вы бы и веровали; но так
как вы еще не знаете, что  вы  в  бога  веруете,  то  вы  и  не  веруете,  -
усмехнулся Николай Всеволодович.
     - Это не то, - обдумал Кириллов, - перевернули мысль.  Светская  шутка.
Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин.
     - Прощайте, Кириллов.
     - Приходите ночью; когда?
     - Да уж вы не забыли ли про завтрашнее?
     - Ax, забыл, будьте  покойны,  не  просплю;  в  девять  часов.  Я  умею
просыпаться, когда хочу. Я ложусь и говорю: в семь часов, и проснусь в  семь
часов; в десять часов - и проснусь в десять часов.
     - Замечательные у вас свойства, - поглядел на его бледное лицо  Николай
Всеволодович.
     - Я пойду отопру ворота.
     - Не беспокойтесь, мне отопрет Шатов.
     - А, Шатов. Хорошо, прощайте.

VI.

     Крыльцо пустого дома, в котором квартировал Шатов, было незаперто;  но,
взобравшись в сени, Ставрогин очутился в совершенном  мраке  и  стал  искать
рукой лестницу в мезонин. Вдруг сверху отворилась дверь  и  показался  свет;
Шатов сам не вышел, а только свою дверь отворил. Когда Николай  Всеволодович
Стал на пороге его комнаты, то разглядел его в  углу  у  стола,  стоящего  в
ожидании.
     - Вы примете меня по делу? - спросил он с порога.
     - Войдите и садитесь, - отвечал Шатов, -  заприте  дверь,  постойте,  я
сам.
     Он запер дверь на ключ,  воротился  к  столу  и  сел  напротив  Николая
Всеволодовича. В эту неделю он похудел, а теперь, казалось, был в жару.
     - Вы меня измучили, - проговорил он,  потупясь,  тихим  полушепотом,  -
зачем вы не приходили?
     - Вы так уверены были, что я приду?
     - Да, постойте, я бредил... может, и теперь брежу... Постойте.
     Он привстал и на верхней  из  своих  трех  полок  с  книгами,  с  краю,
захватил какую-то вещь. Это был револьвер.
     - В одну ночь я бредил, что вы придете меня убивать,  и  утром  рано  у
бездельника Лямшина купил револьвер на последние  деньги;  я  не  хотел  вам
даваться. Потом я пришел в себя... У меня ни пороху, ни пуль; с тех пор, так
и лежит на полке. Постойте...
     Он привстал и отворил было форточку.
     - Не выкидывайте, зачем? - остановил Николай Всеволодович, -  он  денег
стоит, а завтра люди начнут  говорить,  что  у  Шатова  под  окном  валяются
револьверы. Положите опять, вот  так,  садитесь.  Скажите,  зачем  вы  точно
каетесь предо мной в вашей мысли, что я приду  вас  убить?  Я  и  теперь  не
мириться пришел, а говорить о необходимом.  Разъясните  мне,  во-первых,  вы
меня ударили не за связь мою с вашею женой?
     - Вы сами знаете, что нет, - опять потупился Шатов.
     - И не потому, что поверили глупой сплетне насчет Дарьи Павловны?
     - Нет,  нет,  конечно,  нет!  Глупость!  Сестра  мне  с  самого  начала
сказала... - с нетерпением и резко проговорил Шатов, чуть-чуть  даже  топнув
ногой.
     - Стало быть, и я угадал, и вы угадали,  -  спокойным  тоном  продолжал
Ставрогин, - вы правы: Марья Тимофеевна Лебядкина, моя законная, обвенчанная
со мною жена, в Петербурге, года четыре с половиной назад. Ведь вы  меня  за
нее ударили?
     Шатов, совсем пораженный, слушал и молчал.
     - Я угадал и не верил, - пробормотал  он  наконец,  странно  смотря  на
Ставрогина.
     - И ударили?
     Шатов вспыхнул и забормотал почти без связи:
     - Я за ваше падение... за ложь. Я  не  для  того  подходил,  чтобы  вас
наказать; когда я подходил, я не знал, что ударю... Я  за  то,  что  вы  так
много значили в моей жизни... Я...
     - Понимаю, понимаю, берегите слова. Мне жаль, что вы  в  жару;  у  меня
самое необходимое дело.
     - Я слишком долго вас ждал, - как-то весь  чуть  не  затрясся  Шатов  и
привстал было с места; - говорите ваше дело, я тоже скажу... потом...
     Он сел.
     -  Это  дело  не  из  той  категории,  -  начал  Николай  Всеволодович,
приглядываясь к нему  с  любопытством;  -  по  некоторым  обстоятельствам  я
принужден был сегодня же выбрать такой час и итти к вам  предупредить,  что,
может быть, вас убьют.
     Шатов дико смотрел на него.
     - Я знаю,  что  мне  могла  бы  угрожать  опасность,  -  проговорил  он
размеренно, - но вам, вам-то почему это может быть известно?
     - Потому что я тоже принадлежу к ним, как и вы,  и  такой  же  член  их
общества, как и вы.
     - Вы... вы член общества?
     - Я по глазам вашим вижу, что вы  всего  от  меня  ожидали,  только  не
этого, - чуть-чуть усмехнулся Николай Всеволодович, -  но  позвольте,  стало
быть, вы уже знали, что на вас покушаются?
     - И не думал. И теперь не думаю, несмотря на ваши слова,  хотя...  хотя
кто ж тут с этими дураками может в чем-нибудь заручиться! -  вдруг  вскричал
он в бешенстве, ударив кулаком по столу. - Я их не боюсь! Я с ними разорвал.
Этот забегал ко мне четыре раза и говорил, что можно... но, -  посмотрел  он
на Ставрогина, - что ж собственно вам тут известно?
     - Не беспокойтесь, я вас не обманываю,  -  довольно  холодно  продолжал
Ставрогин,  с  видом  человека,  исполняющего  только  обязанность.   -   Вы
экзаменуете, что мне известно? Мне известно, что вы вступили в это  общество
за границей, два года тому назад, и еще при старой его организации, как  раз
пред вашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же после нашего  последнего
разговора, о котором вы так много написали мне из Америки  в  вашем  письме.
Кстати, извините, что я не ответил вам тоже письмом, а ограничился...
     - Высылкой денег; подождите, - остановил Шатов,  поспешно  выдвинул  из
стола ящик и вынул из-под бумаг радужный кредитный билет;  -  вот  возьмите,
сто рублей, которые вы мне выслали; без вас я бы там погиб. Я  долго  бы  не
отдал, если бы не ваша матушка: эти  сто  рублей  подарила  она  мне  девять
месяцев назад на бедность, после моей болезни. Но продолжайте пожалуста...
     Он задыхался.
     - В Америке вы переменили ваши мысли и, возвратясь в Швейцарию,  хотели
отказаться. Они вам ничего не ответили, но поручили принять здесь, в России,
от кого-то какую-то типографию и хранить ее до сдачи лицу, которое к вам  от
них явится. Я не знаю всего в полной точности, но ведь в  главном,  кажется,
так? Вы же,  в  надежде  или  под  условием,  что  это  будет  последним  их
требованием и что вас после того отпустят совсем, взялись. Все это, так  ли,
нет ли, узнал я не от них, а совсем случайно. Но вот чего  вы,  кажется,  до
сих пор не знаете: Эти господа вовсе не намерены с вами расстаться.
     - Это нелепость! - завопил Шатов, - я объявил честно, что я расхожусь с
ними во всем! Это мое право, право совести и мысли...  Я  не  потерплю!  Нет
силы, которая бы могла...
     - Знаете, вы  не  кричите,  -  очень  серьезно  остановил  его  Николай
Всеволодович, - этот Верховенский такой человечек, что может быть нас теперь
подслушивает, своим или чужим ухом, в ваших же сенях пожалуй.  Даже  пьяница
Лебядкин чуть ли не обязан был за вами следить, а вы может быть за  ним,  не
так ли? Скажите лучше: согласился теперь Верховенский на ваши аргументы  или
нет?
     - Он согласился; он сказал, что можно, и что я имею право...
     - Ну, так он вас обманывает. Я знаю, что даже Кириллов, который  к  ним
почти вовсе не принадлежит, доставил об вас сведения; а агентов у них много,
даже таких, которые  и  не  знают,  что  служат  обществу.  За  вами  всегда
надсматривали. Петр Верховенский между прочим приехал  сюда  за  тем,  чтобы
порешить ваше дело совсем, и имеет на то полномочие, а именно: истребить вас
в удобную минуту, как слишком много знающего и  могущего  донести.  Повторяю
вам, что это наверно; и позвольте прибавить, что  они  почему-то  совершенно
убеждены, что вы шпион, и если еще не донесли, то донесете. Правда это?
     Шатов скривил рот, услыхав такой вопрос, высказанный таким обыкновенным
тоном.
     - Если б я и был шпион, то кому доносить? - злобно  проговорил  он,  не
отвечая прямо. - Нет, оставьте меня, к чорту  меня!  -  вскричал  он,  вдруг
схватываясь  за  первоначальную,  слишком  потрясшую  его  мысль,  по   всем
признакам несравненно сильнее, чем известие о собственной опасности:  -  Вы,
вы, Ставрогин, как могли вы затереть  себя  в  такую  бесстыдную,  бездарную
лакейскую нелепость! Вы член их общества! Это ли подвиг Николая  Ставрогина!
- вскричал он чуть не в отчаянии.
     Он даже сплеснул руками, точно ничего не могло быть для  него  горше  и
безотраднее такого открытия.
     - Извините, - действительно удивился Николай  Всеволодович,  -  но  вы,
кажется, смотрите на меня как на какое-то солнце, а на себя как на  какую-то
букашку сравнительно со мной.  Я  заметил  это  даже  по  вашему  письму  из
Америки.
     - Вы... вы знаете... Ах, бросим лучше обо мне совсем, совсем! - оборвал
вдруг Шатов. - Если можете что-нибудь объяснить о себе, то  объясните...  На
мой вопрос! - повторял он в жару.
     - С удовольствием.  Вы  спрашиваете:  как  мог  я  затереться  в  такую
трущобу? После моего сообщения я вам даже обязан некоторою откровенностию по
этому  делу.  Видите,  в  строгом  смысле  я  к  этому  обществу  совсем  не
принадлежу, не принадлежал и прежде  и  гораздо  более  вас  имею  права  их
оставить, потому что и не поступал. Напротив, с самого начала заявил, что  я
им не товарищ, а если и  помогал  случайно,  то  только  так,  как  праздный
человек. Я отчасти участвовал в переорганизации общества по новому плану,  и
только. Но они теперь одумались и решили про  себя,  что  и  меня  отпустить
опасно и, кажется, я тоже приговорен.
     - О, у них все смертная казнь и  все  на  предписаниях,  на  бумагах  с
печатями, три с половиной человека подписывают.  И  вы  верите,  что  они  в
состоянии!
     - Тут отчасти вы правы, отчасти нет, - продолжал с прежним равнодушием,
даже вяло Ставрогин. - Сомнения нет, что много фантазии, как и всегда в этих
случаях: кучка  преувеличивает  свой  рост  и  значение.  Если  хотите,  то,
по-моему, их всего и есть один Петр Верховенский, и уж он слишком добр,  что
почитает себя только агентом  своего  общества.  Впрочем  основная  идея  не
глупее других в этом роде. У них связи с Internationale; они сумели  завести
агентов в России, даже наткнулись  на  довольно  оригинальный  прием...  но,
разумеется, только теоретически. Что же касается до их здешних намерений, то
ведь движение нашей русской организации такое дело  темное  и  почти  всегда
такое неожиданное, что действительно у нас все можно попробовать.  Заметьте,
что Верховенский человек упорный.
     - Этот клоп, невежда, дуралей, не понимающий ничего в России! -  злобно
вскричал Шатов.
     - Вы его мало знаете. Это правда, что вообще все они  мало  понимают  в
России, но ведь разве только немножко меньше, чем  мы  с  вами;  и  при  том
Верховенский энтузиаст.
     - Верховенский энтузиаст?
     - О, да. Есть такая точка, где он перестает  быть  шутом  и  обращается
в... полупомешанного. Попрошу  вас  припомнить  одно  собственное  выражение
ваше: "Знаете ли, как может быть силен один человек?" Пожалуста не смейтесь,
он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все Они,
от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
     - Но ведь вы не боитесь?
     - Н-нет... Я не очень боюсь...  Но  ваше  дело  совсем  другое.  Я  вас
предупредил, чтобы вы  все-таки  имели  в  виду.  По-моему,  тут  уж  нечего
обижаться, что опасность грозит от дураков; дело не в их уме: и не на таких,
как мы с вами, у них подымалась рука. А впрочем,  четверть  двенадцатого,  -
посмотрел он на часы и встал со стула; - мне хотелось бы  сделать  вам  один
совсем посторонний вопрос.
     - Ради бога! - воскликнул Шатов, стремительно вскакивая с места.
     - То-есть? - вопросительно посмотрел Николай Всеволодович.
     - Делайте, делайте ваш вопрос, ради  бога,  -  в  невыразимом  волнении
повторял Шатов, - но с тем, что и я вам сделаю  вопрос.  Я  умоляю,  что  вы
позволите... я не могу... делайте ваш вопрос!
     Ставрогин подождал немного и начал:
     - Я слышал, что вы имели здесь некоторое влияние на Марью Тимофеевну, и
что она любила вас видеть и слушать. Так ли это?
     - Да... слушала... - смутился несколько Шатов.
     - Я имею намерение на этих днях публично  объявить  здесь  в  городе  о
браке моем с нею.
     - Разве это возможно? - прошептал чуть не в ужасе Шатов.
     - То-есть в каком же смысле? Тут  нет  никаких  затруднений,  свидетели
брака здесь. Все это произошло тогда  в  Петербурге  совершенно  законным  и
спокойным образом, а если не обнаруживалось до сих пор,  то  потому  только,
что двое единственных свидетелей брака,  Кириллов  и  Петр  Верховенский,  и
наконец сам Лебядкин (которого  я  имею  удовольствие  считать  теперь  моим
родственником) дали тогда слово молчать.
     -  Я  не  про  то...  Вы  говорите  так  спокойно...  но   продолжайте!
Послушайте, вас ведь не силой принудили к этому браку, ведь нет?
     - Нет, меня никто не принуждал силой, - улыбнулся Николай  Всеволодович
на задорную поспешность Шатова.
     - А что она там про ребенка своего толкует? -торопился в горячке и  без
связи Шатов.
     - Про ребенка своего толкует? Ба! Я не знал, в первый раз слышу. У  ней
не было ребенка и быть не могло: Марья Тимофеевна девица.
     - А! Так я и думал! Слушайте!
     - Что с вами, Шатов?
     Шатов закрыл лицо руками, повернулся, но вдруг крепко схватил за  плечо
Ставрогина.
     - Знаете ли, знаете ли вы, по крайней мере, - прокричал он, - для  чего
вы все это наделали и для чего решаетесь на такую кару теперь?
     - Ваш вопрос умен и язвителен, но я вас тоже  намерен  удивить:  да,  я
почти знаю, для чего я тогда женился и для  чего  решаюсь  на  такую  "кару"
теперь, как вы выразились.
     - Оставим это... об этом после, подождите говорить; будем о главном,  о
главном: я вас ждал два года.
     - Да?
     - Я вас слишком давно ждал,  я  беспрерывно  думал  о  вас.  Вы  единый
человек, который бы мог... Я еще из Америки вам писал об этом.
     - Я очень помню ваше длинное письмо.
     - Длинное чтобы быть  прочитанным?  Согласен;  шесть  почтовых  листов.
Молчите, молчите! Скажите: можете вы уделить мне еще десять минут, но теперь
же, сейчас же... Я слишком долго вас ждал!
     - Извольте, уделю полчаса,  но  только  не  более,  если  это  для  вас
возможно.
     - И с тем, однако, - подхватил яростно Шатов, - чтобы вы переменили ваш
тон. Слышите, я требую, тогда как должен  молить...  Понимаете  ли  вы,  что
значит требовать, тогда как должно молить?
     - Понимаю, что таким образом вы возноситесь над всем обыкновенным,  для
более высших целей, - чуть-чуть  усмехнулся  Николай  Всеволодович;  -  я  с
прискорбием тоже вижу, что вы в лихорадке.
     - Я уважения прошу к  себе,  требую!  -  кричал  Шатов,  -  не  к  моей
личности, - к чорту ее, - а к другому, на это только время,  для  нескольких
слов... Мы два существа и сошлись в беспредельности...  в  последний  раз  в
мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз в  жизни
голосом человеческим. Я не для себя, а для вас. Понимаете ли, что вы  должны
простить мне этот удар по лицу уже по тому одному,  что  я  дал  вам  случай
познать при этом  вашу  беспредельную  силу...  Опять  вы  улыбаетесь  вашею
брезгливою светскою улыбкой. О, когда вы поймете меня! Прочь барича! Поймите
же, что я этого требую, требую, иначе не хочу говорить, не стану ни за что!
     Исступление его доходило до бреду; Николай  Всеволодович  нахмурился  и
как бы стал осторожнее.
     - Если я уж остался на полчаса, - внушительно и серьезно промолвил  он,
- тогда как мне время так дорого, то поверьте, что намерен  слушать  вас  по
крайней мере с интересом и... и убежден, что услышу от вас много нового.
     Он сел на стул.
     - Садитесь! - крикнул Шатов и как-то вдруг сел и сам.
     - Позвольте, однако, напомнить, - спохватился еще раз Ставрогин, -  что
я начал было целую к вам просьбу насчет Марьи Тимофеевны, для нее по крайней
мере очень важную...
     - Ну? - нахмурился  вдруг  Шатов,  с  видом  человека,  которого  вдруг
перебили на самом важном месте и который, хоть и глядит на вас, но не  успел
еще понять вашего вопроса.
     -  И  вы  мне  не  дали  докончить,  -  договорил  с  улыбкой   Николай
Всеволодович.
     - Э, ну, вздор, потом! - брезгливо  отмахнулся  рукой  Шатов,  осмыслив
наконец претензию и прямо перешел к своей главной теме.

VII.


     - Знаете ли вы, - начал он почти грозно, принагнувшись вперед на стуле,
сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред  собою  (очевидно  не
примечая этого сам), - знаете ли вы, кто теперь на всей  земле  единственный
народ "богоносец", грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и  кому
единому даны ключи жизни и нового слова... Знаете ли вы, кто  этот  народ  и
как ему имя?
     - По вашему приему я необходимо должен заключить, и, кажется, как можно
скорее, что это народ русский...
     - И вы уже смеетесь, о, племя! - рванулся было Шатов.
     - Успокойтесь, прошу вас; напротив, я именно ждал  чего-нибудь  в  этом
роде.
     - Ждали в этом роде? А самому вам не знакомы эти слова?
     - Очень знакомы; я слишком предвижу, к чему вы клоните. Вся ваша  фраза
и даже выражение народ "богоносец" есть  только  заключение  нашего  с  вами
разговора, происходившего слишком два года  назад,  за  границей,  незадолго
пред вашим отъездом в Америку... По  крайней  мере  сколько  я  могу  теперь
припомнить.
     - Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не одно  только
заключение нашего разговора.  "Нашего"  разговора  совсем  и  не  было:  был
учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот
ученик, а вы учитель.
     - Но если припомнить, вы именно после слов моих как раз и  вошли  в  то
общество и только потом уехали в Америку.
     - Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал.  Да,  я  не
мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства,  на  что
пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти...  Трудно  менять
богов. Я не поверил вам тогда, потому что не  хотел  верить,  и  уцепился  в
последний раз за  этот  помойный  клоак...  Но  семя  осталось  и  возросло.
Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может  быть
не читали вовсе?
     - Я прочел из него три страницы, две первые и последнюю, и  кроме  того
бегло переглядел средину. Впрочем я все собирался...
     - Э, все равно, бросьте, к чорту! -  махнул  рукой  Шатов.  -  Если  вы
отступились теперь от тогдашних слов про народ,. то как могли  вы  их  тогда
выговорить?.. Вот что давит меня теперь.
     - Не шутил же я с вами и тогда;  убеждая  вас,  я,  может,  еще  больше
хлопотал о себе, чем о вас, - загадочно произнес Ставрогин.
     - Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом  с  одним...
несчастным и узнал от него, что в то же самое время, когда  вы  насаждали  в
моем сердце бога и родину, в то же самое время даже может быть в те же самые
дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом...
Вы утверждали в нем ложь и клевету и  довели  разум  его  до  исступления...
Подите, взгляните на него теперь, это ваше создание... Впрочем вы видели.
     - Во-первых, замечу вам, что сам Кириллов сейчас только сказал мне, что
он счастлив и что он прекрасен.  Ваше  предположение  о  том,  что  все  это
произошло в одно и то же время, почти верно; ну, и что же  из  всего  этого?
Повторяю, я вас ни того, ни другого не обманывал.
     - Вы атеист? Теперь атеист?
     - Да.
     - А тогда?
     - Точно так же, как и тогда.
     - Я не к себе просил у вас уважения, начиная разговор; с вашим умом, вы
бы могли понять это, - в негодовании пробормотал Шатов.
     - Я не встал с первого вашего слова, не закрыл разговора,  не  ушел  от
вас, а сижу до сих пор и смирно отвечаю на ваши вопросы  и...  крики,  стало
быть, не на