е сердцем, но не надо же быть и дуралеем. Если у вас была мысль,
то держали бы про себя; нынче умные люди молчат, а не разговаривают.
     - Николай Всеволодович! - задрожал капитан; - ведь вы сами ни в чем  не
участвовали, ведь я не на вас...
     - Да уж на дойную свою корову вы бы не посмели доносить.
     - Николай Всеволодович, посудите, посудите!.. - и в отчаянии, в слезах,
капитан начал торопливо излагать свою повесть за все четыре года.  Это  была
глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не в свое дело и почти не понимавшем
его важности до самой последней  минуты,  за  пьянством  и  за  гульбой.  Он
рассказал, что еще в Петербурге "увлекся спервоначалу, просто по дружбе, как
верный студент, хотя и не будучи студентом", и не зная  ничего,  "ни  в  чем
неповинный", разбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял  десятками  у
дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы  совал,
в карманы пропускал. А потом и деньги стал  от  них  получать,  "потому  что
средства-то,  средства-то  мои  каковы-с!"  В  двух  губерниях   по   уездам
разбрасывал "всякую дрянь". - О, Николай Всеволодович,  -  восклицал  он,  -
всего более возмущало  меня,  что  это  совершенно  противно  гражданским  и
преимущественно отечественным законам! Напечатано вдруг,  чтобы  выходили  с
вилами и  чтобы  помнили,  что  кто  выйдет  поутру  бедным,  может  вечером
воротиться  домой  богатым,  -  подумайте-с!  Самого  содрогание  берет,   а
разбрасываю. Или вдруг пять-шесть строк ко всей России,  ни  с  того,  ни  с
сего:  "запирайте  скорее  церкви,  уничтожайте   бога,   нарушайте   браки,
уничтожайте права наследства, берите ножи",  и  только,  и  чорт  знает  что
дальше. Вот с этою бумажкой, с пятистрочною-то, я чуть не попался,  в  полку
офицеры поколотили, да дай бог здоровья, выпустили. А там прошлого года чуть
не  захватили,  как  я  пятидесятирублевые  французской  подделки  Короваеву
передал; да слава богу, Короваев как  раз  пьяный  в  пруду  утонул  к  тому
времени, и меня не  успели  изобличить.  Здесь  у  Виргинского  провозглашал
свободу социальной жены. В июне месяце  опять  в  -ском  уезде  разбрасывал.
Говорят, еще заставят... Петр Степанович вдруг  дает  знать,  что  я  должен
слушаться; давно уже угрожает. Ведь как он в воскресенье тогда  поступил  со
мной! Николай Всеволодович, я  раб,  я  червь,  но  не  бог,  тем  только  и
отличаюсь от Державина. Но ведь средства-то, средства-то мои каковы! Николай
Всеволодович прослушал все любопытно.
     - Многого я вовсе не знал, - сказал он; - разумеется, с вами все  могло
случиться... Слушайте, - сказал он, подумав, - если хотите, скажите им,  ну,
там кому знаете, что Липутин соврал, и что вы только меня  попугать  доносом
собирались, полагая, что я тоже  скомпрометирован,  и  чтобы  с  меня  таким
образом больше денег взыскать... Понимаете?
     -  Николай  Всеволодович,  голубчик,  неужто  же  мне  угрожает   такая
опасность? Я только вас и ждал, чтобы вас спросить.
     Николай Всеволодович усмехнулся.
     - В Петербург вас, конечно, не пустят, хотя б я  вам  и  дал  денег  на
поездку... а впрочем к Марье Тимофеевне пора, - и он встал со стула.
     - Николай Всеволодович, - а как же с Марьей-то Тимофеевной!?
     - Да так, как я сказывал.
     - Неужто и это правда?
     - Вы все не верите?
     - Неужели вы меня так и сбросите, как старый изношенный сапог?
     - Я посмотрю, - засмеялся Николай Всеволодович, - ну, пустите.
     - Не прикажете ли, я на крылечке постою-с... чтобы как-нибудь невзначай
чего не подслушать... потому что комнатки крошечные.
     - Это дело; постойте на крыльце. Возьмите зонтик.
     - Зонтик, ваш... стоит ли для меня-с? - пересластил капитан.
     - Зонтика всякий стоит.
     - Разом определяете minimum прав человеческих...
     Но он уже лепетал машинально; он  слишком  был  подавлен  известиями  и
сбился с последнего толку. И однако  же,  почти  тотчас  же,  как  вышел  на
крыльцо и распустил над собой зонтик, стала наклевываться в легкомысленной и
плутоватой голове его опять  всегдашняя  успокоительная  мысль,  что  с  ним
хитрят и ему лгут, а коли так, то не ему бояться, а его боятся.
     "Если лгут и хитрят, то в  чем  тут  именно  штука?"  скреблось  в  его
голове. Провозглашение брака  ему  казалось  нелепостью:  "Правда,  с  таким
чудотворцем все сдеется; для зла людям живет.  Ну,  а  если  сам  боится,  с
воскресного-то афронта, да еще так как никогда? Вот и прибежал уверять,  что
сам провозгласит, от страха, чтоб я  не  провозгласил.  Эй,  не  промахнись,
Лебядкин! И к чему приходить ночью, крадучись, когда сам желает  огласки?  А
если боится,  то  значит,  теперь  боится,  именно  сейчас,  именно  за  эти
несколько дней... Эй, не свернись, Лебядкин!..
     "Пугает Петром Степановичем. Ой, жутко, ой, жутко;  нет,  вот  тут  так
жутко! И дернуло меня сболтнуть  Липутину.  Чорт  знает,  что  затевают  эти
черти, никогда не мог разобрать. Опять заворочались,  как  пять  лет  назад.
Правда, кому бы я донес? "Не написали ли кому по глупости?" Гм. Стало  быть,
можно написать, под видом как бы глупости?  Уж  не  совет  ли  дает?  "Вы  в
Петербург затем едете". Мошенник, мне только  приснилось,  а  уж  он  и  сон
отгадал! Точно сам подталкивает ехать.  Тут  две  штуки  наверно,  одна  аль
другая: или опять-таки сам боится, потому что накуралесил, или... или ничего
не боится сам, а только подталкивает, чтоб я на них всех  донес!  Ох  жутко,
Лебядкин, ох как бы не промахнуться!.." Он до того задумался, что позабыл  и
подслушивать.  Впрочем  подслушать  было   трудно;   дверь   была   толстая,
одностворчатая, а  говорили  очень  негромко;  доносились  какие-то  неясные
звуки. Капитан даже плюнул и вышел  опять,  в  задумчивости,  посвистать  на
крыльцо.

III.

     Комната Марьи Тимофеевны была вдвое более той, которую занимал капитан,
и меблирована такою же топорною мебелью; но стол  пред  диваном  был  накрыт
цветною нарядною скатертью; на нем горела лампа; по всему полу был разостлан
прекрасный ковер; кровать была отделена длинною,  во  всю  комнату,  зеленою
занавесью, и кроме того у стола находилось одно  большое  мягкое  кресло,  в
которое однако Марья Тимофеевна  не  садилась.  В  углу,  как  и  в  прежней
квартире, помещался образ, с  зажженною  пред  ним  лампадкой,  а  на  столе
разложены были  все  те  же  необходимые  вещицы:  колода  карт,  зеркальце,
песенник,  даже  сдобная  булочка.  Сверх  того   явились   две   книжки   с
раскрашенными картинками, одна - выдержки из одного популярного путешествия,
приспособленные  для  отроческого  возраста,  другая  -  сборник  легоньких,
нравоучительных и большею частию рыцарских  рассказов,  предназначенный  для
елок и институтов.  Был  еще  альбом  разных  фотографий.  Марья  Тимофеевна
конечно ждала гостя, как и предварил капитан; но когда Николай  Всеволодович
к ней вошел, она спала, полулежа на диване, склонившись на гарусную подушку.
Гость  неслышно  притворил  за  собою  дверь  и  не  сходя  с   места   стал
рассматривать спящую.
     Капитан прилгнул, сообщая о том, что она сделала туалет. Она была в том
же темненьком платье, как и в воскресенье у Варвары Петровны. Точно  так  же
были завязаны ее волосы в крошечный узелок на затылке; точно так же обнажена
длинная и сухая шея.  Подаренная  Варварой  Петровной  черная  шаль  лежала,
бережно  сложенная,  на  диване.  Попрежнему  была  она  грубо  набелена   и
нарумянена. Николай Всеволодович не простоял и минуты, она вдруг проснулась,
точно почувствовав его взгляд над собою, открыла глаза и быстро выпрямилась.
Но, должно быть, что-то странное произошло и с гостем: он  продолжал  стоять
на том же месте у дверей; неподвижно и пронзительным взглядом,  безмолвно  и
упорно всматривался в ее лицо. Может быть этот  взгляд  был  излишне  суров,
может быть в  нем  выразилось  отвращение,  даже  злорадное  наслаждение  ее
испугом - если только не померещилось так со сна Марье Тимофеевне; но только
вдруг, после минутного почти  ожидания,  в  лице  бедной  женщины  выразился
совершенный ужас; по нем пробежали судороги, она подняла, сотрясая их,  руки
и вдруг заплакала, точь-в-точь как испугавшийся ребенок;  еще  мгновение,  и
она бы закричала. Но гость опомнился; в один миг изменилось его лицо,  и  он
подошел к столу с самою приветливою и ласковою улыбкой:
     - Виноват, напугал я вас, Марья Тимофеевна, нечаянным приходом, со сна,
- проговорил он, протягивая ей руку.
     Звуки ласковых слов произвели свое действие, испуг исчез, хотя все  еще
она смотрела с боязнию, видимо усиливаясь что-то понять. Боязливо  протянула
и руку. Наконец улыбка робко шевельнулась на ее губах.
     -  Здравствуйте,  князь,  -  прошептала  она,  как-то  странно  в  него
вглядываясь.
     - Должно быть сон дурной видели?  -  продолжал  он  все  приветливее  и
ласковее улыбаться.
     - А вы почему узнали, что я про это сон видела?..
     И вдруг она опять задрожала и отшатнулась назад,  подымая  пред  собой,
как бы в защиту, руку и приготовляясь опять заплакать.
     - Оправьтесь, полноте, чего  бояться,  неужто  вы  меня  не  узнали?  -
уговаривал Николай Всеволодович, но на этот раз долго не мог уговорить;  она
молча смотрела на него, все с тем  же  мучительным  недоумением,  с  тяжелою
мыслию в своей бедной голове и все так же усиливаясь до чего-то  додуматься.
То потупляла глаза, то вдруг окидывала его быстрым, обхватывающим  взглядом.
Наконец, не то что успокоилась, а как бы решилась.
     - Садитесь, прошу вас, подле меня,  чтобы  можно  было  мне  потом  вас
разглядеть, - произнесла она довольно  твердо,  с  явною  и  какою-то  новою
целью. - А теперь не беспокойтесь, я и сама не буду глядеть на вас,  а  буду
вниз смотреть. Не глядите и вы на меня до  тех  пор,  пока  я  вас  сама  не
попрошу. Садитесь же, - прибавила она даже с нетерпением.
     Новое ощущение видимо овладевало ею все более и более.
     Николай Всеволодович уселся и ждал; наступило довольно долгое молчание.
     - Гм! Странно мне это все, - пробормотала она вдруг чуть не  брезгливо;
- меня конечно дурные сны одолели; только вы-то  зачем  в  этом  самом  виде
приснились?
     - Ну, оставим сны, - нетерпеливо проговорил он,  поворачиваясь  к  ней,
несмотря на запрещение, и может быть опять давешнее  выражение  мелькнуло  в
его глазах. Он видел, что ей несколько раз хотелось, и очень  бы,  взглянуть
на него, но что она упорно крепилась и смотрела вниз.
     - Слушайте, князь, - возвысила она вдруг голос, - слушайте, князь...
     - Зачем вы отвернулись, зачем на меня не смотрите, к чему эта  комедия?
- вскричал он, не утерпев. Но она как бы и не слыхала вовсе.
     - Слушайте, князь, - повторила она в  третий  раз  твердым  голосом,  с
неприятною, хлопотливою миной в лице: - Как сказали вы мне тогда  в  карете,
что брак будет объявлен, я тогда же испугалась, что тайна  кончится.  Теперь
уж и не знаю; все думала и ясно  вижу,  что  совсем  не  гожусь.  Нарядиться
сумею, принять тоже пожалуй могу: эка беда на чашку чая пригласить, особенно
коли есть лакеи. Но ведь все-таки как  посмотрят  со  стороны.  Я  тогда,  в
воскресенье, многое в том доме утром разглядела. Эта барышня хорошенькая  на
меня все время глядела, особенно когда вы вошли. Ведь это вы тогда вошли, а?
Мать ее просто смешная светская старушонка. Мой Лебядкин тоже отличился;  я,
чтобы не рассмеяться, все в потолок смотрела, хорошо там  потолок  расписан.
Матери его игуменьей бы только быть; боюсь я  ее,  хоть  и  подарила  черную
шаль. Должно быть, все они атестовали тогда меня с неожиданной стороны; я не
сержусь, только сижу я тогда и думаю: какая я им родня?  Конечно  с  графини
требуются только душевные качества, - потому что  для  хозяйственных  у  ней
много лакеев, - да еще какое-нибудь светское кокетство, чтоб  уметь  принять
иностранных путешественников. Но все-таки тогда в воскресенье  они  смотрели
на меня с безнадежностию. Одна Даша  ангел.  Очень  я  боюсь,  чтоб  они  не
огорчили его как-нибудь неосторожным отзывом на мой счет.
     - Не бойтесь и не тревожьтесь, - скривил рот Николай Всеволодович.
     - Впрочем ничего мне это не составит, если ему и стыдно за  меня  будет
немножко, потому тут всегда больше жалости,  чем  стыда,  судя  по  человеку
конечно. Ведь он знает, что скорей мне их жалеть, а не им меня.
     - Вы, кажется, очень обиделись на них, Марья Тимофеевна?
     - Кто, я? нет,  -  простодушно  усмехнулась  она.  -  Совсем-таки  нет.
Посмотрела  я  на  вас  всех  тогда:  все-то   вы   сердитесь,   все-то   вы
перессорились; сойдутся и посмеяться по душе не умеют. Столько  богатства  и
так мало веселья - гнусно мне это все. Мне впрочем теперь никого  не  жалко,
кроме себя самой.
     - Я слышал, вам с братом худо было жить без меня?
     - Это кто вам сказал? Вздор; теперь хуже гораздо; теперь сны  нехороши,
а сны нехороши стали, потому что вы  приехали.  Вы-то,  спрашивается,  зачем
появились, скажите пожалуста?
     - А не хотите ли опять в монастырь?
     - Ну, я так и предчувствовала, что они опять монастырь  предложат!  Эка
невидаль мне ваш монастырь! Да и зачем я в него пойду, с чем  теперь  войду?
Теперь уж одна одинешенька! Поздно мне третью жизнь начинать.
     - Вы за что-то очень сердитесь, уж не боитесь ли, что я вас разлюбил?
     - Об вас я и совсем не забочусь. Я сама  боюсь,  чтобы  кого  очень  не
разлюбить.
     Она презрительно усмехнулась.
     - Виновата я, должно быть, пред  ним  в  чем-нибудь  очень  большом,  -
прибавила она вдруг как бы про себя, - вот не знаю только, в  чем  виновата,
вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти  пять  лет,  я  боялась
день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я,  бывало,  молюсь  и
все думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.
     - Да что вышло-то?
     - Боюсь только, нет ли тут чего с его стороны,  -  продолжала  она,  не
отвечая на вопрос, даже вовсе его не расслышав. - Опять-таки не  мог  же  он
сойтись с такими людишками. Графиня съесть меня рада,  хоть  и  в  карету  с
собой посадила. Все  в  заговоре  -  неужто  и  он?  Неужто  и  он  изменил?
(Подбородок и  губы  ее  задрожали.)  Слушайте  вы:  читали  вы  про  Гришку
Отрепьева, что на семи соборах был проклят?
     Николай Всеволодович промолчал.
     - А впрочем я теперь поворочусь к вам и буду на вас смотреть, - как  бы
решилась она вдруг; - поворотитесь и вы ко мне и поглядите на  меня,  только
пристальнее. Я в последний раз хочу удостовериться.
     - Я смотрю на вас уже давно.
     - Гм, - проговорила Марья Тимофеевна, сильно всматриваясь,  -потолстели
вы очень...
     Она хотела было еще что-то сказать,  но  вдруг  опять,  в  третий  раз,
давешний испуг мгновенно исказил лицо ее, и опять она  отшатнулась,  подымая
пред собою руку.
     - Да что с вами? - вскричал Николай Всеволодович, почти в бешенстве.
     Но испуг  продолжался  только  одно  мгновение;  лицо  ее  перекосилось
какою-то странною улыбкой, подозрительною, неприятною:
     - Я прошу вас, князь,  встаньте  и  войдите,  -  произнесла  она  вдруг
твердым и настойчивым голосом.
     - Как войдите? Куда я войду?
     - Я все пять лет только и представляла себе, как  он  войдет.  Встаньте
сейчас и уйдите за дверь, в ту комнату. Я буду сидеть, как будто  ничего  не
ожидая, и  возьму  в  руки  книжку,  и  вдруг  вы  войдите  после  пяти  лет
путешествия. Я хочу посмотреть, как это будет.
     Николай Всеволодович проскрежетал про себя зубами  и  проворчал  что-то
неразборчивое.
     - Довольно, - сказал он, ударяя ладонью по столу. -  Прошу  вас,  Марья
Тимофеевна, меня выслушать. Сделайте одолжение, соберите, если  можете,  все
ваше  внимание.  Не  совсем  же  ведь  вы  сумасшедшая!  -  прорвался  он  в
нетерпении. - Завтра я объявляю наш  брак.  Вы  никогда  не  будете  жить  в
палатах, разуверьтесь. Хотите жить со мною всю жизнь, но только очень отсюда
далеко? Это в горах, в Швейцарии, там есть одно место... Не беспокойтесь,  я
никогда вас не брошу и в сумасшедший дом не отдам. Денег  у  меня  достанет,
чтобы жить не прося. У вас будет служанка; вы не  будете  исполнять  никакой
работы. Все, что пожелаете из возможного, будет вам  доставлено.  Вы  будете
молиться, ходить куда угодно и делать, что вам угодно. Я  вас  не  трону.  Я
тоже с моего места всю жизнь никуда не  сойду.  Хотите  всю  жизнь  не  буду
говорить с  вами,  хотите  рассказывайте  мне  каждый  вечер,  как  тогда  в
Петербурге в углах, ваши повести. Буду вам книги читать, если пожелаете.  Но
зато так всю жизнь, на одном месте, а место это угрюмое. Хотите?  решаетесь?
Не будете раскаиваться, терзать меня слезами, проклятиями?
     Она прослушала с чрезвычайным любопытством и долго молчала и думала.
     - Невероятно мне это все, -  проговорила  она,  наконец,  насмешливо  и
брезгливо.  -  Этак  я  пожалуй  сорок  лет  проживу  в  тех  горах.  -  Она
рассмеялась.
     - Что ж, и сорок лет проживем, - очень нахмурился Николай Всеволодович.
     - Гм. Ни за что не поеду.
     - Даже и со мной?
     - А вы что такое, чтоб я с вами ехала? Сорок лет сряду с  ним  на  горе
сиди - ишь подъехал. И какие, право, люди нынче терпеливые начались! Нет, не
может того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой  князь!  -  гордо  и
торжественно подняла она голову.
     Его будто осенило.
     - С чего вы меня князем  зовете  и...  за  кого  принимаете?  -  быстро
спросил он.
     - Как? разве вы не князь?
     - Никогда им и не был.
     - Так вы сами, сами, так-таки прямо в  лицо,  признаетесь,  что  вы  не
князь!
     - Говорю, никогда не был.
     - Господи! - всплеснула она руками, - всего от врагов его  ожидала,  но
такой дерзости -  никогда!  Жив  ли  он?  -  вскричала  она  в  исступлении,
надвигаясь на Николая Всеволодовича, - убил ты его или нет, признавайся!
     - За кого ты меня принимаешь? -  вскочил  он  с  места  с  исказившимся
лицом; но ее уже было трудно испугать, она торжествовала:
     - А кто тебя знает, кто ты таков и откуда ты  выскочил!  Только  сердце
мое, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь:  что  за
сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хуже даже  Лебядкина.
Поклонись от меня графине пониже, да скажи,  чтобы  присылала  почище  тебя.
Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухне состоишь? Весь ваш обман
насквозь вижу, всех вас, до одного, понимаю!
     Он схватил ее крепко, выше локтя, за руку; она хохотала ему в лицо:
     - Похож-то ты очень похож, может  и  родственник  ему  будешь,  -хитрый
народ! Только мой - ясный сокол и князь, а ты - сыч  и  купчишка!  Мой-то  и
богу, захочет поклонится, а захочет,  и  нет,  а  тебя  Шатушка  (милый  он,
родимый, голубчик мой!) по щекам отхлестал, мой Лебядкин рассказывал. И чего
ты тогда струсил, вошел-то? Кто тебя  тогда  напугал?  как  увидала  я  твое
низкое лицо, когда упала, а ты меня подхватил, - точно червь ко мне в сердце
заполз: не он, думаю, не он! Не постыдился бы сокол мой  меня  никогда  пред
светской барышней! О господи! да я уж тем только была  счастлива,  все  пять
лет, что сокол  мой  где-то  там,  за  горами  живет  и  летает,  на  солнце
взирает...  Говори,  самозванец,  много  ли  взял?  За  большие  ли   деньги
согласился? Я бы гроша тебе не дала. Ха-ха-ха! ха-ха-ха!..
     - У, идиотка! - проскрежетал Николай Всеволодович, все еще крепко держа
ее за руку.
     - Прочь, самозванец! - повелительно вскричала  она,  -  я  моего  князя
жена, не боюсь твоего ножа!
     - Ножа!
     - Да, ножа! у тебя нож в кармане. Ты думал, я спала, а я видела: ты как
вошел давеча, нож вынимал!
     - Что ты сказала, несчастная, какие сны тебе снятся! - возопил он и изо
всей силы оттолкнул ее от себя, так что она даже больно ударилась плечами  и
головой о диван. Он бросился бежать; но  она  тотчас  же