здешних  историях  с  Nicolas
четыре года назад: "Вы тут были, вы видели, правда ли, что он  сумасшедший?"
И откуда эта  идея  вышла,  не  понимаю.  Почему  Прасковье  непременно  так
хочется, чтобы Nicolas оказался сумасшедшим? Хочется этой женщине,  хочется!
Се Maurice, или, как его, Маврикий Николаевич, brave homme tout de mкme,  но
неужели в его пользу, и после того как сама же первая  писала  из  Парижа  к
cette pauvre amie... Enfin, эта Прасковья, как называет ее cette chиre amie,
это  тип,  это  бессмертной  памяти  Гоголева  Коробочка,  но  только   злая
Коробочка, задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде.
     - Да ведь это сундук выйдет; уж и в увеличенном?
     - Ну, в уменьшенном, все равно, только не  перебивайте,  потому  что  у
меня все это вертится, там они совсем расплевались; кроме Lise; та все  еще:
"Тетя, тетя"; но Lise хитра, и тут еще что-то есть. Тайны.  Но  со  старухой
рассорились.  Cette  pauvre  тетя,  правда,  всех  деспотирует...  а  тут  и
губернаторша, и непочтительность общества, и "непочтительность" Кармазинова;
а тут вдруг эта мысль о помешательстве, се Lipoutine, се que je ne comprends
pas... и-и, говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с  вами,  с  нашими
жалобами и с нашими письмами... О, как я мучил ее и в такое время!  Je  suis
un ingrat! Вообразите, возвращаюсь и нахожу от нее письмо; читайте, читайте!
О, как неблагородно было с моей стороны.
     Он подал мне только что полученное письмо  от  Варвары  Петровны.  Она,
кажется, раскаялась в утрешнем своем: "сидите дома". Письмецо было вежливое,
но все-таки решительное и немногословное. Послезавтра,  в  воскресенье,  она
просила к себе Степана Трофимовича ровно в  двенадцать  часов  и  советовала
привести с собой кого-нибудь из друзей своих (в скобках стояло мое  имя).  С
своей стороны, обещалась позвать  Шатова,  как  брата  Дарьи  Павловны.  "Вы
можете получить от нее окончательный ответ, довольно ли с вас будет? Этой ли
формальности вы так добивались?" -  Заметьте  эту  раздражительную  фразу  в
конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни!  Признаюсь,  это
внезапное решение судьбы меня  точно  придавило...  Я,  признаюсь,  все  еще
надеялся, а теперь tout est dit, я уж знаю, что кончено; c'est terrible.  О,
кабы не было совсем этого воскресенья, а все по-старому: вы бы ходили,  а  я
бы тут...
     - Вас сбили с толку все эти давешние Липутинские мерзости, сплетни.
     - Друг мой, вы сейчас попали в другое больное  место,  вашим  дружеским
пальцем. Эти дружеские  пальцы  вообще  безжалостны,  а  иногда  бестолковы,
pardon, но, вот верите ли, а я почти забыл обо всем  этом,  о  мерзостях-то,
то-есть я вовсе не забыл, но я, по глупости моей,  все  время,  пока  был  у
Lise, старался быть счастливым и уверял себя, что я счастлив.  Но  теперь...
о, теперь я  про  эту  великодушную,  гуманную,  терпеливую  к  моим  подлым
недостаткам женщину, - то-есть хоть и несовсем терпеливую, но ведь и  сам-то
я каков, с моим пустым, скверным характером! Ведь я блажной ребенок, со всем
эгоизмом ребенка, но без его невинности. Она двадцать лет  ходила  за  мной,
как нянька, cette pauvre тетя, как грациозно называет ее  Lise...  И  вдруг,
после двадцати лет, ребенок  захотел  жениться,  жени  да  жени,  письмо  за
письмом, а у ней голова в уксусе и... и, вот и достиг, в воскресенье женатый
человек, шутка сказать... И чего сам настаивал, ну зачем я письма писал? Да,
забыл: Lise боготворит Дарью Павловну, говорит по крайней мере; говорит  про
нее: "c'est un ange, но только несколько  скрытный".  Обе  советовали,  даже
Прасковья... впрочем, Прасковья не советовала. О, сколько яду заперто в этой
Коробочке! Да и  Lise  собственно  не  советовала:  "к  чему  вам  жениться;
довольно с вас и ученых наслаждений". Хохочет. Я ей простил ее хохот, потому
что у ней у самой скребет на сердце. Вам, однако, говорят они,  без  женщины
невозможно. Приближаются ваши немощи, а она вас укроет, или  как  там...  Ма
foi, я и сам, все это время с вами сидя,  думал  про  себя,  что  провидение
посылает ее на склоне бурных дней моих, и что она меня укроет или как там...
enfin понадобится в хозяйстве. Вон у меня такой сор, вон смотрите,  все  это
валяется, давеча велел прибрать,  и  книга  на  полу.  La  pauvre  amie  все
сердилась, что у меня сор... О, теперь уж не  будет  раздаваться  голос  ее!
Vingt ans! И-и у них, кажется, анонимные письма, вообразите, Nicolas продал,
будто бы, Лебядкину имение. C'est un monstre; et enfin, кто такой  Лебядкин?
Lise слушает, слушает, ух, как она слушает! Я простил ей ее хохот, я  видел,
с каким лицом она слушала, и  се  Maurice...  я  бы  не  желал  быть  в  его
теперешней роли, brave homme tout de mкme, но несколько  застенчив;  впрочем
бог с ним..." Он замолчал; он устал и сбился и сидел, понурив голову, смотря
неподвижно в пол усталыми глазами. Я воспользовался промежутком и  рассказал
о моем посещении дома Филиппова, при чем резко и сухо  выразил  мое  мнение,
что, действительно,  сестра  Лебядкина  (которую  я  не  видал)  могла  быть
когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в  загадочную  пору  его  жизни,  как
выражался Липутин, и  что  очень  может  быть,  что  Лебядкин  почему-нибудь
получает с Nicolas деньги, но вот и все. Насчет же сплетен о Дарье Павловне,
то все это вздор, все это натяжки мерзавца Липутина, и что  так  по  крайней
мере с жаром утверждает Алексей Нилыч, которому  нет  оснований  не  верить.
Степан Трофимович прослушал мои уверения с рассеянным видом,  как  будто  до
него не касалось. Я кстати упомянул  и  о  разговоре  моем  с  Кирилловым  и
прибавил, что Кириллов, может быть, сумасшедший.
     - Он не сумасшедший, но это люди с коротенькими мыслями, - вяло  и  как
бы нехотя промямлил он. - Ces gens-lа supposent  la  nature  et  la  sociйtй
humaine autres que Dieu ne les a faites et qu'elles  ne  sont  rйelement.  С
ними заигрывают, но по крайней мере не Степан Верховенский. Я видел их тогда
в Петербурге, avec cette chйre amie (о, как я  тогда  оскорблял  ee!)  и  не
только их ругательств, - я даже их  похвал  не  испугался.  Не  испугаюсь  и
теперь, mais parlons d'autre chose..  я,  кажется,  ужасных  вещей  наделал;
вообразите, я отослал Дарье Павловне вчера письмо и... как я кляну  себя  за
это!
     - О чем же вы писали?
     - О, друг мой, поверьте, что все это с таким благородством. Я  уведомил
ее, что я написал к Nicolas, еще дней пять назад и тоже с благородством.
     - Понимаю теперь! - вскричал я с жаром, - и какое право имели вы их так
сопоставить?
     - Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и
то весь раздавлен, как... как таракан, и наконец я думаю, что  все  это  так
благородно.  Предположите,  что  там  что-нибудь  действительно  было...  en
Suisse... или начиналось. Должен же я  спросить  сердца  их  предварительно,
чтобы... enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге...
Я единственно из благородства.
     - О боже, как вы глупо сделали! - невольно сорвалось у меня.
     - Глупо, глупо! - подхватил он даже с жадностию; -  никогда  ничего  не
сказали вы умнее, c'йtait bкte, mais que faire,  tout  est  dit.  Все  равно
женюсь, хоть и на "чужих грехах". так к чему же было и писать? Не правда ли?
     - Вы опять за то же!
     - О, теперь меня не испугаете вашим криком, теперь пред вами уже не тот
Степан Верховенский; тот похоронен; enfin tout est dit. Да  и  чего  кричите
вы? Единственно потому, что не  сами  женитесь  и  не  вам  придется  носить
известное головное украшение. Опять вас коробит?  Бедный  друг  мой,  вы  не
знаете женщину, а я только и делал, что изучал  ее.  "Если  хочешь  победить
весь мир, победи себя", единственно,  что  удалось  хорошо  сказать  другому
такому же, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей. Охотно  у  него
заимствую его изречение. Ну, вот и я готов победить себя, и женюсь, а  между
тем что завоюю, вместо целого-то мира? О друг мой, брак -  это  нравственная
смерть всякой гордой души, всякой  независимости.  Брачная  жизнь  развратит
меня, отнимет энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, еще пожалуй не
мои, - то-есть, разумеется  не  мои;  мудрый  не  боится  заглянуть  в  лицо
истине... Липутин предлагал давеча спастись от Nicolas баррикадами; он глуп,
Липутин. Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, создавая женщину,
уж конечно знал чему подвергался, но я уверен, что она  сама  помешала  ему;
сама захотела участвовать в своем создании и сама заставила себя  создать  в
таком виде и с такими аттрибутами; иначе кто же захотел наживать себе  такие
хлопоты  даром?  Настасья,  я  знаю,  может  и  рассердится   на   меня   за
вольнодумство, но... Enfin tout est dit.
     Он не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького, каламбурного
вольнодумства, так процветавшего в его время, по крайней мере теперь  утешил
себя каламбурчиком, но ненадолго.
     - О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому  воскресенью!  -
воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, - почему бы не быть хоть
одной этой неделе без воскресенья - si le miracle existe? Ну, что бы  стоило
провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для  того,
чтобы доказать атеисту свое могущество et que tout soit dit! О, как я  любил
ее! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
     - Но про кого  вы  говорите;  и  я  вас  не  понимаю!  -  спросил  я  с
удивлением.
     - Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о это  жестоко!  И  неужели  она
думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!..
О, пусть узнает она, эта тетя,  что  она  единственная  женщина,  которую  я
обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе  не  будет,  иначе  только
силой потащат меня под этот се qu'on appelle le венец!
     Я в первый раз слышал это признание и так энергически  высказанное.  Не
скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться, Я был неправ.
     - Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя!  -  всплеснул  он
вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, - теперь один  только
он, мой бедный мальчик, спасет меня и, - о, что же он не едет! О сын мой,  о
мой, Петруша... и хоть я недостоин названия  отца,  а  скорее  тигра,  но...
laissez-moi, mon ami, я немножко полежу, чтобы собраться с  мыслями.  Я  так
устал, так устал, да и вам, я думаю,  пора  спать,  voyez  vous,  двенадцать
часов...



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Хромоножка.

I.

     Шатов не заупрямился и, по записке моей, явился в  полдень  к  Лизавете
Николаевне. Мы вошли почти вместе; я тоже явился сделать мой  первый  визит.
Они все, то-есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большой  зале  и
спорили. Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано,
и когда та начала требуемый вальс, то  стала  уверять,  что  вальс  не  тот.
Маврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и  стал  уверять,
что вальс тот самый; старуха со злости расплакалась. Она  была  больна  и  с
трудом даже ходила. У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней  только  и
делала, что капризничала и ко всем придиралась, несмотря  на  то,  что  Лизу
всегда  побаивалась.  Приходу  нашему  обрадовались.  Лиза   покраснела   от
удовольствия и, проговорив мне merci,  конечно  за  Шатова,  пошла  к  нему,
любопытно его рассматривая.
     Шатов неуклюже остановился в дверях. Поблагодарив его  за  приход,  она
подвела его к мама.
     - Это господин Шатов, про которого я вам говорила, а это  вот  господин
Г-в, большой друг мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера  тоже
познакомился.
     - А который профессор?
     - А профессора вовсе и нет, мама.
     - Нет есть, ты сама говорила, что будет профессор; верно  вот  этот,  -
она брезгливо указала на Шатова.
     - Вовсе никогда я вам не говорила, что будет  профессор.  Господин  Г-в
служит, а господин Шатов - бывший студент.
     - Студент, профессор, все одно из университета. Тебе только бы спорить.
А швейцарский был в усах и с бородкой.
     - Это мама сына Степана Трофимовича все профессором называет, - сказала
Лиза и увела Шатова на другой конец залы на диван.
     - Когда у ней ноги распухнут, она всегда такая, вы понимаете,  больная,
- шепнула она Шатову, продолжая рассматривать его все с тем же  чрезвычайным
любопытством и особенно его вихор на голове.
     - Вы  военный?  -  обратилась  ко  мне  старуха,  с  которою  меня  так
безжалостно бросила Лиза.
     - Нет-с, я служу...
     - Господин Г-в большой друг Степана Трофимовича, - отозвалась тотчас же
Лиза.
     - Служите у Степана Трофимовича? Да ведь и он профессор?
     - Ах, мама, вам верно и ночью снятся профессора, - с  досадой  крикнула
Лиза.
     - Слишком довольно и наяву. А ты вечно чтобы матери  противоречить.  Вы
здесь, когда Николай Всеволодович приезжал, были, четыре года назад?
     Я отвечал, что был.
     - А англичанин тут был какой-нибудь вместе с вами?
     - Нет, не был.
     Лиза засмеялась.
     - А видишь, что и не было совсем  англичанина,  стало  быть,  враки.  И
Варвара Петровна и Степан Трофимович оба врут. Да и все врут.
     - Это тетя и вчера Степан Трофимович нашли будто бы сходство у  Николая
Всеволодовича с принцем Гарри, у Шекспира  в  Генрихе  IV,  и  мама  на  это
говорит, что не было англичанина, - объяснила нам Лиза.
     - Коли  Гарри  не  было,  так  и  англичанина  не  было.  Один  Николай
Всеволодович куралесил.
     - Уверяю вас, что это мама нарочно, -  нашла  нужным  объяснить  Шатову
Лиза, - она очень хорошо про Шекспира знает. Я ей  сама  первый  акт  Отелло
читала; но она теперь очень страдает. Мама, слышите, двенадцать часов  бьет,
вам лекарство принимать пора.
     - Доктор приехал, - появилась в дверях горничная.
     Старуха привстала и начала звать  собачку:  "Земирка,  Земирка,  пойдем
хоть ты со мной".
     Скверная, старая, маленькая собачонка Земирка не  слушалась  и  залезла
под диван, где сидела Лиза.
     - Не хочешь? Так и я тебя не хочу. Прощайте, батюшка,  не  знаю  вашего
имени, отчества, - обратилась она ко мне.
     - Антон Лаврентьевич...
     - Ну все равно, у меня в одно ухо вошло, в другое вышло. Не  провожайте
меня, Маврикий Николаевич, я только Земирку звала. Слава  богу  еще  и  сама
хожу, а завтра гулять поеду.
     Она сердито вышла из залы.
     -  Антон  Лаврентьевич,  вы  тем  временем   поговорите   с   Маврикием
Николаевичем, уверяю вас, что вы оба выиграете, если поближе  познакомитесь,
- сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь
и просиял от ее взгляда. Я, нечего  делать,  остался  говорить  с  Маврикием
Николаевичем.

II.

     Дело у Лизаветы Николаевны до Шатова, к удивлению  моему,  оказалось  в
самом деле только литературным. Не знаю почему, но мне все думалось, что она
звала его за чем-то другим. Мы, то-есть я с  Маврикием  Николаевичем,  видя,
что от нас не таятся и говорят очень громко, стали прислушиваться;  потом  и
нас пригласили в совет. Все состояло в том, что  Лизавета  Николаевна  давно
уже задумала издание одной полезной, по ее мнению, книги, но по  совершенной
неопытности нуждалась в сотруднике. Серьезность,  с  которою  она  принялась
объяснять Шатову свой план,  даже  меня  изумила.  "Должно  быть  из  новых,
подумал я, не даром в Швейцарии побывала". Шатов слушал со вниманием, уткнув
глаза в землю, и без малейшего  удивления  тому,  что  светская,  рассеянная
барышня берется за такие, казалось бы, неподходящие ей дела.
     Литературное предприятие было такого рода. Издается в России  множество
столичных и провинциальных газет  и  других  журналов,  и  в  них  ежедневно
сообщается  о  множестве  происшествий.  Год  отходит,  газеты   повсеместно
складываются в шкапы, или сорятся, рвутся, идут на обертки и колпаки. Многие
опубликованные факты производят впечатление и остаются в памяти публики,  но
потом с годами забываются. Многие желали бы потом справиться,  но  какой  же
труд разыскивать в этом море листов, часто не зная ни дня, ни места, ни даже
года случившегося происшествия? А между тем если бы совокупить все эти факты
за целый год в одну книгу, по известному  плану  и  по  известной  мысли,  с
оглавлениями,  указаниями,  с  разрядом  по  месяцам  и  числам,  то   такая
совокупность в одно целое могла бы  обрисовать  всю  характеристику  русской
жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов  публикуется  чрезвычайно
малая доля в сравнении со всем случившимся.
     - Вместо множества листов выйдет несколько толстых книг, вот и  все,  -
заметил Шатов.
     Но Лизавета Николаевна горячо  отстаивала  свой  замысел,  несмотря  на
трудность и неумелость высказаться. Книга должна быть одна,  даже  не  очень
толстая, - уверяла она. Но положим хоть и  толстая,  но  ясная,  потому  что
главное в плане и в характере представления фактов. Конечно не все  собирать
и  перепечатывать.  Указы,  действия  правительства,  местные  распоряжения,
законы, все это хоть и слишком важные факты,  но  в  предполагаемом  издании
этого  рода  факты  можно  совсем  выпустить.  Можно  многое   выпустить   и
ограничиться  лишь  выбором  происшествий   более   или   менее   выражающих
нравственную личную жизнь народа, личность русского народа в данный  момент.
Конечно, все может войти: куриозы, пожары, пожертвования,  всякие  добрые  и
дурные дела, всякие слова и речи, пожалуй  даже  известия  о  разливах  рек,
пожалуй даже и некоторые указы правительства, но изо всего  выбирать  только
то, что рисует эпоху; все  войдет  с  известным  взглядом,  с  указанием,  с
намерением, с мыслию, освещающею все целое,  всю  совокупность.  И  наконец,
книга должна быть любопытна даже для легкого чтения, не говоря  уже  о  том,
что необходима для справок.  Это  была  бы  так  сказать  картина  духовной,
нравственной, внутренней русской жизни  за  целый  год.  "Нужно,  чтобы  все
покупали, нужно, чтобы книга обратилась в настольную", - утверждала Лиза,  -
"я понимаю, что все дело в плане, а потому к вам и обращаюсь",  -  заключила
она. Она очень разгорячилась и, несмотря на  то,  что  объяснялась  темно  и
неполно, Шатов стал понимать.
     - Значит, выйдет нечто с  направлением,  подбор  фактов  под  известное
направление, - пробормотал он, все еще не поднимая головы.
     - Отнюдь нет, не надо подбирать под направление, и никакого направления
не надо. Одно беспристрастие, вот направление.
     - Да направление и не беда, - зашевелился Шатов,  -  да  и  нельзя  его
избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов и
будет указание, как их понимать. Ваша идея недурна.
     - Так возможна, стало быть, такая книга? - обрадовалась Лиза.
     - Надо посмотреть и сообразить. Дело это - огромное.  Сразу  ничего  не
выдумаешь. Опыт нужен. Да и когда издадим книгу, вряд ли еще  научимся,  как
ее издавать. Разве  после  многих  опытов;  но  мысль  наклевывается.  Мысль
полезная.
     Он поднял наконец глаза, и они даже засияли от удовольствия, так он был
заинтересован.
     - Это вы сами выдумали? - ласково и как бы стыдливо спросил он у Лизы.
     - Да ведь выдумать не беда, план беда,  -  улыбалась  Лиза,  -  я  мало
понимаю и не очень умна и преследую только то, что мне самой ясно...
     - Преследуете?
     - Вероятно не то слово? - быстро осведомилась Лиза.
     - Можно и это слово; я ничего.
     - Мне показалось еще за границей,  что  можно  и  мне  быть  чем-нибудь
полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и  мне  не  поработать
для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько
ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя  без
сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет  и
соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя перв