Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
оначальная мысль и
средства к изданию. Ведь окупится книга?
- Если откопаем верный план, то книга пойдет.
- Предупреждаю вас, что я не для барышей, но очень желаю расходу книги
и буду горда барышами.
- Ну, а я тут при чем?
- Да ведь я же вас и зову в сотрудники... пополам. Вы план выдумаете.
- Почем же вы знаете, что я в состоянии план выдумать?
- Мне о вас говорили, и здесь я слышала... я знаю, что вы очень умны
и... занимаетесь делом и... думаете много; мне о вас Петр Степанович
Верховенский в Швейцарии говорил, - торопливо прибавила она. - Он очень
умный человек, не правда ли?
Шатов мгновенным, едва скользнувшим взглядом посмотрел на нее, но
тотчас же опустил глаза.
- Мне и Николай Всеволодович о вас тоже много говорил... Шатов вдруг
покраснел.
- Впрочем, вот газеты, - торопливо схватила Лиза со стула
приготовленную и перевязанную пачку газет, - я здесь попробовала на выбор
отметить факты, подбор сделать и нумера поставила... вы увидите.
Шатов взял сверток.
- Возьмите домой, посмотрите, вы ведь где живете?
- В Богоявленской улице, в доме Филиппова.
- Я знаю. Там тоже, говорят, кажется, какой-то капитан живет подле вас,
господин Лебядкин? - все попрежнему торопилась Лиза.
Шатов с пачкой в руке, на отлете, как взял, так и просидел целую минуту
без ответа, смотря в землю.
- На эти дела вы бы выбрали другого, а я вам вовсе не годен буду, -
проговорил он наконец, как-то ужасно странно понизив голос, почти шепотом.
Лиза вспыхнула.
- Про какие дела вы говорите? Маврикий Николаевич! - крикнула она, -
пожалуйте сюда давешнее письмо.
Я тоже за Маврикием Николаевичем подошел к столу.
- Посмотрите это, - обратилась она вдруг ко мне, в большом волнении
развертывая письмо. - Видали ли вы когда что-нибудь похожее? Пожалуста
прочтите вслух; мне надо, чтоб и господин Шатов слышал.
С немалым изумлением прочел я вслух следующее послание:
Совершенству девицы Тушиной.
Милостивая государыня Елизавета Николаевна!
О как мила она, Елизавета Тушина, Когда с родственником на дамском
седле летает, А локон ее с ветрами играет, Или когда с матерью в церкви
падает ниц, И зрится румянец благоговейных лиц!
Тогда брачных и законных наслаждений желаю И вслед ей, вместе с
матерью, слезу посылаю.
Составил неученый за спором.
"Милостивая государыня!
"Всех более жалею себя, что в Севастополе не лишился руки для славы, не
быв там вовсе, а служил всю компанию по сдаче подлого провианта, считая
низостью. Вы богиня в древности, а я ничто и догадался о беспредельности.
Смотрите как на стихи, но не более, ибо стихи все-таки вздор и оправдывают
то, что в прозе считается дерзостью. Может ли солнце рассердиться на
инфузорию, если та сочинит ему из капли воды, где их множество, если в
микроскоп? Даже самый клуб человеколюбия к крупным скотам в Петербурге при
высшем обществе, сострадая по праву собаке и лошади, презирает кроткую
инфузорию, не упоминая о ней вовсе, потому что не доросла. Не дорос и я.
Мысль о браке показалась бы уморительною; но скоро буду иметь бывшие двести
душ чрез человеконенавистника, которого презирайте. Могу многое сообщить и
вызываюсь по документам даже в Сибирь. Не презирайте предложения. Письмо от
инфузории разуметь в стихах.
"Капитан Лебядкин, покорнейший друг и имеет досуг".
- Это писал человек в пьяном виде и негодяй! - вскричал я в
негодовании, - я его знаю!
- Это письмо я получила вчера, - покраснев и торопясь стала объяснять
нам Лиза, - я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца, и до сих
пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он
будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет
сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела, как на сотрудника, -
обратилась она к Шатову, - и так как вы там живете, то я и хотела вас
расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
- Пьяный человек и негодяй, - пробормотал как бы нехотя Шатов.
- Что ж, он все такой глупый?
- И, нет, о, не глупый совсем, когда не пьяный.
- Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, -
заметил я смеясь.
- Даже и по этому письму видно, что себе на уме, - неожиданно ввернул
молчаливый Маврикий Николаевич.
- Он, говорят, с какой-то сестрой?-спросила Лиза.
- Да, с сестрой.
- Он, говорят, ее тиранит, правда это?
Шатов опять поглядел на Лизу, насупился, и проворчав: "какое мне дело!"
подвинулся к дверям.
- Ах, постойте, - тревожно вскричала Лиза, - куда же вы? Нам так много
еще остается переговорить...
- О чем же говорить? Я завтра дам знать...
- Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а
серьезно хочу дело делать, - уверяла Лиза все в возрастающей тревоге. - Если
решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что
в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для
такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя,
и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя...
- Почему же вы знаете, что я могу быть типографщиком? - угрюмо спросил
Шатов.
- Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы
можете вести типографию и знакомы с делом. Даже записку хотел от себя к вам
дать, да я забыла.
Шатов, как припоминаю теперь, изменился в лице. Он постоял еще
несколько секунд и вдруг вышел из комнаты.
Лиза рассердилась.
- Он всегда так выходит? - повернулась она ко мне. Я пожал было
плечами, но Шатов вдруг воротился, прямо подошел к столу и положил взятый им
сверток газет:
- Я не буду сотрудником, не имею времени...
- Почему же, почему же? Вы, кажется, рассердились? - огорченным и
умоляющим голосом спрашивала Лиза.
Звук ее голоса как будто поразил его; несколько мгновений он пристально
в нее всматривался, точно желая проникнуть в самую ее душу.
- Все равно, - пробормотал он тихо, - я не хочу...
И ушел совсем. Лиза была совершенно поражена, даже как-то совсем и не в
меру; так показалось мне.
- Удивительно странный человек! - громко заметил Маврикий Николаевич.
III.
Конечно "странный", но во всем этом было чрезвычайно много неясного.
Тут что-то подразумевалось. Я решительно не верил этому изданию; потом это
глупое письмо, но в котором слишком ясно предлагался какой-то донос "по
документам" и о чем все они промолчали, а говорили совсем о другом, наконец
эта типография и внезапный уход Шатова именно потому, что заговорили о
типографии. Все это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то
произошло и о чем я не знаю; что стало быть я лишний и что все это не мое
дело. Да и пора было уходить, довольно было для первого визита. Я подошел
откланяться Лизавете Николаевне.
Она, кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла все на том же месте у
стола, очень задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в одну
выбранную на ковре точку.
- Ах и вы, до свидания, - пролепетала она привычно-ласковым тоном. -
Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его придти ко мне
поскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Извините, мама не
может выйти с вами проститься...
Я вышел и даже сошел уже с лестницы, как вдруг лакей догнал меня на
крыльце:
- Барыня очень просили воротиться...
- Барыня или Лизавета Николаевна?
- Оне-с.
Я нашел Лизу уже не в той большой зале, где мы сидели, а в ближайшей
приемной комнате. В ту залу, в которой остался теперь Маврикий Николаевич
один, дверь была притворена наглухо.
Лиза улыбнулась мне, но была бледна. Она стояла посреди комнаты в
видимой нерешимости, в видимой борьбе; но вдруг взяла меня за руку и молча,
быстро подвела к окну.
- Я немедленно хочу ее видеть, - прошептала она, устремив на меня
горячий, сильный, нетерпеливый взгляд, не допускающий и тени противоречия; -
я должна ее видеть собственными глазами и прошу вашей помощи.
Она была в совершенном исступлении и - в отчаянии.
- Кого вы желаете видеть, Лизавета Николаевна?-осведомился я в испуге.
- Эту Лебядкину, эту хромую... Правда, что она хромая?
Я был поражен.
- Я никогда не видал ее, но я слышал, что она хромая, вчера еще слышал,
- лепетал я с торопливою готовностию и тоже шепотом.
- Я должна ее видеть непременно. Могли бы вы это устроить сегодня же?
Мне стало ужасно ее жалко.
- Это невозможно и к тому же я совершенно не понимал бы, как это
сделать, - начал было я уговаривать, - я пойду к Шатову...
- Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому
что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня
нет никого; я глупо говорила с Шатовым... Я уверена, что вы совершенно
честный и, может быть, преданный мне человек, только устройте. У меня
явилось страстное желание помочь ей во всем.
- Вот что я сделаю, - подумал я капельку, - я пойду сам и сегодня
наверно, наверно ее увижу! Я так сделаю, что увижу, даю вам честное слово;
но только - позвольте мне ввериться Шатову.
- Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу,
но что я его сейчас не обманывала. Он может быть ушел потому, что он очень
честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я
в самом деле хочу издавать и основать типографию...
- Он честный, честный, - подтверждал я с жаром.
- Впрочем, если к завтраму не устроится, то я сама пойду, что бы ни
вышло и хотя бы все узнали.
- Я раньше как к трем часам не могу у вас завтра быть, - заметил я
несколько опомнившись.
- Стало быть в три часа. Стало быть правду я предположила вчера у
Степана Трофимовича, что вы - несколько преданный мне человек? - улыбнулась
она, торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию
Николаевичу.
Я вышел подавленный моим обещанием и не понимал, что такое произошло. Я
видел женщину в настоящем отчаянии, не побоявшуюся скомпрометировать себя
доверенностию почти к незнакомому ей человеку. Ее женственная улыбка в такую
трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера мои чувства,
точно резнул меня по сердцу; но мне было жалко, жалко, - вот и все! Секреты
ее стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мне стали открывать
их теперь, то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел слушать ничего дальше.
Я только нечто предчувствовал... И однако ж я совершенно не понимал, каким
образом я что-нибудь тут устрою. Мало того, я все-таки и теперь не знал, что
именно надо устроить: свиданье, но какое свиданье? Да и как их свести? Вся
надежда была на Шатова, хотя я и мог знать заранее, что он ни в чем не
поможет. Но я все-таки бросился к нему.
IV.
Только вечером, уже в восьмом часу, я застал его дома. К удивлению
моему, у него сидели гости - Алексей Нилыч и еще один полузнакомый мне
господин, некто Шигалев, родной брат жены Виргинского.
Этот Шигалев должно быть уже месяца два как гостил у нас в городе; не
знаю, откуда приехал; я слышал про него только, что он напечатал в одном
прогрессивном петербургском журнале какую-то статью. Виргинский познакомил
меня с ним случайно, на улице. В жизнь мою я не видал в лице человека такой
мрачности, нахмуренности и пасмурности. Он смотрел так, как будто ждал
разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли
бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этак послезавтра утром,
ровно в двадцать пять минут одиннадцатого. Мы впрочем тогда почти ни слова и
не сказали, а только пожали друг другу руки с видом двух заговорщиков. Всего
более поразили меня его уши неестественной величины, длинные, широкие и
толстые, как-то особенно врознь торчавшие. Движения его были неуклюжи и
медленны. Если Липутин и мечтал когда-нибудь, что фаланстера могла бы
осуществиться в нашей губернии, то этот наверное знал день и час, когда это
сбудется. Он произвел на меня впечатление зловещее; встретив же его у Шатова
теперь, я подивился, тем более, что Шатов и вообще был до гостей не охотник.
Еще с лестницы слышно было, что они разговаривают очень громко, все
трое разом, и, кажется, спорят; но только что я появился, все замолчали. Они
спорили стоя, а теперь вдруг все сели, так что и я должен был сесть. Глупое
молчание не нарушалось минуты три полных. Шигалев хотя и узнал меня, но
сделал вид, что не знает, и наверно не по вражде, а так. С Алексеем Нилычем
мы слегка раскланялись, но молча и почему-то не пожали друг другу руки.
Шигалев начал наконец смотреть на меня строго и нахмуренно, с самою наивною
уверенностию, что я вдруг встану и уйду. Наконец Шатов привстал со стула, и
все тоже вдруг вскочили. Они вышли не прощаясь, только Шигалев уже в дверях
сказал провожавшему Шатову:
- Помните, что вы обязаны отчетом.
- Наплевать на ваши отчеты и никакому чорту я не обязан, - проводил его
Шатов и запер дверь на крюк.
- Кулики! - сказал он, поглядев на меня и как-то криво усмехнувшись.
Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил.
Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем очень
редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после
долгого времени совершенно оживлялся и начинал говорить с удовольствием.
Зато, прощаясь, опять всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас,
точно выживал от себя своего личного неприятеля.
- Я у этого Алексея Нилыча вчера чай пил, - заметил я; - он, кажется,
помешан на атеизме.
- Русский атеизм никогда дальше каламбура не заходил, - проворчал
Шатов, вставляя новую свечу вместо прежнего огарка.
- Нет, этот, мне показалось, не каламбурщик; он и просто говорить,
кажется, не умеет, не то что каламбурить.
- Люди из бумажки; от лакейства мысли все это, - спокойно заметил
Шатов, присев в углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени.
- Ненависть тоже тут есть, - произнес он, помолчав с минуту; - они
первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг
перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно
богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать,
не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к
России, в организм въевшаяся... И никаких невидимых миру слез из-под
видимого смеха тут нету! Никогда еще не было сказано на Руси более
фальшивого слова, как про эти незримые слезы! - вскричал он почти с яростью.
- Ну уж это вы бог знает что! - засмеялся я.
- А вы - "умеренный либерал", - усмехнулся и Шатов. - Знаете, -
подхватил он вдруг, - я, может, и сморозил про "лакейство мысли"; вы верно
мне тотчас же скажете: "Это ты родился от лакея, а я не лакей".
- Вовсе я не хотел сказать... что вы!
- Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея
родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же как и вы. Наш русский либерал
прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.
- Какие сапоги? Что за аллегория?
- Какая тут аллегория! Вы, я вижу, смеетесь... Степан Трофимович правду
сказал, что я под камнем лежу, раздавлен, да не задавлен, и только корчусь;
это он хорошо сравнил.
- Степан Трофимович уверяет, что вы помешались на немцах, - смеялся я,
- мы с немцев все же что-нибудь да стащили себе в карман.
- Двугривенный взяли, а сто рублей своих отдали.
С минуту мы помолчали.
- А это он в Америке себе належал.
- Кто? Что належал?
- Я про Кириллова. Мы с ним там четыре месяца в избе на полу пролежали.
- Да разве вы ездили в Америку? - удивился я; - вы никогда не говорили.
- Чего рассказывать. Третьего года мы отправились втроем на
эмигрантском пароходе в Американские Штаты на последние деньжишки, "чтобы
испробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личным
опытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общественном
положении". Вот с какою целью мы отправились.
- Господи! - засмеялся я, - да вы бы лучше для этого куда-нибудь в
губернию нашу отправились в страдную пору, "чтоб испытать личным опытом", а
то понесло в Америку!
- Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас русских
собралось у него человек шесть, - студенты, даже помещики из своих поместий,
даже офицеры были, и все с тою же величественною целью. Ну и работали,
мокли, мучились, уставали, наконец я и Кириллов ушли - заболели, не
выдержали. Эксплуататор-хозяин нас при расчете обсчитал, вместо тридцати
долларов по условию заплатил мне восемь, а ему пятнадцать; тоже и бивали нас
там не раз. Ну тут-то без работы мы и пролежали с Кирилловым в городишке на
полу четыре месяца рядом; он об одном думал, а я о другом.
- Неужто хозяин вас бил, это в Америке-то? Ну как должно быть вы ругали
его!
- Ничуть. Мы, напротив, тотчас решили с Кирилловым, что "мы, русские,
пред американцами маленькие ребятишки, и нужно родиться в Америке или по
крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в
уровень". Да что: когда с нас за копеечную вещь спрашивали по доллару, то мы
платили не только с удовольствием, но даже с увлечением. Мы все хвалили:
спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг. Раз мы едем, а человек полез в
мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только
переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень
нравится...
- Странно, что это у нас не только заходит в голову, но и исполняется,
- заметил я.
- Люди из бумажки, - повторил Шатов.
- Но однако ж переплывать океан на эмигрантском пароходе, в неизвестную
землю, хотя бы и с целью "узнать личным опытом" и т. д. - в этом ей богу
есть как будто какая-то великодушная твердость... Да как же вы оттуда
выбрались?
- Я к одному человеку в Европу написал, и он мне прислал сто рублей.
Шатов, разговаривая, все время по обычаю своему упорно смотрел в землю,
даже когда и горячился. Тут же вдруг поднял голову:
- А хотите знать имя человека?
- Кто же таков?
- Николай Ставрогин.
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал
на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его
некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно
года два тому назад, значит, когда Шатов был в Америке, - правда, уже давно
после того как оставила его в Женеве. "Если так, то зачем же его дернуло
теперь с именем вызваться и размазывать?" подумалось мне.
- Я еще ему по сих пор не отдал, - оборотился он ко мне вдруг опять и,
поглядев на меня пристально, уселся на прежнее место в углу и отрывисто
спросил совсем уже другим голосом:
- Вы конечно зачем-то пришли; что вам надо?
Я тотчас же рассказал все, в точном историческом порядке, и прибавил,
что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но еще более
спутался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко
желал бы помочь, но вся беда в том, что не только не знаю, как сдержать
данное ей обещание, но даже не понимаю теперь, что именно ей обещал. Затем
внушительно подтвердил ему еще р