), как тотчас же выбежал из дому и, разумеется, очень  скоро  узнал  о
положении дел. Не заходя даже домой, он  бросился  тоже  бежать  куда  глаза
глядят.  Но  ночь  была  так  темна,  а  предприятие  до  того  страшное   и
многотрудное, что, пройдя две-три улицы, он воротился домой и заперся на всю
ночь. Кажется, к утру он сделал попытку к самоубийству: но у него не  вышло.
Просидел  он,  однако  взаперти  почти  до  полудня  и  -  вдруг  побежал  к
начальству. Говорят, он ползал на коленях,  рыдал  и  визжал,  целовал  пол,
крича, что недостоин целовать даже сапогов стоявших  перед  ним  сановников.
Его успокоили и даже  обласкали.  Допрос  тянулся,  говорят,  часа  три.  Он
объявил все, все, рассказал всю подноготную, все что знал, все  подробности;
забегал вперед, спешил признаниями, передавал даже ненужное  и  без  спросу.
Оказалось, что он знал довольно, и довольно хорошо  поставил  на  вид  дело:
трагедия с Шатовым и Кирилловым, пожар, смерть Лебядкиных и пр. поступили на
план второстепенный.  На  первый  план  выступали  Петр  Степанович,  тайное
общество, организация, сеть.  Н