нных особ, там  есть  полковники,
туда даже теперь хочет один генерал.  Если  вы  поступите  со  всеми  вашими
деньгами, то найдете покой, довольство, служителей. Вы там будете заниматься
науками и всегда можете составить партию в преферанс...
     - Passons.
     - Passons? - покоробило Варвару Петровну. - Но в таком случае  все;  вы
извещены, мы живем с этих пор совершенно порознь.
     - И все? Все, что осталось от двадцати лет? Последнее прощание наше?
     - Вы ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче это совсем не в
моде. Они говорят грубо, но просто. Дались вам наши двадцать  лет!  Двадцать
лет обоюдного самолюбия и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мне писано не
ко мне, а для потомства. Вы стилист, а  не  друг,  а  дружба  -  это  только
прославленное слово, в сущности: взаимное излияние помой...
     - Боже, сколько чужих слов! Затверженные уроки! И на вас уже надели они
свой мундир! Вы тоже в радости, вы тоже на солнце; chere,  chere,  за  какое
чечевичное варево продали вы им вашу свободу!
     - Я не  попугай,  чтобы  повторять  чужие  слова,  -  вскипела  Варвара
Петровна. - Будьте уверены, что у меня свои слова накопились. Что сделали вы
для меня в эти двадцать лет? Вы отказывали мне даже в книгах, которые я  для
вас  выписывала  и  которые,   если   бы   не   переплетчик,   остались   бы
неразрезанными. Что давали вы мне читать, когда я, в  первые  годы,  просила
вас руководить меня? Все  Капфиг  да  Капфиг.  Вы  ревновали  даже  к  моему
развитию и брали меры. А между тем над вами же  все  смеются.  Признаюсь,  я
всегда вас считала только за критика; вы литературный критик и ничего более.
Когда дорогой в Петербург я вам объявила, что  намерена  издавать  журнал  и
посвятить ему всю мою жизнь, вы тотчас же поглядели  на  меня  иронически  и
стали вдруг ужасно высокомерны.
     - Это было не то, не то... мы тогда боялись преследований...
     - Это было то самое, а преследований в Петербурге вы уж никак не  могли
бояться. Помните потом в феврале, когда пронеслась весть, вы вдруг прибежали
ко  мне  перепуганный  и  стали  требовать,  чтоб  я  тотчас  же  дала   вам
удостоверение, в виде  письма,  что  затеваемый  журнал  до  вас  совсем  не
касается, что молодые люди ходят ко мне,  а  не  к  вам,  а  что  вы  только
домашний учитель, который живет  в  доме,  потому  что  ему  еще  не  додано
жалованье, не так ли? Помните это вы? Вы отменно отличались всю вашу  жизнь,
Степан Трофимович.
     - Это была только  одна  минута  малодушия,  минута  глаз  на  глаз,  -
горестно воскликнул он, - но неужели, неужели же  все  порвать  из-за  таких
мелких впечатлений? Неужели же ничего более не уцелело между нами  за  столь
долгие годы?
     - Вы  ужасно  расчетливы;  вы  все  хотите  так  сделать,  чтоб  я  еще
оставалась в долгу. Когда вы воротились из-за  границы,  вы  смотрели  предо
мною свысока и не давали мне выговорить слова, а  когда  я  сама  поехала  и
заговорила с вами потом о впечатлении  после  Мадонны,  вы  не  дослушали  и
высокомерно стали улыбаться в свой галстук, точно я уж не могла иметь  таких
же точно чувств, как и вы.
     - Это было не то, вероятно не то... J'ai oubliй.
     - Нет, это было то самое, да и  хвалиться-то  было  нечем  предо  мною,
потому что все это вздор и одна только ваша выдумка. Нынче никто,  никто  уж
Мадонной не восхищается и  не  теряет  на  это  времени,  кроме  закоренелых
стариков. Это доказано.
     - Уж и доказано?
     - Она совершенно ни к чему не служит. Эта кружка полезна, потому что  в
нее можно влить воды;  этот  карандаш  полезен,  потому  что  им  можно  все
записать, а тут женское лицо хуже  всех  других  лиц  в  натуре.  Попробуйте
нарисовать яблоко и положите тут же рядом  настоящее  яблоко  -  которое  вы
возьмете? Небось не ошибетесь. Вот к чему сводятся теперь все  ваши  теории,
только что озарил их первый луч свободного исследования.
     - Так, так.
     - Вы усмехаетесь  иронически.  А  что,  например,  говорили  вы  мне  о
милостыне? А между тем наслаждение от милостыни есть наслаждение надменное и
безнравственное, наслаждение богача своим богатством, властию  и  сравнением
своего значения с значением нищего. Милостыня и  развращает  и  подающего  и
берущего и сверх  того  не  достигает  цели,  потому  что  только  усиливает
нищенство. Лентяи, не желающие работать, толпятся около дающих как игроки  у
игорного стола, надеясь выиграть.  А  меж  тем  жалких  грошей,  которые  им
бросают, не достает и на сотую долю. Много  ль  вы  роздали  в  вашу  жизнь?
Гривен восемь не более,  припомните-ка.  Постарайтесь  вспомнить,  когда  вы
подавали в последний раз; года два назад, а пожалуй четыре будет. Вы кричите
и только делу мешаете. Милостыня и в теперешнем обществе должна быть законом
запрещена. В новом устройстве совсем не будет бедных.
     - О, какое извержение чужих слов! Так уж и до нового устройства  дошло?
Несчастная, помоги вам бог!
     - Да, дошло, Степан Трофимович; вы тщательно скрывали от меня все новые
идеи, теперь всем уже известные, и делали это единственно из ревности,  чтоб
иметь надо мною власть. Теперь даже эта Юлия на сто верст впереди  меня.  Но
теперь и я прозрела. Я защищала вас, Степан Трофимович, сколько  могла;  вас
решительно все обвиняют.
     - Довольно! - поднялся было он с места, - довольно! И что  еще  пожелаю
вам, неужто раскаяния?
     - Сядьте на минуту, Степан Трофимович, мне надо еще вас  спросить.  Вам
передано было  приглашение  читать  на  литературном  утре;  это  чрез  меня
устроилось. Скажите, что именно вы прочтете?
     - А вот именно об этой  царице  цариц,  об  этом  идеале  человечества,
Мадонне Сикстинской, которая не стоит, по-вашему, стакана или карандаша.
     - Так вы не из истории? - горестно изумилась Варвара Петровна. - Но вас
слушать не будут. Далась же вам эта Мадонна! Ну что за охота, если  вы  всех
усыпите? Будьте уверены,  Степан  Трофимович,  что  я  единственно  в  вашем
интересе говорю. То ли дело, если бы вы взяли какую-нибудь  коротенькую,  но
занимательную средневековую придворную историйку, из испанской истории,  или
лучше сказать, один анекдот и наполнили бы  его  еще  анекдотами  и  острыми
словечками от себя. Там были пышные дворы, там были такие дамы,  отравления.
Кармазинов говорит, что странно будет, если уж и  из  испанской  истории  не
прочесть чего-нибудь занимательного.
     - Кармазинов, этот исписавшийся глупец, ищет для меня темы!
     - Кармазинов, этот почти государственный ум! Вы слишком дерзки на язык,
Степан Трофимович.
     - Ваш Кармазинов, это старая,  исписавшаяся,  обозленная  баба!  Chere,
chere, давно ли вы так поработились ими, о, боже!
     -  Я  и  теперь  его  терпеть  не  могу  за  важничание,  но  я   отдаю
справедливость и его уму. Повторяю, я защищала вас  изо  всех  сил,  сколько
могла. И к чему  непременно  заявлять  себя  смешным  и  скучным?  Напротив,
выйдите на эстраду с почтенною улыбкой, как представитель прошедшего века, и
расскажите три анекдота, со всем вашим остроумием, так, как вы только умеете
иногда рассказать. Пусть вы старик, пусть вы отжившего века,  пусть  наконец
отстали от них; но вы сами с улыбкой в этом сознаетесь в предисловии, и  все
увидят, что вы милый, добрый, остроумный обломок...  Одним  словом,  человек
старой соли и настолько передовой, что сам способен оценить во  что  следует
все безобразие иных понятии, которым до сих пор он следовал. Ну сделайте мне
удовольствие, я вас прошу.
     - Chere, довольно! Не просите, не могу. Я прочту о Мадонне,  но  подыму
бурю, которая или раздавит их всех, или поразит одного меня!
     - Наверно одного вас, Степан Трофимович.
     - Таков мой жребий. Я расскажу о том  подлом  рабе,  о  том  вонючем  и
развратном лакее, который первый взмостится на лестницу с ножницами в  руках
и раздерет божественный лик великого идеала, во имя равенства, зависти  и...
пищеварения. Пусть прогремит мое проклятие, и тогда, тогда...
     - В сумасшедший дом?
     - Может быть. Но во  всяком  случае,  останусь  ли  я  побежденным  или
победителем, я в тот же вечер возьму мою суму, нищенскую суму  мою,  оставлю
все мои пожитки, все подарки ваши, все пенсионы и обещания  будущих  благ  и
уйду пешком, чтобы кончить жизнь у купца гувернером, либо умереть где-нибудь
с голоду под забором. Я сказал. Alea jacta est!
     Он приподнялся снова.
     - Я была уверена, - поднялась, засверкав глазами, Варвара  Петровна,  -
уверена уже годы, что вы именно на то  только  и  живете,  чтобы  под  конец
опозорить меня и мой дом клеветой! Что вы хотите сказать вашим гувернерством
у купца или смертью под забором? Злость, клевета и ничего больше!
     - Вы всегда презирали меня; но я кончу как рыцарь верный моей даме, ибо
ваше мнение было мне всегда дороже всего. С этой минуты не принимаю  ничего,
а чту бескорыстно.
     - Как это глупо!
     - Вы всегда не уважали меня. Я мог иметь бездну слабостей.  Да,  я  вас
объедал; я говорю языком нигилизма;  но  объедать  никогда  не  было  высшим
принципом моих поступков. Это случилось так, само собою, я не знаю как...  Я
всегда думал, что между нами остается нечто высшее еды, и - никогда, никогда
не был я подлецом! Итак, в путь, чтобы поправить дело! В  поздний  путь,  на
дворе поздняя осень,  туман  лежит  над  полями,  мерзлый,  старческий  иней
покрывает будущую дорогу мою, а ветер завывает  о  близкой  могиле...  Но  в
путь, в путь, в новый путь:

     "Полон чистою любовью, Верен сладостной мечте..."

     О, прощайте мечты мои! Двадцать лет! Alea jacta est.
     Лицо его было обрызгано  прорвавшимися  вдруг  слезами;  он  взял  свою
шляпу.
     - Я ничего не понимаю по-латыни, - проговорила  Варвара  Петровна,  изо
всех сил скрепляя себя.
     Кто знает, может быть ей тоже  хотелось  заплакать,  но  негодование  и
каприз еще раз взяли верх:
     - Я знаю только одно, именно, что все это  шалости.  Никогда  вы  не  в
состоянии исполнить ваших угроз, полных эгоизма. Никуда вы не пойдете, ни  к
какому купцу, а преспокойно кончите у  меня  на  руках,  получая  пенсион  и
собирая ваших ни на что не похожих друзей  по  вторникам.  Прощайте,  Степан
Трофимович.
     - Alea jacta est! - глубоко поклонился он  ей  и  воротился  домой  еле
живой от волнения.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Петр Степанович в хлопотах

I.

     День праздника был назначен окончательно, а фон-Лембке  становился  все
грустнее и задумчивее. Он был полон странных и зловещих предчувствий, и  это
сильно беспокоило Юлию Михайловну. Правда,  не  все  обстояло  благополучно.
Прежний мягкий губернатор наш оставил управление  не  совсем  в  порядке;  в
настоящую  минуту  надвигалась  холера;  в  иных  местах  объявился  сильный
скотский падеж; все лето свирепствовали по  городам  и  селам  пожары,  а  в
народе  все  сильнее  и  сильнее  укоренялся  глупый   ропот   о   поджогах.
Грабительство возросло  вдвое  против  прежних  размеров.  Но  все  бы  это,
разумеется, было более чем обыкновенно, если бы  при  этом  не  было  других
более  веских  причин,  нарушавших  спокойствие  доселе  счастливого  Андрея
Антоновича.
     Всего более поражало Юлию Михайловну, что он с каждым  днем  становился
молчаливее и,  странное  дело,  скрытнее.  И  чего  бы,  кажется,  ему  было
скрывать?  Правда,  он  редко  ей  возражал  и  большею  частию   совершенно
повиновался. По ее настоянию были, например, проведены  две  или  три  меры,
чрезвычайно рискованные и чуть  ли  не  противозаконные,  в  видах  усиления
губернаторской власти. Было сделано несколько зловещих потворств  с  тою  же
целию; люди, например, достойные суда и Сибири, единственно по ее настоянию,
были представлены к награде. На некоторые жалобы  и  запросы  положено  было
систематически не отвечать. Все это  обнаружилось  впоследствии.  Лембке  не
только все подписывал, но даже и не обсуждал вопроса о  мере  участия  своей
супруги в  исполнении  его  собственных  обязанностей.  Зато  вдруг  начинал
временами дыбиться из-за "совершенных пустяков" и удивлял  Юлию  Михайловну.
Конечно, за дни  послушания  он  чувствовал  потребность  вознаградить  себя
маленькими минутами бунта. К сожалению, Юлия  Михайловна,  несмотря  на  всю
свою  проницательность,  не  могла  понять  этой  благородной   тонкости   в
благородном характере. Увы! ей было не до того, я от этого  произошло  много
недоумений.
     Мне  не-стать,  да  и  не  сумею  я  рассказывать  об  иных  вещах.  Об
административных  ошибках  рассуждать  тоже  не  мое  дело,  да  и  всю  эту
административную сторону я устраняю совсем. Начав хронику, я задался другими
задачами. Кроме того многое обнаружится назначенным теперь в  нашу  губернию
следствием, стоит только немножко подождать. Однако все-таки нельзя миновать
иных разъяснений.
     Но продолжаю о Юлии Михайловне. Бедная дама (я  очень  сожалею  о  ней)
могла достигнуть всего, что так влекло и манило ее (славы и  прочего)  вовсе
без таких сильных и эксцентрических движений, какими она задалась  у  нас  с
самого первого шага. Но от избытка ли поэзии, от долгих ли  грустных  неудач
первой молодости, она вдруг, с переменой судьбы, почувствовала  себя  как-то
слишком уж особенно призванною, чуть ли не помазанною,  "над  коей  вспыхнул
сей язык", а в языке-то  этом  и  заключалась  беда:  все-таки  ведь  он  не
шиньйон, который может накрыть каждую женскую голову. Но в этой истине всего
труднее уверить женщину; напротив, кто захочет поддакивать, тот и успеет,  а
поддакивали ей взапуски. Бедняжка разом очутилась игралищем самых  различных
влияний, в то же время вполне воображая себя  оригинальною.  Многие  мастера
погрели около нее руки и воспользовались ее простодушием в краткий  срок  ее
губернаторства. И что за каша выходила тут под видом  самостоятельности!  Ей
нравились и крупное землевладение, и аристократический элемент,  и  усиление
губернаторской власти, и демократический  элемент,  и  новые  учреждения,  и
порядок,   и   вольнодумство,   и   социальные   идейки,   и   строгий   тон
аристократического салона, и развязность чуть не  трактирная  окружавшей  ее
молодежи. Она мечтала дать счастье  и  примирить  непримиримое,  вернее  же,
соединить всех и все в обожании собственной ее особы. Были у ней и  любимцы;
Петр Степанович, действуя между прочим (грубейшею лестью, ей очень нравился.
Но он нравился ей и по другой причине, самой диковинной и  самой  характерно
рисующей  бедную  даму:  она  все  надеялась,  что  он   укажет   ей   целый
государственный заговор! Как ни трудно это представить, а это было  так.  Ей
почему-то казалось, что в  губернии  непременно  укрывается  государственный
заговор. Петр Степанович своим молчанием в одних случаях и намеками в других
способствовал укоренению ее странной идеи. Она же воображала его в связях со
всем, что есть в России революционного, но в то же  время  ей  преданным  до
обожания. Открытие заговора, благодарность из Петербурга,  карьера  впереди,
воздействие "лаской" на молодежь для удержания ее на краю, - все это  вполне
уживалось в фантастической ее голове. Ведь спасла же она,  покорила  же  она
Петра Степановича (в этом она была почему-то неотразимо уверена),  спасет  и
других. Никто, никто из  них  не  погибнет,  она  спасет  их  всех;  она  их
рассортирует;  она  так  о  них  доложит;  она  поступит  в   видах   высшей
справедливости,  и  даже  может  быть  история  и  весь  русский  либерализм
благословят ее имя; а заговор все-таки будет открыт. Все выгоды разом.
     Но все-таки требовалось, чтобы хоть к празднику Андрей  Антонович  стал
посветлее. Надо было непременно его развеселить и успокоить.  С  этою  целию
она командировала к нему Петра Степановича, в надежде повлиять на его уныние
каким-нибудь  ему  известным,  успокоительным  способом.  Может  быть   даже
какими-нибудь сообщениями так сказать пряма из первых уст. На  его  ловкость
она вполне надеялась. Петр Степанович уже давно не был в кабинете  господина
фон-Лембке. Он разлетелся к нему именно в ту  самую  минуту,  когда  пациент
находился в особенно тугом настроении.

II.

     Произошла одна комбинация, которую господин  фон-Лембке  никак  не  мог
разрешить. В уезде (в том самом, в котором пировал недавно Петр  Степанович)
один подпоручик подвергся словесному выговору своего  ближайшего  командира.
Случилось это пред всею ротой. Подпоручик был еще молодой  человек,  недавно
из Петербурга, всегда молчаливый и угрюмый, важный с  виду,  хотя  в  то  же
время маленький, толстый  и  краснощекий.  Он  не  вынес  выговора  и  вдруг
бросился на командира с каким-то неожиданным взвизгом, удивившим  всю  роту,
как-то дико наклонив голову; ударил и изо всей  силы  укусил  его  в  плечо;
насилу могли оттащить. Сомнения не было, что сошел с ума,  по  крайней  мере
обнаружилось, что в последнее время  он  замечен  был  в  самых  невозможных
странностях. Выбросил, например, из квартиры своей два  хозяйские  образа  и
один из них изрубил топором; в своей же комнате разложил  на  подставках,  в
виде трех налоев, сочинения Фохта, Молешота и Бюхнера, и пред каждым  налоем
зажигал восковые церковные свечки. По количеству найденных у него книг можно
было заключить, что человек он начитанный. Если  б  у  него  было  пятьдесят
тысяч франков, то он уплыл бы может быть  на  Маркизские  острова,  как  тот
"кадет", о котором упоминает с таким веселым юмором г.  Герцен  в  одном  из
своих сочинений. Когда его взяли, то в карманах его и в квартире нашли целую
пачку самых отчаянных прокламаций.
     Прокламации сами по  себе  тоже  дело  пустое  и,  по-моему,  вовсе  не
хлопотливое. Мало ли  мы  их  видали.  При  том  же  это  были  и  не  новые
прокламации: такие же точно, как говорили потом, были  недавно  рассыпаны  в
Х-ской губернии, а Липутин,  ездивший  месяца  полтора  назад  в  уезд  и  в
соседнюю губернию, уверял, что уже тогда видел там такие же точно листки. Но
поразило Андрея Антоновича  главное  то,  что  управляющий  на  Шпигулинской
фабрике доставил как раз  в  то  же  время  в  полицию  две  или  три  пачки
совершенно таких же точно листочков как и у подпоручика, подкинутых ночью на
фабрике. Пачки были еще и не  распакованы,  и  никто  из  рабочих  не  успел
прочесть ни  одной.  Факт  был  глупенький,  но  Андрей  Антонович  усиленно
задумался. Дело представлялось ему в неприятно сложном виде.
     В  этой  фабрике  Шпигулиных  только  что  началась  тогда   та   самая
"шпигулинская история", о которой так много у нас  прокричали  и  которая  с
такими вариантами перешла и в столичные газеты. Недели с три  назад  заболел
там и умер один рабочий азиятскою  холерой;  потом  заболело  еще  несколько
человек. Все в городе струсили, потому что холера  надвигалась  из  соседней
губернии. Замечу, что у нас были приняты по  возможности  удовлетворительные
санитарные меры для  встречи  непрошенной  гостьи.  Но  фабрику  Шпигулиных,
миллионеров и людей со связями, как-то просмотрели. И вот  вдруг  все  стали
вопить, что в ней-то и таится корень  и  рассадник  болезни,  что  на  самой
фабрике и особенно в помещениях рабочих  такая  закоренелая  нечистота,  что
если б и не было совсем холеры, то она должна была бы там  сама  зародиться.
Меры, разумеется, были тотчас же приняты,  и  Андрей  Антонович  энергически
настоял на немедленном их исполнении. Фабрику  очистили  недели  в  три,  но
Шпигулины  неизвестно  почему  ее  закрыли.  Один  брат  Шпигулин  постоянно
проживал в Петербурге, а другой, после распоряжения начальства  об  очистке,
уехал в Москву. Управляющий приступил к расчету  работников  и,  как  теперь
оказывается, нагло  мошенничал.  Работники  стали  роптать,  хотели  расчета
справедливого, по глупости ходили в полицию, впрочем без  большого  крика  и
вовсе уже не так волновались. Вот в это-то время и  доставлены  были  Андрею
Антоновичу прокламации от управляющего.