года
назад.
     Она это высказала так же брезгливо, как и все  прежние  капризные  свои
фразы.
     - Marie, Marie, - в умилении обратился к ней Шатов, - о Marie!  Если  б
ты знала, сколько в эти три года прошло и проехало! Я слышал потом,  что  ты
будто бы презирала меня за перемену убеждений. Кого ж я бросил? Врагов живой
жизни, устарелых либералишек,  боящихся  собственной  независимости;  лакеев
мысли,  врагов  личности  и  свободы,  дряхлых  проповедников  мертвечины  и
тухлятины! Что у них: старчество, золотая средина, самая  мещанская,  подлая
бездарность, завистливое равенство, равенство без собственного  достоинства,
равенство, как сознает его лакей или  как  сознавал  француз  93  года...  А
главное, везде мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы!
     - Да, мерзавцев много, - отрывисто и болезненно  проговорила  она.  Она
лежала протянувшись, недвижимо и  как  бы  боясь  пошевелиться,  откинувшись
головой на подушку, несколько вбок, смотря в потолок утомленным, но  горячим
взглядом. Лицо ее было бледно, губы высохли и запеклись.
     - Ты сознаешь, Marie, сознаешь! - воскликнул  Шатов.  Она  хотела  было
сделать  отрицательный  знак  головой,  и  вдруг  с  нею  сделалась  прежняя
судорога. Опять она спрятала лицо в подушку и  опять  изо  всей  силы  целую
минуту сжимала до боли руку подбежавшего и обезумевшего от ужаса Шатова.
     - Marie, Marie! Но ведь это может быть очень серьезно, Marie!
     - Молчите... Я не хочу, не хочу,  -  восклицала  она  почти  в  ярости,
повертываясь опять вверх лицом;  -  не  смейте  глядеть  на  меня,  с  вашим
состраданием! Ходите по комнате, говорите что-нибудь, говорите...
     Шатов как потерянный начал было снова что-то бормотать.
     - Вы чем здесь занимаетесь? - спросила  она  с  брезгливым  нетерпением
перебивая его.
     - На контору к купцу одному хожу. Я, Marie, если  б  особенно  захотел,
мог бы и здесь хорошие деньги доставать.
     - Тем для вас лучше...
     - Ах, не подумай чего, Marie, я так сказал...
     -  А  еще  что  делаете?  Что  проповедуете?  Ведь  вы  не  можете   не
проповедывать; таков характер!
     - Бога проповедую, Marie.
     - В которого сами не верите. Этой идеи я никогда не могла понять.
     - Оставим, Marie, это потом.
     - Что такое была здесь эта Марья Тимофеевна?
     - Это тоже мы потом, Marie.
     - Не смейте мне делать такие замечания! Правда ли, что смерть эту можно
отнести к злодейству... этих людей?
     - Непременно так, - проскрежетал Шатов.
     Marie вдруг подняла голову и болезненно прокричала:
     - Не смейте мне больше говорить об этом, никогда не смейте, никогда  не
смейте!
     И она опять упала на постель в припадке той же судорожной боли; это уже
в третий раз, но на этот раз стоны стали громче, обратились в крики.
     - О, несносный человек! О, нестерпимый человек! - металась она, уже  не
жалея себя, отталкивая стоявшего над нею Шатова.
     - Marie, я буду, что хочешь... я буду ходить, говорить...
     - Да неужто вы не видите, что началось?
     - Что началось, Marie?
     - А почем я знаю? Я разве тут знаю что-нибудь... О, проклятая! О,  будь
проклято все заране!
     - Marie, если б ты сказала, что начинается... а то  я...  что  я  пойму
если так?
     - Вы отвлеченный, бесполезный болтун. О, будь проклято все на свете!
     - Marie! Marie!
     Он серьезно подумал, что с ней начинается помешательство.
     - Да неужели вы наконец не видите, что я мучаюсь родами, - приподнялась
она, смотря на него со страшною, болезненною исказившею все лицо ее  злобой.
- Будь он заране проклят, этот ребенок!
     - Marie, - воскликнул Шатов, догадавшись наконец в чем дело, - Marie...
Но что же ты не сказала заране? - спохватился  он  вдруг  и  с  энергическою
решимостью схватил свою фуражку.
     - А я почем знала, входя сюда? - Неужто пришла бы к вам?  Мне  сказали,
еще через десять дней! Куда же вы, куда же вы, не смейте!
     - За повивальною  бабкой!  я  продам  револьвер;  прежде  всего  теперь
деньги!
     - Не смейте ничего, не смейте повивальную бабку, просто бабу,  старуху,
у меня в портмоне восемь гривен... Родят же деревенские бабы без бабок...  А
околею, так тем лучше...
     - И баба будет, и старуха будет. Только как я, как я оставлю тебя одну,
Marie!
     Но сообразив, что лучше теперь оставить ее одну,  несмотря  на  все  ее
исступление, чем потом оставить без помощи, он,  не  слушая  ее  стонов,  ни
гневливых восклицаний, и надеясь на  свои  ноги,  пустился  сломя  голову  с
лестницы.

III.

     Прежде всего к Кириллову. Было  уже  около  часу  пополуночи.  Кириллов
стоял посреди комнаты.
     - Кириллов, жена родит!
     - То-есть как?
     - Родит, ребенка родит!
     - Вы... не ошибаетесь?
     - О нет,  нет,  у  ней  судорги!..  Надо  бабу,  старуху  какую-нибудь,
непременно сейчас... Можно теперь достать? У вас было много старух...
     - Очень жаль, что я родить не умею, -  задумчиво  отвечал  Кириллов,  -
то-есть не я родить не умею, а сделать так, чтобы родить, не умею...  или...
Нет, это я не умею сказать.
     - То-есть вы не можете сами помочь в родах; но я не  про  то;  старуху,
старуху, я прошу бабу, сиделку, служанку!
     - Старуха будет, только может быть не сейчас. Если хотите, я вместо...
     - О, невозможно; я теперь к Виргинской, к бабке.
     - Мерзавка!
     - О, да, Кириллов, да, но она лучше всех! О,  да,  все  это  будет  без
благоговения, без радости, брезгливо, с бранью, с богохульством - при  такой
великой тайне, появлении нового существа!..  О,  она  уж  теперь  проклинает
его!..
     - Если хотите, я...
     - Нет, нет, а пока я буду бегать (о, я притащу Виргинскую!), вы  иногда
подходите к моей лестнице и тихонько прислушивайтесь, но не смейте  входить,
вы ее испугаете, ни за что не  входите,  вы  только  слушайте...  на  всякий
ужасный случай. Ну если что крайнее случится, тогда войдите.
     - Понимаю. Денег еще рубль. Вот. Я хотел завтра курицу, теперь не хочу.
Бегите скорей, бегите изо всей силы. Самовар всю ночь.
     Кириллов ничего не знал о намерениях насчет Шатова, да и прежде никогда
не знал о всей степени опасности ему угрожающей. Знал  только,  что  у  него
какие-то старые счеты с "теми людьми", и хотя сам был  в  это  дело  отчасти
замешан,  сообщенными  ему  из-за  границы  инструкциями   (впрочем   весьма
поверхностными, ибо близко он ни в чем не участвовал), но в последнее  время
он все бросил, все поручения, совершенно устранил себя от всяких дел, прежде
же  всего  от  "общего  дела",  и  предался   жизни   созерцательной.   Петр
Верховенский,  в  заседании,  хотя  и  позвал  Липутина  к  Кириллову,  чтоб
удостовериться, что тот примет, в данный момент, "дело Шатова" на  себя,  но
однако в объяснениях с Кирилловым ни слова не сказал  про  Шатова,  даже  не
намекнул,  -  вероятно  считая   не   политичным,   а   Кириллова   даже   и
неблагонадежным, и оставив  до  завтра,  когда  уже  все  будет  сделано,  а
Кириллову, стало быть, будет уже "все равно"; по крайней мере так  рассуждал
о Кириллове Петр Степанович. Липутин  тоже  очень  заметил,  что  о  Шатове,
несмотря на обещание, ни слова не было упомянуто,  но  Липутин  был  слишком
взволнован, чтобы протестовать.
     Как вихрь бежал Шатов в Муравьиную улицу,  проклиная  расстояние  и  не
видя ему конца.
     Надо было долго стучать у Виргинского: все давно уже  спали.  Но  Шатов
изо всей силы и безо всякой церемонии заколотил в ставню. Цепная  собака  на
дворе рвалась и заливалась  злобным  лаем.  Собаки  всей  улицы  подхватили;
поднялся собачий гам.
     - Что вы стучите и чего вам угодно? - раздался наконец у окна мягкий  и
не  соответственный   "оскорблению"   голос   самого   Виргинского.   Ставня
приотворилась, открылась и форточка.
     -  Кто  там,  какой  подлец?  -   злобно   провизжал   уже   совершенно
соответственный  оскорблению  женский  голос   старой   девы,   родственницы
Виргинского.
     - Я, Шатов, ко мне воротилась жена и теперь сейчас родит...
     - Ну пусть и родит, убирайтесь!
     - Я за Ариной Прохоровной, я не уйду без Арины Прохоровны!
     -  Не  может  она  ко  всякому  ходить.  По  ночам  особая  практика...
Убирайтесь к Макшеевой и не  смейте  шуметь!  -  трещал  обозленный  женский
голос.  Слышно  было,  как  Виргинский  останавливал;  но  старая  дева  его
отталкивала и не уступала.
     - Я не уйду! - прокричал опять Шатов.
     - Подождите, подождите же!  -  прикрикнул  наконец  Виргинский,  осилив
деву, - прошу вас, Шатов, подождать пять минут, я разбужу Арину  Прохоровну,
и пожалуста не стучите и не кричите... О, как все это ужасно!
     Через пять бесконечных минут явилась Арина Прохоровна.
     - К вам жена приехала? - послышался из форточки ее голос, и к удивлению
Шатова вовсе не злой, а так только по обыкновенному повелительный; но  Арина
Прохоровна иначе и не могла говорить.
     - Да, жена и родит.
     - Марья Игнатьевна?
     -  Да,  Марья  Игнатьевна.  Разумеется,  Марья  Игнатьевна!   Наступило
молчание. Шатов ждал. В доме перешептывались.
     - Она давно приехала? - спросила опять m-me Виргинская.
     -  Сегодня  вечером,  в  восемь  часов.   Пожалуста   поскорей.   Опять
пошептались, опять как будто посоветовались.
     - Слушайте, вы не ошибаетесь? Она сама вас послала за мной?
     - Нет, она не посылала за вами, она хочет  бабу,  простую  бабу,  чтобы
меня не обременять расходами, но не беспокойтесь, я заплачу.
     - Хорошо, приду, заплатите или нет. Я всегда ценила независимые чувства
Марьи Игнатьевны, хотя она может быть не  помнит  меня.  Есть  у  вас  самые
необходимые вещи?
     - Ничего нет, но все будет, будет, будет... "Есть же  и  в  этих  людях
великодушие!" думал Шатов, направляясь к Лямшину.  "Убеждения  и  человек  -
это, кажется, две вещи во многом различные. Я может быть много виноват  пред
ними!.. Все виноваты, все виноваты и... если бы в этом все  убедились!.."  У
Лямшина пришлось стучать недолго; к удивлению, он  мигом  отворил  форточку,
вскочив с постели босой и в белье, рискуя насморком; а он очень был мнителен
и постоянно заботился  о  своем  здоровье.  Но  была  особая  причина  такой
чуткости и поспешности: Лямшин трепетал весь вечер и до сих пор еще  не  мог
заснуть от  волнения  вследствие  заседания  у  наших;  ему  все  мерещилось
посещение некоторых незваных и уже  совсем  нежеланных  гостей.  Известие  о
доносе Шатова больше всего его мучило... И вот вдруг как нарочно, так ужасно
громко застучали в окошко!..
     Он до того струсил, увидав Шатова, что тотчас же захлопнул  форточку  и
убежал на кровать. Шатов стал неистово стучать и кричать.
     - Как вы смеете так стучать среди ночи? - грозно, но замирая от страху,
крикнул Лямшин, по крайней мере минуты через две  решившись  отворить  снова
форточку и убедившись наконец, что Шатов пришел один.
     - Вот вам револьвер; берите обратно, давайте пятнадцать рублей.
     - Что это, вы пьяны? Это  разбой;  я  только  простужусь.  Постойте,  я
сейчас плед накину.
     - Сейчас давайте пятнадцать рублей. Если  не  дадите,  буду  стучать  и
кричать до зари; я у вас раму выбью.
     - А я закричу караул, и вас в каталашку возьмут.
     - А я немой что ли? Я не закричу караул? Кому бояться караула, вам  или
мне?
     - И вы можете питать такие  подлые  убеждения...  Я  знаю,  на  что  вы
намекаете... Стойте, стойте, ради бога не стучите! Помилуйте, у кого  деньги
ночью? Ну зачем вам деньги, если вы не пьяны?
     - Ко мне жена воротилась. Я вам десять рублей  скинул,  я  ни  разу  не
стрелял; берите револьвер, берите сию минуту.
     Лямшин  машинально  протянул  из  форточки  руку  и  принял  револьвер;
подождал, и вдруг, быстро выскочив головой из форточки, пролепетал как бы не
помня себя и с ознобом в спине:
     - Вы врете, к вам совсем не пришла жена. Это... это  вы  просто  хотите
куда-нибудь убежать.
     - Дурак вы, куда мне бежать? Это ваш Петр Верховенский пусть  бежит,  а
не я. Я был сейчас у бабки Виргинской,  и  она  тотчас  согласилась  ко  мне
придти. Справьтесь. Жена мучается; нужны деньги; давайте денег!
     Целый фейерверк идей блеснул в  изворотливом  уме  Лямшина.  Все  вдруг
приняло другой оборот, но все еще страх не давал рассудить.
     - Да как же... ведь вы не живете с женой?
     - А я вам голову пробью за такие вопросы.
     - Ах бог мой, простите, понимаю, меня только ошеломило... Но я понимаю,
понимаю. Но... но - неужели Арина Прохоровна придет? Вы сказали сейчас,  что
она пошла? Знаете,  ведь  это  неправда.  Видите,  видите,  видите,  как  вы
говорите неправду на каждом шагу.
     - Она наверно теперь у жены сидит, не задерживайте, я не  виноват,  что
вы глупы.
     - Неправда, я не глуп. Извините меня, никак не могу... И он, совсем уже
потерявшись, в третий раз стал опять запирать, но Шатов так завопил, что  он
мигом опять выставился.
     - Но  это  совершенное  посягновение  на  личность?  Чего  вы  от  меня
требуете, ну чего, чего, формулируйте.  И  заметьте,  заметьте  себе,  среди
такой ночи!
     - Пятнадцать рублей требую, баранья голова!
     - Но я, может, вовсе не хочу брать назад револьвер. Вы не имеете права.
Вы купили вещь - и все кончено, и не имеете права. Я такую сумму ночью ни за
что не могу. Где я достану такую сумму?
     - У тебя всегда деньги  есть;  я  тебе  сбавил  десять  рублей,  но  ты
известный жиденок.
     -  Приходите  послезавтра,  -  слышите,  послезавтра  утром,  ровно   в
двенадцать часов, и я все отдам, все, не правда ли?
     Шатов в третий раз неистово застучал в раму:
     - Давай десять рублей, а завтра чем свет утром пять.
     - Нет, послезавтра утром пять, а завтра ей-богу не будет.  Лучше  и  не
приходите, лучше не приходите.
     - Давай десять; о, подлец!
     - За что же вы так ругаетесь?  Подождите,  надобно  засветить;  вы  вот
стекло выбили... Кто по ночам так ругается?  Вот!  -  протянул  он  из  окна
бумажку.
     Шатов схватил - бумажка была пятирублевая.
     - Ей-богу не могу, хоть зарежьте, не  могу,  послезавтра  все  могу,  а
теперь ничего не могу.
     - Не уйду! - заревел Шатов.
     - Ну вот берите, вот еще, видите еще, а больше не дам. Ну хоть орите во
все горло, не дам, ну хоть что бы там ни было, не дам; не дам, и не дам!
     Он был в исступлении, в отчаянии, в поту. Две кредитки, которые он  еще
выдал, были рублевые. Всего скопилось у Шатова семь рублей.
     - Ну  чорт  с  тобой,  завтра  приду.  Изобью  тебя,  Лямшин,  если  не
приготовишь восьми рублей.
     "А дома-то меня не будет, дурак!" быстро подумал про себя Лямшин.
     - Стойте, стойте! - неистово закричал  он  вслед  Шатову,  который  уже
побежал. - Стойте, воротитесь. Скажите пожалуста, это правду вы сказали, что
к вам воротилась жена?
     - Дурак! - плюнул Шатов и побежал что было мочи домой.

IV.

     Замечу, что Арина Прохоровна ничего не знала  о  вчерашних  намерениях,
принятых в заседании. Виргинский, возвратясь домой, пораженный и ослабевший,
не осмелился сообщить ей принятое решение; но все-таки не утерпел  и  открыл
половину, - то-есть все  известие,  сообщенное  Верховенским  о  непременном
намерении Шатова донести; но тут же заявил, что несовсем доверяет  известию.
Арина Прохоровна испугалась ужасно. Вот почему, когда прибежал за нею Шатов,
она, несмотря на то, что была утомлена, промаявшись с одною родильницей  всю
прошлую ночь, немедленно решилась пойти. Она всегда была уверена, что "такая
дрянь, как Шатов, способен  на  гражданскую  подлость";  но  прибытие  Марьи
Игнатьевны подводило дело под новую точку зрения.  Испуг  Шатова,  отчаянный
тон его просьб, мольбы о помощи обозначали переворот в  чувствах  предателя:
человек, решившийся даже  предать  себя,  чтобы  только  погубить  других  -
кажется, имел бы другой вид и тон, чем  представлялось  в  действительности.
Одним словом, Арина Прохоровна решилась рассмотреть все сама своими глазами.
Виргинский остался очень доволен ее решимостью, -как будто пять пудов с него
сняли! У него даже родилась надежда:  вид  Шатова  показался  ему  в  высшей
степени несоответственным предположению Верховенского...
     Шатов не ошибся; возвратясь он уже застал Арину Прохоровну у Marie. Она
только что приехала,  с  презрением  прогнала  Кириллова,  торчавшего  внизу
лестницы; наскоро познакомилась с Marie, которая за прежнюю знакомую  ее  не
признала; нашла ее в "сквернейшем положении", то-есть злобною,  расстроенною
и в "самом малодушном отчаянии" и  -  в  каких-нибудь  пять  минут  одержала
решительный верх над всеми ее возражениями.
     - Чего вы наладили, что не хотите дорогой акушерки? - говорила она в ту
самую минуту как входил Шатов,  -  совершенный  вздор,  фальшивые  мысли  от
ненормальности вашего положения. С  помощью  простой  какой-нибудь  старухи,
простонародной бабки, вам пятьдесят шансов кончить худо; а уж тут  хлопот  и
расходов будет больше, чем с дорогою акушеркой.  Почему  вы  знаете,  что  я
дорогая акушерка? Заплатите после, я с вас лишнего не  возьму,  а  за  успех
поручусь; со мной не умрете, не таких видывала. Да и ребенка хоть завтра  же
вам отправлю в приют, а потом в деревню на воспитание, тем и дело с  концом.
А там вы выздоравливаете, принимаетесь за разумный труд и в  очень  короткий
срок вознаграждаете Шатова за помещение и расходы, которые  вовсе  будут  не
так велики...
     - Я не то... Я не в праве обременять...
     - Рациональные и гражданские чувства, но  поверьте,  что  Шатов  ничего
почти не истратит, если захочет из фантастического господина обратиться хоть
в капельку в человека верных идей. Стоит только не делать глупостей, не бить
в барабан, не бегать высуня язык по городу. Не держать его за руки, так он к
утру подымет пожалуй всех здешних докторов; поднял же всех собак у  меня  на
улице. Докторов не надо, я уже сказала, что ручаюсь за все. Старуху  пожалуй
еще можно нанять для прислуги, это ничего не стоит. Впрочем он и  сам  может
на что-нибудь пригодиться, не на одни только глупости. Руки есть, ноги есть,
в аптеку сбегает, без всякого оскорбления ваших чувств  благодеянием.  Какое
чорт благодеяние! Разве не он вас привел к  этому  положению?  Разве  не  он
поссорил вас с тем семейством, где вы были в гувернантках,  с  эгоистическою
целью на вас жениться? Ведь мы слышали... Впрочем он сам сейчас прибежал как
ошалелый и накричал на всю улицу. Я  ни  к  кому  не  навязываюсь  и  пришла
единственно для вас, из принципа, что все наши обязаны солидарностью; я  ему
заявила это, еще не выходя из дому. Если я по-вашему  лишняя,  то  прощайте;
только не вышло бы беды, которую так легко устранить.
     И она даже поднялась со стула.
     Marie была так беспомощна, до того страдала и, надо правду сказать,  до
того пугалась предстоящего, что не посмела  ее  отпустить.  Но  эта  женщина
стала ей вдруг ненавистна: совсем не о том она говорила, совсем не то было в
душе Marie! Но пророчество о возможной смерти  в  руках  неопытной  повитухи
победило  отвращение.  Зато  к  Шатову  она  стала   с   этой   минуты   еще
требовательнее, еще беспощаднее. Дошло наконец до того, что запретила ему не
только смотреть на себя, но и  стоять  к  себе  лицом.  Мучения  становились
сильнее. Проклятия, даже брань становились все неистовее.
     - Э, да мы его вышлем, - отрезала Арина Прохоровна, - на нем лица  нет,
он только вас пугает; побледнел как мертвец! Вам-то чего, скажите пожалуста,
смешной чудак? Вот комедия!
     Шатов не отвечал; он решился ничего не отвечать.
     - Видала я глупых отцов в таких случаях, тоже с ума сходят. Но ведь  те
по крайней мере...
     - Перестаньте или бросьте меня, чтоб  я  околела!  Чтобы  ни  слова  не
говорили! Не хочу, не хочу! - раскричалась Marie.
     - Ни слова не говорить нельзя, если вы сами не лишились рассудка; так я
и понимаю об вас в этом положении, По крайней мере  надо  о  деле:  скажите,
за