а
нашего было пока. Окромя того Петр Степанович паспортом по всей Расее, чтобы
примерно купеческим, облагонадеживают,  так  тоже  вот  ожидаю  их  милости.
Потому, говорят, папаша тебя в клубе аглицком в карты тогда проиграл; так я,
говорят,  несправедливым  сие  бесчеловечие  нахожу.  Вы  бы  мне,   сударь,
согреться, на чаек, три целковых соблаговолили?
     - Значит, ты меня здесь стерег; я этого не люблю. По чьему приказанию?
     - Чтобы по приказанию, то этого не  было-с  ничьего,  а  я  единственно
человеколюбие ваше знамши,  всему  свету  известное.  Наши  доходишки,  сами
знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался  пирога
как Мартын мыла, да с тех пор день не ел, другой погодил, а на третий  опять
не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел... Так вот не  будет
ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума  поджидает,
только к ней без рублей не являйся.
     - Тебе что же Петр Степаныч от меня обещал?
     - Они не то чтобы  пообещали-с,  а  говорили  на  словах-с,  что  могу,
пожалуй, вашей милости пригодиться, если полоса такая примерно выйдет, но  в
чем собственно, того не объяснили, чтобы в точности, потому Петр  Степанович
меня, примером, в терпении казацком испытывают и доверенности ко мне никакой
не питают.
     - Почему же?
     - Петр Степаныч - астролом и все божии планиды узнал, а  и  он  критике
подвержен. Я пред вами, сударь, как пред  истинным,  потому  об  вас  многим
наслышаны. Петр Степанович - одно, а вы, сударь, пожалуй, что  и  другое.  У
того коли сказано про человека: подлец, так уж кроме  подлеца  он  про  него
ничего и не ведает. Али сказано - дурак, так уж кроме  дурака  у  него  тому
человеку и звания нет. А я, может, по вторникам да по средам только дурак, а
в четверг и умнее его. Вот он знает теперь про меня, что я очинно  паспортом
скучаю, - потому в Расее никак нельзя без документа, - так уж и думает,  что
он мою душу заполонил. Петру Степановичу, я вам скажу, сударь, очинно  легко
жить на свете, потому он человека сам представит себе, да с таким  и  живет.
Окромя того больно скуп. Они в том мнении, что я помимо  их  не  посмею  вас
беспокоить, а я пред вами, сударь, как пред истинным, -  вот  уже  четвертую
ночь вашей милости на сем мосту поджидаю в том предмете,  что  и  кроме  них
могу тихими стопами свой собственный путь найти. Лучше, думаю, я  уж  сапогу
поклонюсь, а не лаптю.
     - А кто тебе сказал, что я ночью по мосту пойду?
     - А уж это, признаться, стороной вышло,  больше  по  глупости  капитана
Лебядкина, потому они никак чтоб удержать в  себе  не  умеют...  Так  три-то
целковых с вашей милости,  примером,  за  три  дня  и  три  ночи,  за  скуку
придутся. А что одежи промокло, так мы уж, из обиды одной, молчим.
     - Мне налево, тебе направо; мост кончен. Слушай, Федор, я люблю,  чтобы
мое слово понимали раз навсегда: не дам тебе ни копейки, вперед  мне  ни  на
мосту и нигде не встречайся, нужды в тебе не имею и не буду иметь, а если ты
не послушаешься - свяжу и в полицию. Марш!
     - Эхма, за компанию по крайности набросьте, веселее было идти-с.
     - Пошел!
     - Да вы дорогу-то здешнюю знаете ли-с? Ведь тут такие проулки пойдут...
я бы мог руководствовать, потому здешний город - это все равно, что  чорт  в
корзине нес, да растрес.
     - Эй, свяжу! - грозно обернулся Николай Всеволодович.
     - Рассудите может быть сударь; сироту долго ли изобидеть.
     - Нет, ты видно уверен в себе!
     - Я, сударь, в вас уверен, а не то чтоб очинно в себе.
     - Не нужен ты мне совсем, я сказал!
     - Да вы-то мне нужны, сударь, вот что-с. Подожду вас на обратном  пути,
так уж и быть.
     - Честное слово даю: коли встречу - свяжу.
     - Так я уж и кушачек приготовлю-с. Счастливого пути,  сударь,  все  под
зонтиком сироту обогрели, на одном этом по гроб жизни благодарны будем.
     Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный. Этот с неба
упавший человек совершенно был убежден в  своей  для  него  необходимости  и
слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились. Но могло
быть и то, что бродяга не все лгал и напрашивался на  службу  в  самом  деле
только от себя, и именно потихоньку от Петра  Степановича;  а  уж  это  было
всего любопытнее.

II.

     Дом, до которого дошел Николай Всеволодович, стоял в пустынном закоулке
между заборами, за  которыми  тянулись  огороды,  буквально  на  самом  краю
города. Это был совсем уединенный небольшой  деревянный  домик,  только  что
отстроенный и еще не обшитый тесом. В одном из окошек ставни были нарочно не
заперты, и на подоконнике стояла свеча  -  видимо  с  целью  служить  маяком
ожидаемому на  сегодня  позднему  гостю.  Шагов  еще  за  тридцать,  Николай
Всеволодович отличил стоявшую на крылечке фигуру высокого  ростом  человека,
вероятно хозяина помещения, вышедшего в  нетерпении  посмотреть  на  дорогу.
Послышался и голос его, нетерпеливый и как бы робкий:
     - Это вы-с? Вы-с?
     - Я, - отозвался Николай Всеволодович, не раньше как  совсем  дойдя  до
крыльца и свертывая зонтик.
     - Наконец-то-с! - затоптался и засуетился капитан Лебядкин, -  это  был
он, - пожалуйте зонтичек; очень мокро-с; я его  разверну  здесь  на  полу  в
уголку, милости просим, милости просим.
     Дверь из  сеней  в  освещенную  двумя  свечами  комнату  была  отворена
настежь.
     - Если бы только не ваше слово о несомненном прибытии, то  перестал  бы
верить.
     - Три четверти первого,  -  посмотрел  на  часы  Николай  Всеволодович,
вступая в комнату.
     - И при этом дождь и такое интересное расстояние... Часов у меня нет, а
из окна одни огороды, так что... отстаешь от событий... но собственно  не  в
ропот, потому и  не  смею,  не  смею,  а  единственно  лишь  от  нетерпения,
снедаемого всю неделю, чтобы наконец... разрешиться.
     - Как?
     - Судьбу свою услыхать, Николай Всеволодович. Милости просим.
     Он склонился,  указывая  на  место  у  столика  пред  диваном.  Николай
Всеволодович осмотрелся; комната была  крошечная,  низенькая;  мебель  самая
необходимая, стулья и диван  деревянные,  тоже  совсем  новой  поделки,  без
обивки и без подушек, два липовые столика, один у дивана, а другой  в  углу,
накрытый скатертью, чем-то весь заставленный и  прикрытый  сверху  чистейшею
салфеткой. Да и вся комната  содержалась,  повидимому,  в  большой  чистоте.
Капитан Лебядкин дней уже восемь не был  пьян;  лицо  его  как-то  отекло  и
пожелтело, взгляд был  беспокойный,  любопытный  и  очевидно  недоумевающий:
слишком заметно было, что он  еще  сам  не  знает,  каким  тоном  ему  можно
заговорить и в какой всего выгоднее было бы прямо попасть.
     - Вот-с, - указал он кругом, - живу  Зосимой.  Трезвость,  уединение  и
нищета - обет древних рыцарей.
     - Вы полагаете, что древние рыцари давали такие обеты?
     - Может быть, сбился? Увы, мне нет развития! Все  погубил!  Верите  ли,
Николай Всеволодович, здесь впервые очнулся от постыдных  пристрастий  -  ни
рюмки, ни капли! Имею угол и шесть дней ощущаю благоденствие  совести.  Даже
стены пахнут смолой, напоминая природу. А что я был, чем я был?

     "Ночью дую без ночлега, "Днем же высунув язык",

по  гениальному  выражению  поэта!  Но...  вы так обмокли...  не  угодно  ли
будет чаю?
     - Не беспокойтесь.
     - Самовар кипел с восьмого часу, но... потух... как и  все  в  мире.  И
солнце, говорят, потухнет в свою очередь... Впрочем, если  надо,  я  сочиню.
Агафья не спит.
     - Скажите, Марья Тимофеевна...
     - Здесь, здесь, - тотчас же подхватил Лебядкин шепотом, - угодно  будет
взглянуть? - указал он на припертую дверь в другую комнату.
     - Не спит?
     - О, нет, нет, возможно ли? Напротив, еще с самого  вечера  ожидает,  и
как только узнала давеча, тотчас же сделала туалет, - скривил было он рот  в
шутливую улыбочку, но мигом осекся.
     - Как она вообще? - нахмурясь спросил Николай Всеволодович.
     - Вообще? Сами изволите знать  (он  сожалительно  вскинул  плечами),  а
теперь... теперь сидит, в карты гадает...
     - Хорошо, потом; сначала надо кончить с вами.
     Николай Всеволодович уселся на стул.
     Капитан не посмел уже сесть на  диване,  а  тотчас  же  придвинул  себе
другой стул, и в трепетном ожидании принагнулся слушать.
     - Это что ж у вас там в углу под скатертью? -  вдруг  обратил  внимание
Николай Всеволодович.
     - Это-с? - повернулся тоже и Лебядкин, - это  от  ваших  же  щедрот,  в
виде, так-сказать, новоселья,  взяв  тоже  во  внимание  дальнейший  путь  и
естественную усталость, - умилительно подхихикнул он, затем встал с места  и
на цыпочках, почтительно и осторожно снял со столика в  углу  скатерть.  Под
нею оказалась  приготовленная  закуска:  ветчина,  телятина,  сардины,  сыр,
маленький зеленоватый графинчик и длинная бутылка бордо:  все  было  улажено
чисто, с знанием дела и почти щегольски.
     - Это вы хлопотали?
     - Я-с. Еще со вчерашнего дня и все  что  мог,  чтобы  сделать  честь...
Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете,  равнодушна.  А  главное,  от
ваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я,  а  я,  так
сказать, в виде только вашего приказчика, ибо  все-таки,  все-таки,  Николай
Всеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимете же  вы  это  последнее
достояние мое! - докончил он умилительно.
     - Гм!.. вы бы сели опять.
     -  Блага-а-дарен,  благодарен  и  независим!  (Он  сел.)  Ах,   Николай
Всеволодович, в этом сердце накипело столько, что  я  не  знал,  как  вас  и
дождаться! Вот вы теперь разрешите судьбу мою и... той несчастной, а  там...
там, как бывало прежде, в старину, изолью пред вами  все,  как  четыре  года
назад! Удостоивали же вы меня тогда слушать,  читали  строфы...  Пусть  меня
тогда называли вашим Фальстафом из Шекспира, но вы значили столько в  судьбе
моей!.. Я же имею теперь великие страхи, и от вас  одного  только  и  жду  и
совета и света. Петр Степанович ужасно поступает со мной!
     Николай  Всеволодович  любопытно  слушал  и   пристально   вглядывался.
Очевидно  капитан  Лебядкин  хоть  и  перестал  пьянствовать,  но   все-таки
находился далеко  не  в  гармоническом  состоянии.  В  подобных  многолетних
пьяницах утверждается под конец навсегда нечто  нескладное,  чадное,  что-то
как бы поврежденное и безумное, хотя впрочем они надувают, хитрят и  плутуют
почти не хуже других, если надо.
     - Я вижу, что вы вовсе не переменились, капитан, в эти с лишком  четыре
года, - проговорил как бы несколько ласковее Николай Всеволодович. -  Видно,
правда, что вся вторая половина человеческой жизни составляется  обыкновенно
из одних только накопленных в первую половину привычек.
     - Высокие слова! Вы разрешаете загадку жизни! -  вскричал  капитан,  на
половину плутуя, а наполовину действительно в неподдельном восторге,  потому
что  был  большой  любитель  словечек.  -  Из  всех  ваших   слов,   Николай
Всеволодович, я запомнил одно по  преимуществу,  вы  еще  в  Петербурге  его
высказали: "Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять
даже против здравого смысла". Вот-с!
     - Ну, равно и дураком.
     - Так-с, пусть и дураком, но вы всю жизнь  вашу  сыпали  остроумием,  а
они? Пусть Липутин, пусть Петр Степанович хоть что-нибудь подобное  изрекут!
О, как жестоко поступал со мной Петр Степанович!..
     - Но ведь и вы, однако же, капитан, как сами-то вы вели себя?
     - Пьяный вид и к тому  же  бездна  врагов  моих!  Но  теперь  все,  все
проехало, и я обновляюсь как змей. Николай Всеволодович, знаете  ли,  что  я
пишу мое завещание и что я уже написал его?
     - Любопытно. Что же вы оставляете и кому?
     - Отечеству, человечеству и студентам. Николай Всеволодович, я прочел в
газетах  биографию  об  одном  американце.  Он  оставил  все  свое  огромное
состояние на фабрики и на положительные  науки,  свой  скелет  студентам,  в
тамошнюю академию, а свою кожу  на  барабан,  с  тем  чтобы  денно  и  нощно
выбивать на нем американский национальный гимн. Увы, мы пигмеи  сравнительно
с полетом мысли Северо-Американских Штатов; Россия есть игра природы, но  не
ума. Попробуй я  завещать  мою  кожу  на  барабан,  примерно  в  Акмолинский
пехотный полк, в котором имел честь начать службу, с тем, чтобы каждый  день
выбивать на нем пред полком русский национальный гимн, сочтут за либерализм,
запретят мою кожу... и потому ограничился одними студентами.  Хочу  завещать
мой скелет в академию, но с тем, с тем однако чтобы на лбу его  был  наклеен
навеки веков ярлык со словами: "раскаявшийся вольнодумец". Вот-с!
     Капитан говорил горячо и уже разумеется верил в  красоту  американского
завещания, но он был и плут, и ему очень хотелось  тоже  рассмешить  Николая
Всеволодовича, у которого он прежде долгое время состоял в качестве шута. Но
тот и не усмехнулся, а напротив, как-то подозрительно спросил:
     - Вы, стало быть, намерены опубликовать  ваше  завещание  при  жизни  и
получить за него награду?
     - А хоть бы и так, Николай Всеволодович, хоть бы  и  так?  -  осторожно
вгляделся Лебядкин. - Ведь судьба-то моя какова! Даже стихи перестал писать,
а когда-то и вы забавлялись моими стишками, Николай  Всеволодович,  помните,
за бутылкой? Но конец перу. Написал только одно  стихотворение,  как  Гоголь
Последнюю Повесть, помните, еще он возвещал России, что  она  "выпелась"  из
груди его. Так и я, пропел и баста.
     - Какое же стихотворение?
     - "В случае, если б она сломала ногу"!
     - Что-о?
     Того только и ждал  капитан.  Стихотворения  свои  он  уважал  и  ценил
безмерно,  но  тоже,  по  некоторой  плутовской  двойственности  души,   ему
нравилось и то, что  Николай  Всеволодович  всегда,  бывало,  веселился  его
стишками  и  хохотал  над  ними  иногда  схватясь  за  бока.  Таким  образом
достигались две цели - и поэтическая, и служебная; но теперь была и "третья,
особенная и весьма щекотливая цель: капитан, выдвигая на сцену стихи,  думал
оправдать себя в одном пункте,  которого  почему-то  всего  более  для  себя
опасался и в котором всего более ощущал себя провинившимся.
     - "В случае, если б она сломала ногу", то-есть в случае верховой  езды.
Фантазия. Николай Всеволодович, бред, но бред поэта:  однажды  был  поражен,
проходя, при встрече с наездницей и задал материальный вопрос: "что бы тогда
было?" - то-есть в случае. Дело ясное: все искатели на попятный, все  женихи
прочь, морген фри, нос утри, один поэт остался бы  верен  с  раздавленным  в
груди сердцем. Николай Всеволодович, даже вошь и та могла бы быть влюблена и
той не запрещено законами. И однако же, особа  была  обижена  и  письмом,  и
стихами. Даже вы, говорят, рассердились, так-ли-с; это прискорбно; не  хотел
даже верить. Ну, кому бы я мог  повредить  одним  воображением?  К  тому  же
честью клянусь, тут Липутин: "пошли да пошли, всякий человек  достоин  права
переписки", я и послал.
     - Вы, кажется, предлагали себя в женихи?
     - Враги, враги и враги!
     - Скажите стихи, - сурово перебил Николай Всеволодович.
     - Бред, бред прежде всего.
     Однако же он выпрямился, протянул руку и начал:

     Краса красот сломала член,
     И интересней вдвое стала,
     И вдвое сделался влюблен
     Влюбленный уж немало.

     - Ну, довольно, - махнул рукой Николай Всеволодович.
     - Мечтаю о Питере, - перескочил поскорее Лебядкин, как будто и не  было
никогда стихов, - мечтаю о возрождении... Благодетель! Могу ли рассчитывать,
что не откажете в средствах к поездке? Я как солнца ожидал вас всю неделю.
     - Ну, нет, уж извините, у меня совсем почти не осталось средств,  да  и
зачем мне вам деньги давать?..
     Николай  Всеволодович  как  будто  вдруг  рассердился.  Сухо  и  кратко
перечислил он все преступления  капитана:  пьянство,  вранье,  трату  денег,
назначавшихся Марье Тимофеевне, то,  что  ее  взяли  из  монастыря,  дерзкие
письма с угрозами опубликовать тайну, поступок с Дарьей Павловной  и  пр.  и
пр.  Капитан  колыхался,  жестикулировал,  начинал  возражать,  но   Николай
Всеволодович каждый раз повелительно его останавливал.
     - И позвольте, - заметил он наконец,  -  вы  все  пишете  о  "фамильном
позоре". Какой же позор для вас в том, что ваша сестра в законном  браке  со
Ставрогиным?
     - Но брак под спудом, Николай Всеволодович, брак  под  спудом,  роковая
тайна. Я получаю от вас деньги, и  вдруг  мне  задают  вопрос:  за  что  эти
деньги? Я связан и не могу отвечать, во  вред  сестре,  во  вред  фамильному
достоинству.
     Капитан повысил тон; он любил эту тему и  крепко  на  нее  рассчитывал.
Увы, он и не предчувствовал, как его огорошат. Спокойно и точно,  как  будто
дело шло о  самом  обыденном  домашнем  распоряжении,  Николай  Всеволодович
сообщил ему, что на днях, может быть даже завтра или послезавтра, он намерен
свой брак сделать повсеместно известным, "как полиции, так и  обществу",  а,
стало быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе  с
тем и вопрос о субсидиях. Капитан вытаращил глаза; он даже и не понял;  надо
было растолковать ему.
     - Но ведь она... полоумная?
     - Я сделаю такие распоряжения.
     - Но... как же ваша родительница?
     - Ну, уж это как хочет.
     - Но ведь вы введете же вашу супругу в ваш дом?
     - Может быть и да. Впрочем, это в полном смысле не ваше дело и  до  вас
совсем не относится.
     - Как не относится! - вскричал капитан; - а я-то как же?
     - Ну, разумеется, вы не войдете в дом.
     - Да ведь я же родственник.
     - От таких родственников бегут. Зачем  мне  давать  вам  тогда  деньги,
рассудите сами?
     - Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, этого быть не  может,  вы
может быть еще рассудите, вы не захотите наложить руки... что подумают,  что
скажут в свете?
     - Очень я боюсь вашего света. Женился же я тогда на вашей сестре, когда
захотел, после пьяного обеда, из-за пари на вино, а теперь  вслух  опубликую
об этом... если это меня теперь тешит?
     Он произнес это как-то особенно  раздражительно,  так  что  Лебядкин  с
ужасом начал верить.
     - Но ведь я, я-то как, главное ведь тут я!.. Вы  может  быть  шутите-с,
Николай Всеволодович?
     - Нет, не шучу.
     - Воля ваша, Николай Всеволодович, а я вам не верю.., тогда  я  просьбу
подам.
     - Вы ужасно глупы, капитан.
     - Пусть, но ведь это все, что мне остается! - сбился совсем капитан,  -
прежде за ее службу там в углах по  крайней  мере  нам  квартиру  давали,  а
теперь что же будет, если вы меня совсем бросите?
     - Ведь хотите же вы  ехать  в  Петербург  переменять  карьеру.  Кстати,
правда, я слышал, что вы  намерены  ехать  с  доносом,  в  надежде  получить
прощение, объявив всех других?
     Капитан разинул рот, выпучил глаза и не отвечал.
     - Слушайте, капитан, - чрезвычайно серьезно заговорил вдруг  Ставрогин,
принагнувшись к столу. До сих пор он говорил как-то  двусмысленно,  так  что
Лебядкин, искусившийся в роли шута, до  последнего  мгновения  все-таки  был
капельку  неуверен:  сердится  ли  его  барин  в  самом  деле   или   только
подшучивает, имеет ли в самом деле дикую мысль объявить о браке  или  только
играет? Теперь же необыкновенно строгий вид Николая  Всеволодовича  до  того
был убедителен, что даже озноб пробежал по  спине  капитана.  -  Слушайте  и
говорите правду, Лебядкин: донесли вы о чем-нибудь или еще  нет?  Успели  вы
что-нибудь в самом деле сделать?  Не  послали  ли  какого-нибудь  письма  по
глупости?
     - Нет-с, ничего не успел и... не думал, - неподвижно смотрел капитан.
     - Ну, вы лжете, что не думали. Вы в Петербург  для  того  и  проситесь.
Если не писали, то не сболтнули ли чего-нибудь кому-нибудь  здесь?  Говорите
правду, я кое-что слышал.
     - В пьяном виде Липутину. Липутин изменник.  Я  открыл  ему  сердце,  -
прошептал бедный капитан.
     - Сердц