сль об издании журнала, то к ней хлынуло еще больше народу, но  тотчас  же
посыпались в глаза обвинения, что она  капиталистка  и  эксплуатирует  труд.
Бесцеремонность обвинений равнялась  только  их  неожиданности.  Престарелый
генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного  генерала
Ставрогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого все  мы  здесь
знаем, до крайности строптивый  и  раздражительный,  ужасно  много  евший  и
ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров  Варвары  Петровны  с
одним знаменитым юношей. Тот ему первым словом: "Вы стало  быть  -  генерал,
если так говорите", то-есть в том смысле, что уже хуже генерала он  и  брани
не мог найти. Иван Иванович вспылил чрезвычайно: "Да, сударь,  я  генерал  и
генерал-лейтенант, и служил  государю  моему,  а  ты,  сударь,  мальчишка  и
безбожник!" Произошел скандал непозволительный. На другой  день  случай  был
обличен  в  печати,  и  начала  собираться  коллективная   подписка   против
"безобразного поступка" Варвары Петровны, не захотевшей тотчас  же  прогнать
генерала.  В  иллюстрированном  журнале  явилась   карикатура,   в   которой
язвительно скопировали Варвару Петровну, генерала и Степана  Трофимовича  на
одной картинке, в виде трех ретроградных друзей; к картинке приложены были и
стихи, написанные народным поэтом единственно для этого  случая.  Замечу  от
себя, что действительно у многих особ в  генеральских  чинах  есть  привычка
смешно говорить: "Я служил государю моему"... то-есть точно у них не тот  же
государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
     Оставаться долее в Петербурге было, разумеется, невозможно, тем  более,
что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. Он  не  выдержал  и
стал заявлять о правах искусства, а над ним стали еще  громче  смеяться.  На
последнем чтении своем он задумал  подействовать  гражданским  красноречием,
воображая тронуть сердца и рассчитывая на почтение к своему  "изгнанию".  Он
бесспорно  согласился  в  бесполезности  и  комичности  слова   "отечество";
согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги
ниже Пушкина и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он  тут  же,
публично, не сойдя с эстрады, расплакался.  Варвара  Петровна  привезла  его
домой едва живого."On m'a traitй comme un vieux bonnet de coton!" лепетал он
бессмысленно. Она ходила за ним всю ночь, давала ему лавровишневых капель  и
до рассвета повторяла ему: "Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят...  в
другом месте".
     На другой  же  день,  рано  утром,  явились  к  Варваре  Петровне  пять
литераторов, из них  трое  совсем  незнакомых,  которых  она  никогда  и  не
видывала. Со строгим видом они  объявили  ей,  что  рассмотрели  дело  о  ее
журнале и принесли  по  этому  делу  решение.  Варвара  Петровна  решительно
никогда и никому не поручала рассматривать и решать что-нибудь о ее журнале.
Решение состояло в том, чтоб она, основав журнал, тотчас же передала его  им
вместе с капиталами, на правах свободной ассоциации; сама же чтоб уезжала  в
Скворешники, не  забыв  захватить  с  собою  Степана  Трофимовича,  "который
устарел".  Из  деликатности  они  соглашались  признавать   за   нею   права
собственности и высылать ей  ежегодно  одну  шестую  чистого  барыша.  Всего
трогательнее было то, что из этих пяти человек наверное четверо не имели при
этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя "общего дела".
     - Мы выехали как одурелые, - рассказывал Степан Трофимович, - я  ничего
не мог сообразить и, помню, все лепетал под стук вагона:

     "Век и Век и Лев Камбек, Лев Камбек и Век и Век..."

     и чорт знает что еще такое, вплоть до самой  Москвы.  Только  в  Москве
опомнился - как будто и в самом деле что-нибудь другое в ней мог  найти?  О,
друзья мои! - иногда восклицал он нам во вдохновении, -  вы  представить  не
можете, какая грусть и злость охватывают всю вашу душу, когда великую  идею,
вами давно уже и свято чтимую, подхватят  неумелые  и  вытащут  к  таким  же
дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете  ее  уже  на  толкучем,
неузнаваемую, в  грязи,  поставленную  нелепо,  углом,  без  пропорции,  без
гармонии, игрушкой у глупых ребят! Нет! В наше время было не так, и мы не  к
тому стремились. Нет, нет, совсем не к тому. Я не узнаю ничего... Наше время
настанет опять и опять направит на твердый путь все шатающееся,  теперешнее.
Иначе что же будет?..

VII.

     Тотчас же по возвращении  из  Петербурга,  Варвара  Петровна  отправила
друга своего за границу: "отдохнуть"; да и надо было им расстаться на время,
она  это  чувствовала.  Степан  Трофимович  поехал  с  восторгом:   "Там   я
воскресну!" восклицал он, "там, наконец, примусь за науку!" Но с  первых  же
писем из Берлина он затянул свою всегдашнюю ноту: "Сердце разбито", писал он
Варваре Петровне, "не могу забыть ничего! Здесь, в  Берлине,  все  напомнило
мне мое старое, прошлое, первые восторги и первые муки. Где она? Где  теперь
они обе? Где вы, два ангела, которых  я  никогда  не  стоил?  Где  сын  мой,
возлюбленный сын мой? Где наконец я, я сам, прежний я, стальной  по  силе  и
непоколебимый как утес, когда теперь какой-нибудь Andrejeff, un православный
шут с бородой, peut briser mon existence en deux"  и  т.  д.  и  т.  д.  Что
касается до сына Степана Трофимовича, то он видел его всего два раза в своей
жизни, в первый раз когда тот родился, и во второй - недавно  в  Петербурге,
где молодой человек готовился поступить в университет.  Всю  же  свою  жизнь
мальчик, как уже и сказано было, воспитывался у теток в О-ской губернии  (на
иждивении Варвары  Петровны)  за  семьсот  верст  от  Скворешников.  Что  же
касается до Andrejeff, то-есть Андреева, то  это  был  просто-за-просто  наш
здешний  купец,  лавочник,  большой  чудак,   археолог-самоучка,   страстный
собиратель   русских   древностей,   иногда   пикировавшийся   со   Степаном
Трофимовичем познаниями, а главное в направлении. Этот  почтенный  купец,  с
седою бородой и в больших серебряных очках, не доплатил Степану  Трофимовичу
четырехсот рублей за купленные  в  его  именьице  (рядом  со  Скворешниками)
несколько десятин лесу на сруб. Хотя Варвара Петровна  и  роскошно  наделила
своего друга средствами, отправляя его в Берлин, но на эти четыреста  рублей
Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно  на  секретные
свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил повременить  один
месяц, имея впрочем и право на  такую  отсрочку,  ибо  первые  взносы  денег
произвел все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана
Трофимовича. Варвара Петровна  с  жадностию  прочла  это  первое  письмо  и,
подчеркнув карандашом восклицание: "где вы обе?" пометила числом и заперла в
шкатулку. Он конечно вспоминал о своих  обеих  покойницах-женах.  Во  втором
полученном из Берлина письме песня  варьировалась:  "Работаю  по  двенадцати
часов в сутки (хоть бы по одиннадцати, проворчала Варвара Петровна), роюсь в
библиотеках, сверяюсь,  выписываю,  бегаю;  был  у  профессоров.  Возобновил
знакомство с превосходным  семейством  Дундасовых.  Какая  прелесть  Надежда
Николаевна даже до сих  пор!  Вам  кланяется.  Молодой  ее  муж  и  все  три
племянника в Берлине. По вечерам с молодежью беседуем до рассвета, и  у  нас
чуть не афинские  вечера,  но  единственно  по  тонкости  и  изяществу;  все
благородное:  много  музыки,  испанские   мотивы,   мечты   всечеловеческого
обновления, идея вечной красоты, Сикстинская Мадонна, свет с прорезами тьмы,
но и в солнце пятна! О, друг мой, благородный, верный друг! Я сердцем с вами
и ваш, с одной всегда, en tout pays, и хотя бы даже dans le pays de Makar et
de ses veaux, о котором, помните, так часто мы трепеща говорили в Петербурге
пред  отъездом.  Вспоминаю  с  улыбкой.  Переехав   границу,   ощутил   себя
безопасным, ощущение странное, новое, впервые после столь долгих  лет..."  и
т. д. и т. д.
     - Ну, все вздор! - решила Варвара Петровна, складывая и это  письмо,  -
коль до рассвета афинские вечера, так не сидит же  по  двенадцати  часов  за
книгами. Спьяну что  ль  написал?  Эта  Дундасова  как  смеет  мне  посылать
поклоны? Впрочем, пусть его погуляет...
     Фраза "dans le pays de Makar et de ses  veaux"  означала:  "куда  Макар
телят не гонял".  Степан  Трофимович  нарочно  глупейшим  образом  переводил
иногда русские пословицы и  коренные  поговорки  на  французский  язык,  без
сомнения умея и понять и перевести лучше; но это он делывал из особого  рода
шику и находил его остроумным.
     Но погулял он немного,  четырех  месяцев  не  выдержал  и  примчался  в
Скворешники. Последние письма его состояли  из  одних  лишь  излияний  самой
чувствительной любви к своему отсутствующему другу и буквально были  смочены
слезами  разлуки.  Есть  натуры  чрезвычайно  приживающиеся  к  дому,  точно
комнатные собачки. Свидание друзей было  восторженное.  Через  два  дня  все
пошло по-старому и даже скучнее старого.  "Друг  мой",  говорил  мне  Степан
Трофимович через две недели, под величайшим секретом, "друг  мой,  я  открыл
ужасную для меня... новость: Je suis un  простой  приживальщик  et  rien  de
plus! Mais r-r-rien de plus!"

VIII.

     Затем у нас наступило затишье и тянулось почти сплошь  все  эти  девять
лет. Истерические взрывы и рыдания на моем плече, продолжавшиеся  регулярно,
нисколько не мешали нашему благоденствию. Удивляюсь, как  Степан  Трофимович
не растолстел за это время. Покраснел лишь немного  его  нос  и  прибавилось
благодушия. Мало-по-малу около него утвердился  кружок  приятелей,  впрочем,
постоянно небольшой. Варвара Петровна хоть и мало касалась кружка, но все мы
признавали ее нашею патронессой. После петербургского урока она поселилась в
нашем городе окончательно; зимой жила в городском  своем  доме,  а  летом  в
подгородном своем имении. Никогда она не имела столько значения  и  влияния,
как в последние семь лет, в нашем губернском  обществе,  то-есть  вплоть  до
назначения к нам нашего теперешнего  губернатора.  Прежний  губернатор  наш,
незабвенный и мягкий Иван Осипович, приходился ей  близким  родственником  и
был когда-то ею облагодетельствован. Супруга его трепетала при  одной  мысли
не угодить Варваре Петровне, а  поклонение  губернского  общества  дошло  до
того, что напоминало даже  нечто  греховное.  Было,  стало  быть,  хорошо  и
Степану Трофимовичу. Он был членом клуба,  осанисто  проигрывал  и  заслужил
почет, хотя многие смотрели на него только как на  "ученого".  Впоследствии,
когда Варвара Петровна позволила ему жить  в  другом  доме,  нам  стало  еще
свободнее. Мы собирались у  него  раза  по  два  в  неделю;  бывало  весело,
особенно когда он не жалел шампанского. Вино  забиралось  в  лавке  того  же
Андреева. Расплачивалась по счету Варвара Петровна каждые  полгода,  и  день
расплаты почти всегда бывал днем холерины. Стариннейшим  членом  кружка  был
Липутин, губернский чиновник, человек уже немолодой,  большой  либерал  и  в
городе слывший атеистом. Женат  он  был  во  второй  раз  на  молоденькой  и
хорошенькой, взял за ней приданое и кроме того имел трех подросших  дочерей.
Всю семью держал в страхе божием и взаперти, был чрезмерно  скуп  и  службой
скопил себе домик и капитал. Человек был беспокойный, при  том  в  маленьком
чине; в городе его мало уважали, а в высшем круге не принимали. К тому же он
был явный и не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно,  раз  одним
офицером, а в другой раз почтенным отцом семейства, помещиком. Но мы  любили
его острый ум,  любознательность,  его  особенную  злую  веселость.  Варвара
Петровна не любила его, но он всегда как-то умел к ней подделаться.
     Не любила она и Шатова, всего только в последний  год  ставшего  членом
кружка. Шатов был прежде студентом и был исключен  после  одной  студентской
истории из университета; в детстве же был учеником  Степана  Трофимовича,  а
родился крепостным Варвары  Петровны,  от  покойного  камердинера  ее  Павла
Федорова, и был ею облагодетельствован. Не любила  она  его  за  гордость  и
неблагодарность, и никак не могла  простить  ему,  что  он  по  изгнании  из
университета не приехал  к  ней  тотчас  же;  напротив,  даже  на  тогдашнее
нарочное письмо ее к нему ничего  не  ответил  и  предпочел  закабалиться  к
какому-то цивилизованному купцу учить детей. Вместе с семьей этого купца  он
выехал за границу, скорее в качестве дядьки,  чем  гувернера;  но  уж  очень
хотелось ему тогда за границу.  При  детях  находилась  еще  и  гувернантка,
бойкая русская барышня, поступившая в дом тоже пред самым выездом и принятая
более за дешевизну. Месяца через два купец ее  выгнал  "за  вольные  мысли".
Поплелся за нею и Шатов, и в скорости обвенчался с нею в Женеве. Прожили они
вдвоем недели с три, а потом расстались как вольные  и  ничем  не  связанные
люди; конечно, тоже и по бедности. Долго потом скитался он один  по  Европе,
жил бог знает чем; говорят, чистил на улицах сапоги и в каком-то  порте  был
носильщиком. Наконец, с год тому назад вернулся к  нам  в  родное  гнездо  и
поселился со старухой теткой, которую и  схоронил  через  месяц.  С  сестрой
своею Дашей, тоже воспитанницей Варвары Петровны, жившею у ней фавориткой на
самой благородной ноге, он имел самые редкие и  отдаленные  сношения.  Между
нами был постоянно угрюм и не разговорчив; но изредка, когда затрогивали его
убеждения, раздражался болезненно и был очень невоздержен на  язык.  "Шатова
надо сначала связать, а потом уж с  ним  рассуждать",  шутил  иногда  Степан
Трофимович; но он любил его. За границей Шатов радикально изменил  некоторые
из прежних социалистических своих убеждений и перескочил  в  противоположную
крайность. Это было одно из тех идеальных  русских  существ,  которых  вдруг
поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно  придавит  их  собою,
иногда даже навеки. Справиться с нею они  никогда  не  в  силах,  а  уверуют
страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в  последних  корчах  под
свалившимся  на  них  и  на  половину  совсем  уже  раздавившим  их  камнем.
Наружностью Шатов вполне соответствовал своим убеждениям:  он  был  неуклюж,
белокур, космат, низкого роста, с широкими плечами, толстыми губами, с очень
густыми, нависшими белобрысыми бровями, с нахмуренным лбом, с неприветливым,
упорно потупленным и как бы чего-то  стыдящимся  взглядом.  На  волосах  его
вечно оставался один такой вихор, который ни за что не хотел пригладиться  и
стоял торчком. Лет ему  было  двадцать  семь  или  двадцать  восемь.  "Я  не
удивляюсь более, что жена  от  него  сбежала",  отнеслась  Варвара  Петровна
однажды, пристально к нему приглядевшись. Старался он  одеваться  чистенько,
несмотря  на  чрезвычайную  свою  бедность.  К  Варваре  Петровне  опять  не
обратился за помощию, а пробивался чем бог пошлет; занимался и у купцов. Раз
сидел в лавке, потом совсем-было уехал на пароходе с  товаром,  приказчичьим
помощником, но заболел пред самою отправкой. Трудно представить себе,  какую
нищету способен он был переносить, даже и не  думая  о  ней  вовсе.  Варвара
Петровна после его болезни переслала ему секретно и анонимно сто рублей.  Он
разузнал однако же  секрет,  подумал,  деньги  принял  и  пришел  к  Варваре
Петровне поблагодарить. Та с жаром приняла его, но он и тут постыдно обманул
ее ожидания: просидел всего пять минут, молча, тупо уставившись  в  землю  и
глупо улыбаясь, и вдруг,  не  дослушав  ее,  и  на  самом  интересном  месте
разговора, встал, поклонился как-то  боком,  косолапо,  застыдился  в  прах,
кстати уж задел и грохнул об пол ее дорогой, наборный рабочий столик, разбил
его и вышел едва живой от позора. Липутин очень укорял его потом за то,  что
он не отвергнул тогда с  презрением  эти  его  рублей,  как  от  бывшей  его
деспотки-помещицы, и не только принял, а еще благодарить потащился.  Жил  он
уединенно, на краю города, и не любил, если кто-нибудь даже из нас заходил к
нему. На вечера к Степану Трофимовичу являлся постоянно и брал у него читать
газеты и книги.
     Являлся на вечера и еще один молодой человек, некто Виргинский, здешний
чиновник, имевший некоторое сходство с Шатовым, хотя повидимому и совершенно
противоположный ему во всех отношениях; но это тоже был "семьянин". Жалкий и
чрезвычайно тихий молодой человек впрочем лет уже тридцати,  с  значительным
образованием, но больше самоучка. Он был беден,  женат,  служил  и  содержал
тетку и сестру своей жены. Супруга его, да и все дамы были  самых  последних
убеждений, но все это выходило у них несколько грубовато, именно,  тут  была
"идея, попавшая на улицу",  как  выразился  когда-то  Степан  Трофимович  по
другому поводу. Они все  брали  из  книжек,  и  по  первому  даже  слуху  из
столичных прогрессивных уголков наших, готовы были выбросить  за  окно  все,
что  угодно,  лишь  бы  только  советовали  выбрасывать.   M-me   Виргинская
занималась у нас в городе повивальною профессией; в девицах она долго жила в
Петербурге. Сам Виргинский был человек редкой  чистоты  сердца,  и  редко  я
встречал более честный душевный огонь. "Я никогда,  никогда  не  отстану  от
этих светлых надежд", говаривал  он  мне  с  сияющими  глазами.  О  "светлых
надеждах" он говорил всегда тихо, с сладостию, полушепотом, как бы секретно.
Он был довольно высокого роста, но чрезвычайно тонок  и  узок  в  плечах,  с
необыкновенно жиденькими, рыжеватого оттенка  волосиками.  Все  высокомерные
насмешки Степана Трофимовича  над  некоторыми  из  его  мнений  он  принимал
кротко, возражал же ему иногда очень серьезно и во многом ставил его втупик.
Степан Трофимович обращался с ним ласково, да и вообще ко всем нам относился
отечески.
     - Все вы из "недосиженных", - шутливо замечал  он  Виргинскому,  -  все
подобные вам, хотя в вас, Виргинский, я и не замечал той  огра-ни-чен-ности,
какую  встречал  в  Петербурге  chez  ces  sйminairistes,  но  все-таки   вы
"недосиженные". Шатову очень хотелось бы высидеться, но и он недосиженный.
     - А я? - спрашивал Липутин.
     - А вы просто золотая средина, которая везде уживется... по-своему.
     Липутин обижался.
     Рассказывали про Виргинского и, к  сожалению,  весьма  достоверно,  что
супруга его, не пробыв с ним и году в законном браке,  вдруг  объявила  ему,
что он отставлен и что она предпочитает Лебядкина. Этот  Лебядкин,  какой-то
заезжий, оказался потом лицом весьма подозрительным  и  вовсе  даже  не  был
отставным штабс-капитаном, как сам титуловал себя. Он  только  умел  крутить
усы, пить и болтать самый неловкий  вздор,  какой  только  можно  вообразить
себе. Этот человек пренеделикатно тотчас же к  ним  переехал,  обрадовавшись
чужому хлебу, ел и спал у них, и стал наконец третировать  хозяина  свысока.
Уверяли, что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей: "Друг
мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю", но вряд ли в самом деле
произнесено было такое древне-римское изречение; напротив, говорят,  навзрыд
плакал. Однажды, недели две после  отставки,  все  они,  всем  "семейством",
отправились за город, в рощу кушать чай вместе с знакомыми.  Виргинский  был
как-то лихорадочно-весело настроен и участвовал в танцах;  но  вдруг  и  без
всякой предварительной ссоры  схватил  гиганта  Лебядкина,  канканировавшего
соло, обеими руками за волосы, нагнул и начал таскать его с визгами, криками
и слезами. Гигант до того струсил, что даже не защищался и  все  время,  как
его таскали, почти не прерывал молчания; но после  таски  обиделся  со  всем
пылом благородного человека. Виргинский всю ночь на коленях  умолял  жену  о
прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки  не  согласился  пойти
извиниться пред Лебядкиным; кроме того, был обличен в скудости убеждений и в
глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной,  стоя