было.
     - Да и я, разумеется, не желаю входить... но мне все казалось, вы здесь
до сих пор говорили совсем в ином стиле, о христианской вере,  например,  об
общественных установлениях и наконец о правительстве...
     - Мало ли что я говорил. Я и теперь то же говорю,  только  не  так  эти
мысли следует проводить, как те дураки, вот в чем дело. А то что в том,  что
укусил в плечо? Сами же вы соглашались со мной, только говорили, что рано.
     - Я не про то собственно соглашался и говорил, что рано.
     - Однако же у вас каждое слово на  крюк  привешено,  xe-xe!  осторожный
человек! - весело заметил вдруг Петр Степанович. -  Слушайте,  отец  родной,
надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я
не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь.  Мне,  может,  ваш  характер
надо было распознать.
     - Для чего бы вам мой характер?
     - Ну почем я знаю для чего (он опять рассмеялся). - Видите ли,  дорогой
и многоуважаемый Андрей Антонович, вы хитры, но до  этого  еще  не  дошло  и
наверно не дойдет, понимаете? Может быть и  понимаете?  Я  хоть  и  дал  где
следует объяснения, возвратясь из-за границы, и право  не  знаю,  почему  бы
человек известных убеждений не мог  действовать  в  пользу  искренних  своих
убеждений... но мне никто еще там не заказывал вашего  характера  и  никаких
подобных заказов оттуда я еще не брал на себя. Вникните сами: ведь мог бы  я
не вам открыть первому два-то имени, а прямо туда махнуть, то-есть туда, где
первоначальные объяснения давал; и уж если б я старался из-за финансов,  али
там из-за выгоды, то уж конечно вышел бы с моей стороны  не  расчет,  потому
что благодарны-то будут теперь вам, а не мне. Я единственно за Шатова,  -  с
благородством прибавил Петр Степанович,  -  за  одного  Шатова,  по  прежней
дружбе... ну, а там, пожалуй, когда возьмете перо, чтобы туда  отписать,  ну
похвалите меня, если хотите... противоречить не стану, хе-хе! Adieu,  однако
же засиделся, и не надо бы столько болтать! - прибавил он не без  приятности
и встал с дивана.
     - Напротив, я очень рад, что дело так сказать определяется, -  встал  и
фон-Лембке, тоже с любезным видом, видимо под влиянием последних слов. - Я с
признательностию принимаю ваши услуги и, будьте уверены, все,  что  можно  с
моей стороны насчет отзыва о вашем усердии...
     - Шесть дней, главное, шесть дней сроку,  и  чтобы  в  эти  дни  вы  не
шевелились, вот что мне надо!
     - Пусть.
     - Разумеется, я вам рук не связываю, да и не смею. Не можете же  вы  не
следить; только не пугайте гнезда раньше времени, вот в чем я надеюсь на ваш
ум и на опытность. А довольно у вас должно быть своих-то гончих припасено, и
всяких там ищеек, хе-хе! - весело  и  легкомысленно  (как  молодой  человек)
брякнул Петр Степанович.
     - Не совсем это так, - приятно уклонился Лембке. - Это  -  предрассудок
молодости, что слишком много припасено... Но кстати позвольте  одно  словцо:
ведь если  этот  Кириллов  был  секундантом  у  Ставрогина,  то  и  господин
Ставрогин в таком случае...
     - Что Ставрогин?
     - То-есть если они такие друзья?
     - Э, нет, нет, нет! Вот тут маху дали, хоть вы и  хитры.  И  даже  меня
удивляете. Я ведь  думал,  что  вы  насчет  этого  не  без  сведений...  Гм,
Ставрогин - это совершенно противоположное, то-есть  совершенно...  Avis  au
lecteur.
     - Неужели! и может ли быть? - с недоверчивостию произнес Лембке. -  Мне
Юлия Михайловна сообщила, что, по ее сведениям из Петербурга, он  человек  с
некоторыми, так сказать, наставлениями...
     - Я ничего не знаю, ничего не  знаю,  совсем  ничего.  Adieu.  Avis  au
lecteur! - вдруг и явно уклонился Петр Степанович. Он полетел к дверям.
     - Позвольте, Петр Степанович, позвольте, - крикнул Лембке, -  еще  одно
крошечное дельце, и я вас не задержу.
     Он вынул из столового ящика конверт.
     - Вот-с один экземплярчик, по той же  категории,  и  я  вам  тем  самым
доказываю, что вам в высшей степени доверяю. Вот-с, и каково ваше мнение?
     В конверте лежало письмо, - письмо странное, анонимное, адресованное  к
Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович к крайней досаде  своей
прочел следующее:
     "Ваше превосходительство!
     "Ибо по чину вы так. Сим объявляю в  покушении  на  жизнь  генеральских
особ и отечества;  ибо  прямо  ведет  к  тому.  Сам  разбрасывал  непрерывно
множество лет. Тоже и безбожие. Приготовляется бунт, а прокламаций несколько
тысяч, и за каждой  побежит  сто  человек,  высуня  язык,  если  заранее  не
отобрать начальством, ибо множество обещано в награду, а простой народ глуп,
да и водка. Народ, почитая виновника, разоряет того и другого, и боясь обеих
сторон, раскаялся в чем не участвовал, ибо обстоятельства мои  таковы.  Если
хотите, чтобы донос для спасения отечества, а также церквей  и  икон,  то  я
один только могу. Но с тем, чтобы мне  прощение  из  третьего  отделения  по
телеграфу немедленно одному из всех, а другие пусть отвечают.  На  окошке  у
швейцара для сигнала в семь часов ставьте каждый вечер свечу. Увидав  поверю
и приду облобызать милосердную длань из столицы, но с  тем,  чтобы  пенсион,
ибо чем же я буду жить? Вы же не раскаетесь, потому что вам  выйдет  звезда.
Надо потихоньку, а не то свернут голову.
     "Вашего превосходительства отчаянный человек.
     "Припадает к стопам "раскаявшийся вольнодумец Incognito".
     Фон-Лембке объяснил, что письмо очутилось вчера  в  швейцарской,  когда
там никого не было.
     - Так вы как же думаете? - спросил чуть не грубо Петр Степанович.
     - Я бы предположил, что это анонимный пашквиль, в насмешку.
     - Вероятнее всего, что так и есть. Вас не надуешь.
     - Я главное потому, что так глупо.
     - А вы получали здесь еще какие-нибудь пашквили?
     - Получал раза два, анонимные.
     - Ну уж, разумеется, не подпишут. Разным слогом? Разных рук?
     - Разным слогом и разных рук.
     - И шутовские были, как это?
     - Да, шутовские, и знаете... очень гадкие.
     - Ну коли уж были, так наверно и теперь то же самое.
     - А главное потому, что так глупо. Потому что те  люди  образованные  и
наверно так глупо не напишут.
     - Ну да, ну да.
     - А что, если  это  и  в  самом  деле  кто-нибудь  хочет  действительно
донести?
     - Невероятно, - сухо отрезал Петр Степанович. - Что  значит  телеграмма
из третьего отделения и пенсион? Пашквиль очевидный.
     - Да, да, - устыдился Лембке.
     - Знаете что, оставьте-ка это у меня. Я вам наверно разыщу. Раньше  чем
тех разыщу.
     - Возьмите, - согласился фон-Лембке, с некоторым впрочем колебанием.
     - Вы кому-нибудь показывали?
     - Нет, как можно, никому.
     - То-есть Юлии Михайловне?
     - Ах, боже сохрани, и ради бога не  показывайте  ей  сами!  -  вскричал
Лембке в испуге. - Она будет так потрясена... и рассердится на меня ужасно.
     - Да, вам же первому и достанется, скажет, что сами заслужили, коли вам
так пишут. Знаем мы женскую логику. Ну, прощайте. Я  вам,  может,  даже  дня
через три этого сочинителя представлю. Главное уговор!

IV.

     Петр Степанович был человек может быть и неглупый, но Федька  Каторжный
верно выразился о нем, что он "человека сам сочинит, да с ним и живет". Ушел
он от фон-Лембке вполне уверенный, что по крайней мере на  шесть  дней  того
успокоил, а срок этот был ему до крайности нужен. Но идея была ложная, и все
основано было только на том, что он сочинил себе Андрея Антоновича, с самого
начала, и раз навсегда, совершеннейшим простачком.
     Как и каждый страдальчески-мнительный человек, Андрей Антонович  всякий
раз бывал  чрезвычайно  и  радостно  доверчив  в  первую  минуту  выхода  из
неизвестности. Новый  оборот  вещей  представился  ему  сначала  в  довольно
приятном  виде,  несмотря  на  некоторые   вновь   наступавшие   хлопотливые
сложности. По крайней мере старые сомнения падали в прах. К тому же  он  так
устал за последние дни, чувствовал себя таким измученным и беспомощным,  что
душа его поневоле жаждала покоя. Но увы, он уже опять был неспокоен.  Долгое
житье в Петербурге оставило в душе его  следы  неизгладимые.  Официальная  и
даже секретная история "нового поколения"  ему  была  довольно  известна,  -
человек был любопытный и прокламации собирал, - но никогда не понимал  он  в
ней самого первого слова. Теперь же был как в  лесу:  он  всеми  инстинктами
своими предчувствовал, что в  словах  Петра  Степановича  заключалось  нечто
совершенно несообразное, вне всяких форм и условий, - "хотя ведь чорт знает,
что может случиться в этом "новом поколении" и чорт знает, как это у них там
совершается!" раздумывал он, теряясь в соображениях.
     А тут как  нарочно  снова  просунул  к  нему  голову  Блюм.  Все  время
посещения Петра Степановича он выжидал недалеко. Блюм этот  приходился  даже
родственником Андрею Антоновичу, дальним, но всю жизнь тщательно и  боязливо
скрываемым. Прошу прощения у читателя  в  том,  что  этому  ничтожному  лицу
отделю здесь хоть несколько слов. Блюм был из  странного  рода  "несчастных"
немцев - и вовсе не  по  крайней  своей  бездарности,  а  именно  неизвестно
почему. "Несчастные" немцы  не  миф,  а  действительно  существуют,  даже  в
России, и имеют свой собственный тип. Андрей Антонович  всю  жизнь  питал  к
нему самое трогательное  сочувствие,  и  везде,  где  только  мог,  по  мере
собственных  своих  успехов  по  службе,  выдвигал   его   на   подчиненное,
подведомственное ему местечко; но тому нигде не везло. То место  оставлялось
за штатом, то переменялось начальство, то  чуть  не  упекли  его  однажды  с
другими под суд. Был он аккуратен, но как-то слишком без  нужды  и  во  вред
себе мрачен; рыжий, высокий, сгорбленный, унылый, даже чувствительный и, при
всей своей  приниженности,  упрямый  и  настойчивый  как  вол,  хотя  всегда
невпопад. К Андрею Антоновичу питал он с женой и  с  многочисленными  детьми
многолетнюю и благоговейную привязанность.  Кроме  Андрея  Антоновича  никто
никогда не любил его. Юлия Михайловича сразу  его  забраковала,  но  одолеть
упорство своего супруга не могла. Это была их первая  супружеская  ссора,  и
случилась она тотчас после свадьбы, в самые первые медовые дни, когда  вдруг
обнаружился пред нею Блюм, до тех  пор  тщательно  от  нее  припрятанный,  с
обидною тайной своего к ней родства. Андрей  Антонович  умолял  сложа  руки,
чувствительно рассказал всю историю Блюма и их дружбы с самого  детства,  но
Юлия Михайловна считала  себя  опозоренною  навеки  и  даже  пустила  в  ход
обмороки. Фон-Лембке не уступил ей ни шагу и объявил, что не  покинет  Блюма
ни за что на свете и не отдалит от себя, так что  она  наконец  удивилась  и
принуждена была позволить Блюма.  Решено  было  только,  что  родство  будет
скрываемо еще тщательнее, чем до сих пор, если только это  возможно,  и  что
даже имя и отчество Блюма будут изменены,  потому  что  его  тоже  почему-то
звали Андреем Антоновичем. Блюм у нас ни с кем не познакомился, кроме одного
только немца-аптекаря, никому не сделал визитов и, по обычаю  своему,  зажил
скупо и уединенно. Ему давно уже были известны и литературные грешки  Андрея
Антоновича. Он преимущественно призывался выслушивать его роман в  секретных
чтениях наедине, просиживал по шести часов сряду  столбом;  потел,  напрягал
все свои силы, чтобы не заснуть и улыбаться; придя домой,  стенал  вместе  с
длинноногою и сухопарою женой о несчастной слабости их благодетеля к русской
литературе.
     Андрей Антонович со страданием посмотрел на вошедшего Блюма.
     - Я прошу тебя, Блюм, оставить меня  в  покое,  -  начал  он  тревожною
скороговоркой, очевидно желая отклонить возобновление  давешнего  разговора,
прерванного приходом Петра Степановича.
     - И однако ж это может быть устроено деликатнейше, совершенно негласно;
вы же имеете все полномочия, - почтительно, но упорно  настаивал  на  чем-то
Блюм, сгорбив спину и придвигаясь все ближе и ближе мелкими шагами к  Андрею
Антоновичу.
     - Блюм, ты до такой степени предан мне и услужлив,  что  я  всякий  раз
смотрю на тебя вне себя от страха.
     - Вы всегда  говорите  острые  вещи  и  в  удовольствии  от  сказанного
засыпаете спокойно, но тем самым себе повреждаете.
     - Блюм, я сейчас убедился, что это вовсе не то, вовсе не то.
     - Не из слов ли этого фальшивого, порочного молодого человека, которого
вы сами подозреваете? Он вас победил льстивыми похвалами  вашему  таланту  в
литературе.
     - Блюм, ты не смыслишь ничего; твой проект нелепость, говорю  тебе.  Мы
не найдем ничего, а крик  подымется  страшный,  затем  смех,  а  затем  Юлия
Михайловна...
     - Мы несомненно найдем все, чего ищем, - твердо  шагнул  к  нему  Блюм,
приставляя к сердцу правую руку; - мы сделаем осмотр внезапно, рано  поутру,
соблюдая всю деликатность к лицу и всю предписанную строгость  форм  закона.
Молодые люди, Лямшин и  Телятников,  слишком  уверяют,  что  мы  найдем  все
желаемое. Они посещали там  многократно.  К  господину  Верховенскому  никто
внимательно не расположен. Генеральша Ставрогина явно отказала ему  в  своих
благодеяниях, и всякий честный человек, если  только  есть  таковой  в  этом
грубом городе,  убежден,  что  там  всегда  укрывался  источник  безверия  и
социального учения. У него хранятся все запрещенные книги,  "Думы"  Рылеева,
все сочинения Герцена... Я на всякий случай имею приблизительный каталог...
     - О боже, эти книги есть у всякого; как ты прост, мой бедный Блюм!
     - И многие прокламации, - продолжал Блюм, не  слушая  замечаний.  -  Мы
кончим тем, что непременно нападем на след  настоящих  здешних  прокламаций.
Этот молодой Верховенский мне весьма и весьма подозрителен.
     - Но ты смешиваешь отца с сыном. Они не в ладах; сын смеется над  отцом
явно.
     - Это одна только маска.
     - Блюм, ты поклялся меня замучить!  Подумай,  он  лицо  все-таки  здесь
заметное. Он был профессором, он человек известный, он раскричится, и тотчас
же пойдут насмешки по городу, ну и все манкируем... и подумай, что  будет  с
Юлией Михайловной!
     Блюм лез вперед и не слушал.
     - Он был лишь доцентом, всего лишь доцентом, и  по  чину  всего  только
коллежский асессор при отставке, - ударял он себя рукой в  грудь,  -  знаков
отличия  не  имеет,  уволен  из  службы  по  подозрению  в  замыслах  против
правительства. Он состоял под тайным надзором и несомненно еще состоит. И  в
виду обнаружившихся теперь беспорядков вы несомненно обязаны долгом.  Вы  же
наоборот, упускаете ваше отличие, потворствуя настоящему виновнику.
     - Юлия  Михайловна!  Убиррайся,  Блюм!  -  вскричал  вдруг  фон-Лембке,
заслышавший голос своей супруги в соседней комнате.
     Блюм вздрогнул, но не сдался.
     - Дозвольте же, дозвольте, - приступал он, еще крепче прижимая обе руки
к груди.
     - Убиррайся! - проскрежетал Андрей Антонович, -  делай,  что  хочешь...
после... О боже мой!
     Поднялась портьера, и  появилась  Юлия  Михайловна.  Она  величественно
остановилась при виде Блюма, высокомерно и обидчиво  окинула  его  взглядом,
как будто одно присутствие этого человека здесь было ей  оскорблением.  Блюм
молча и почтительно отдал ей  глубокий  поклон  и,  согбенный  от  почтения,
направился к дверям на цыпочках, расставив несколько врозь свои руки.
     Оттого  ли,  что  он  и  в  самом  деле  понял  последнее  истерическое
восклицание Андрея Антоновича за прямое дозволение  поступить  так,  как  он
спрашивал, или покривил  душой  в  этом  случае  для  прямой  пользы  своего
благодетеля, слишком уверенный, что конец  увенчает  дело;  но,  как  увидим
ниже, из этого разговора начальника с своим подчиненным произошла одна самая
неожиданная  вещь,  насмешившая  многих,  получившая  огласку,   возбудившая
жестокий гнев Юлии Михайловны, и всем  этим  сбившая  окончательно  с  толку
Андрея Антоновича, ввергнув его, в самое горячее время,  в  самую  плачевную
нерешительность.

V.

     День для  Петра  Степановича  выдался  хлопотливый.  От  фон-Лембке  он
поскорее побежал в Богоявленскую улицу, но, проходя по Быковой  улице,  мимо
дома, в котором квартировал Кармазинов, он вдруг приостановился,  усмехнулся
и вошел в дом. Ему ответили:  "ожидают-с",  что  очень  заинтересовало  его,
потому что он вовсе не предупреждал о своем прибытии.
     Но великий писатель  действительно  его  ожидал  и  даже  еще  вчера  и
третьего дня. Четвертого дня он вручил ему свою  рукопись  "Merci"  (которую
хотел прочесть на литературном утре в  день  праздника  Юлии  Михайловны)  и
сделал это из любезности, вполне уверенный, что приятно  польстит  самолюбию
человека, дав ему узнать великую вещь заранее.  Петр  Степанович  давно  уже
примечал, что этот тщеславный, избалованный и оскорбительно-недоступный  для
неизбранных господин, этот "почти государственный  ум",  просто-за-просто  в
нем заискивает и даже с жадностию.  Мне  кажется,  молодой  человек  наконец
догадался,   что   тот,   если   и   не   считал   его    коноводом    всего
тайно-революционного в целой России, то  по  крайней  мере  одним  из  самых
посвященных в секреты русской революции и  имеющим  неоспоримое  влияние  на
молодежь. Настроение мыслей "умнейшего в России человека" интересовало Петра
Степановича, но доселе он, по некоторым причинам, уклонялся от разъяснений.
     Великий писатель квартировал в доме  своей  сестры,  жены  камергера  и
помещицы; оба они, и муж и жена благоговели пред  знаменитым  родственником,
но в настоящий приезд его находились оба в Москве, к великому их  сожалению,
так  что  принять  его  имела  честь  старушка,  очень  дальняя   и   бедная
родственница камергера, проживавшая в доме и  давно  уже  заведывавшая  всем
домашним хозяйством. Весь дом  заходил  на  цыпочках  с  приездом  господина
Кармазинова. Старушка извещала в Москву чуть не каждый день о  том,  как  он
почивал и что изволил скушать, а однажды отправила телеграмму  с  известием,
что он, после званого обеда у градского головы, принужден был принять  ложку
одного лекарства. В комнату к нему она осмеливалась входить редко,  хотя  он
обращался  с  нею  вежливо,  впрочем  сухо,  и  говорил  с  нею  только   по
какой-нибудь надобности. Когда вошел Петр Степанович, он кушал утреннюю свою
котлетку с полстаканом красного вина. Петр Степанович уже и прежде  бывал  у
него и всегда заставал его за этою утреннею котлеткой, которую тот и  съедал
в его присутствии, но ни разу его  самого  не  попотчевал.  После  котлетки,
подавалась еще маленькая чашечка кофе. Лакей, внесший кушанье, был во фраке,
в мягких неслышных сапогах и в перчатках.
     - А-а! - приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом
чистейшей радости полез лобызаться -  характерная  привычка  русских  людей,
если они слишком уж знамениты. Но Петр  Степанович  помнил  по  бывшему  уже
опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и  потому  сделал
на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду,
что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на
кресло против себя, в котором тот и развалился.
     - Вы ведь не... Не желаете ли завтракать? - спросил хозяин, на этот раз
изменяя привычке, но с таким, разумеется, видом, которым ясно  подсказывался
вежливый отрицательный ответ. Петр Степанович тотчас же пожелал  завтракать.
Тень обидчивого изумления омрачила лицо хозяина, но на один только  миг;  он
нервно позвонил  слугу,  и,  несмотря  на  все  свое  воспитание,  брезгливо
возвысил голос, приказывая подать другой завтрак.
     - Вам чего, котлетку или кофею? - осведомился он еще раз.
     - И котлетку и кофею, и вина прикажите еще прибавить, я проголодался, -
отвечал Петр Степанович, с спокойным вниманием рассматривая костюм  хозяина.
Господин Кармазинов был в какой-то домашней куцавеечке на вате, в  роде  как
бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но  сл