ишком  уж  коротенькой,  что
вовсе и не шло к его довольно  сытенькому  брюшку  и  к  плотно  округленным
частям начала его  ног;  но  вкусы  бывают  различны.  На  коленях  его  был
развернут до полу шерстяной клетчатый плэд, хотя в комнате было тепло.
     - Больны что ли? - заметил Петр Степанович.
     - Нет, не болен, но боюсь стать  больным  в  этом  климате,  -  ответил
писатель своим крикливым голосом, впрочем нежно  скандируя  каждое  слово  и
приятно, по-барски, шепелявя; - я вас ждал еще вчера.
     - Почему же? я ведь не обещал.
     - Да, но у вас моя рукопись. Вы... прочли?
     - Рукопись? какая?
     Кармазинов удивился ужасно.
     - Но вы однако принесли ее с собою? - встревожился он  вдруг  до  того,
что оставил даже кушать и смотрел на Петра Степановича с испуганным видом.
     - Ах, это про эту "Bonjour", что ли...
     - "Merci".
     - Ну пусть. Совсем забыл и не читал, некогда. Право не знаю, в карманах
нет... должно быть, у меня на столе. Не беспокойтесь, отыщется.
     - Нет, уж я лучше сейчас к вам пошлю. Она может  пропасть  и,  наконец,
украсть могут.
     - Ну, кому надо! Да чего вы так испугались, ведь у вас, Юлия Михайловна
говорила, заготовляется всегда по нескольку  списков,  один  за  границей  у
нотариуса, другой в Петербурге,  третий  в  Москве,  потом  в  банк  что  ли
отсылаете.
     - Но ведь и Москва сгореть может, а с ней моя рукопись.  Нет,  я  лучше
сейчас пошлю.
     - Стойте, вот она! - вынул Петр Степанович  из  заднего  кармана  пачку
почтовых листиков, - измялась немножко. Вообразите, как взял  тогда  у  вас,
так и пролежала все время в заднем кармане с носовым платком; забыл.
     Кармазинов с жадностию схватил рукопись, бережно осмотрел ее,  сосчитал
листки и с уважением положил покамест подле себя, на особый столик, но  так,
чтоб иметь ее каждый миг на виду.
     - Вы, кажется, не так много читаете? - прошипел он, не вытерпев.
     - Нет, не так много.
     - А уж по части русской беллетристики - ничего?
     - По части русской беллетристики?  Позвольте,  я  что-то  читал...  "По
пути"... или "В путь"... или "На перепутьи" что ли не  помню.  Давно  читал,
лет пять. Некогда.
     Последовало некоторое молчание.
     - Я, как приехал, уверил их всех, что вы чрезвычайно умный  человек,  и
теперь, кажется, все здесь от вас без ума.
     - Благодарю вас, - спокойно отозвался Петр Степанович.
     Принесли завтрак. Петр Степанович с чрезвычайным  аппетитом  набросился
на котлетку, мигом съел ее, выпил вино и выхлебнул кофе.
     "Этот  неуч",  в  раздумьи  оглядывал  его  искоса  Кармазинов,  доедая
последний кусочек и выпивая последний глоточек, "этот неуч, вероятно,  понял
сейчас  всю  колкость  моей  фразы...  да  и  рукопись  конечно  прочитал  с
жадностию, а только лжет из видов. Но может  быть  и  то,  что  не  лжет,  а
совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым.  Уж
не гений ли он какой у них в самом деле, чорт его впрочем дери".
     Он встал с дивана и начал прохаживаться по комнате из угла в угол,  для
моциону, что исполнял каждый раз после завтрака.
     - Скоро отсюда? - спросил Петр Степанович с кресел, закурив папироску.
     - Я  собственно  приехал  продать  имение  и  завишу  теперь  от  моего
управляющего.
     - Вы ведь, кажется, приехали  потому,  что  там  эпидемии  после  войны
ожидали?
     - Н-нет, не совсем потому, - продолжал господин Кармазинов,  благодушно
скандируя свои фразы и при каждом обороте из угла в другой угол бодро дрыгая
правою ножкой, впрочем чуть-чуть. - Я действительно, - усмехнулся он не  без
яду, - намереваюсь прожить как можно дольше. В русском  барстве  есть  нечто
чрезвычайно быстро изнашивающееся, во всех отношениях. Но я хочу  износиться
как можно позже и теперь перебираюсь за границу совсем; там и климат лучше и
строение каменное и все крепче. На мой век Европы хватит, я  думаю.  Как  вы
думаете?
     - Я почем знаю.
     - Гм. Если там действительно рухнет Вавилон и падение его будет великое
(в чем я совершенно с вами согласен, хотя  и  думаю,  что  на  мой  век  его
хватит), то у нас в России и рушиться нечему, сравнительно говоря. Упадут  у
нас не камни, а все расплывется в грязь. Святая Русь менее  всего  на  свете
может дать отпору чему-нибудь. Простой народ еще  держится  кое-как  русским
богом; но русский бог, по последним сведениям, весьма неблагонадежен и  даже
против крестьянской реформы едва устоял, по крайней мере сильно  покачнулся.
А тут железные дороги, а тут вы... уж в русского-то бога я совсем не верую.
     - А в европейского?
     - Я ни в какого не верую. Меня оклеветали  пред  русскою  молодежью.  Я
всегда  сочувствовал  каждому  движению  ее.  Мне  показывали  эти   здешние
прокламации. На них смотрят с недоумением, потому что всех пугает форма,  но
все однако уверены в их могуществе, хотя бы и не сознавая  того.  Все  давно
падают и все давно знают, что не за что ухватиться. Я уже потому  убежден  в
успехе этой таинственной пропаганды, что Россия есть теперь по  преимуществу
то место в целом мире, где все что  угодно  может  произойти  без  малейшего
отпору. Я понимаю слишком хорошо, почему русские с состоянием все хлынули за
границу и с каждым годом больше и больше. Тут просто инстинкт. Если  кораблю
потонуть, то крысы первые из него выселяются. Святая Русь страна деревянная,
нищая и... опасная, страна тщеславных  нищих  в  высших  слоях  своих,  а  в
огромном большинстве живет в  избушках  на  курьих  ножках.  Она  обрадуется
всякому выходу, стоит только  растолковать.  Одно  правительство  еще  хочет
сопротивляться, но машет дубиной в темноте и бьет по своим. Тут все обречено
и приговорено. Россия, как она есть, не имеет будущности. Я сделался  немцем
и вменяю это себе в честь.
     - Нет, вы вот начали  о  прокламациях;  скажите  все,  как  вы  на  них
смотрите?
     - Их все боятся, стало быть, они могущественны.  Они  открыто  обличают
обман и доказывают, что у нас не за что ухватиться и не  на  что  опереться.
Они говорят громко, когда все молчат. В них всего победительнее (несмотря на
форму) эта неслыханная до сих пор смелость засматривать прямо в лицо истине.
Эта способность смотреть истине  прямо  в  лицо  принадлежит  одному  только
русскому поколению. Нет, в Европе еще не так смелы:  там  царство  каменное,
там еще есть на чем опереться. Сколько я вижу и  сколько  судить  могу,  вся
суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Мне нравится,
что это так смело и безбоязненно  выражено.  Нет,  в  Европе  еще  этого  не
поймут, а у нас именно на это-то и набросятся. Русскому человеку честь  одно
только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю. Открытым
"правом на бесчестье" его скорей всего увлечь можно. Я поколения старого, и,
признаюсь, еще стою за честь, но ведь только по привычке. Мне лишь  нравятся
старые формы, положим по малодушию; нужно же как-нибудь дожить век.
     Он вдруг приостановился.
     "Однако  я  говорю-говорю",  подумал  он,  -  "а  он   все   молчит   и
высматривает. Он пришел за тем, чтоб я  задал  ему  прямой  вопрос.  А  я  и
задам".
     - Юлия Михайловна просила меня как-нибудь обманом у вас выпытать, какой
это сюрприз вы готовите к балу послезавтра? - вдруг спросил Петр Степанович.
     - Да, это действительно будет сюрприз, и я  действительно  изумлю...  -
приосанился Кармазинов, - но я не скажу вам, в чем секрет.
     Петр Степанович не настаивал.
     - Здесь есть какой-то  Шатов,  -  осведомился  великий  писатель,  -  и
вообразите, я его не видал.
     - Очень хорошая личность. А что?
     - Так,  он  про  что-то  там  говорит.  Ведь  это  он  по  щеке  ударил
Ставрогина?
     - Он.
     - А о Ставрогине как вы полагаете?
     - Не знаю; волокита какой-то.
     Кармазинов возненавидел Ставрогина, потому что  тот  взял  привычку  не
замечать его вовсе.
     - Этого волокиту, - сказал  он  хихикая,  -  если  у  нас  осуществится
когда-нибудь то, о чем проповедуют в прокламациях, вероятно вздернут первого
на сук.
     - Может, и раньше, - вдруг сказал Петр Степанович.
     - Так и следует, - уже не смеясь и как-то  слишком  серьезно  поддакнул
Кармазинов.
     - А вы уж это раз говорили, и, знаете, я ему передал.
     - Как, неужто передали? - рассмеялся опять Кармазинов.
     - Он сказал, что если его на сук, то вас довольно и высечь,  но  только
не из чести, а больно, как мужика секут.
     Петр Степанович взял шляпу и встал с места. Кармазинов протянул ему  на
прощание обе руки.
     - А что, - пропищал он вдруг медовым голоском и  с  какою-то  особенною
интонацией, все еще придерживая его руки в  своих,  -  что,  если  назначено
осуществиться всему тому... о  чем  замышляют,  то...  когда  это  могло  бы
произойти?
     - Почем  я  знаю,  -  несколько  грубо  ответил  Петр  Степанович.  Оба
пристально смотрели друг другу в глаза.
     - Примерно? приблизительно?-еще слаще пропищал Кармазинов.
     - Продать  имение  успеете  и  убраться  тоже  успеете,  -  еще  грубее
пробормотал Петр Степанович. Оба еще пристальнее смотрели друг на друга.
     Произошла минута молчания.
     - К началу будущего мая начнется, а к Покрову  все  кончится,  -  вдруг
проговорил Петр Степанович.
     - Благодарю вас искренно, - проникнутым  голосом  произнес  Кармазинов,
сжав ему руки.
     "Успеешь, крыса, выселиться из корабля!" думал Петр Степанович,  выходя
на  улицу.  "Ну  коли  уж  этот  "почти  государственный  ум"  так  уверенно
осведомляется о дне и  часе  и  так  почтительно  благодарит  за  полученное
сведение,  то  уж  нам-то  в  себе  нельзя  после  того   сомневаться.   (Он
усмехнулся.) Гм. А он  в  самом  деле  у  них  не  глуп  и...  всего  только
переселяющаяся крыса; такая не донесет!" Он побежал в Богоявленскую улицу  в
дом Филиппова.

VI.

     Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был по обыкновению  один
и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то-есть,  расставив  ноги,
вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу  лежал  мяч.  На
столе стоял не  прибранный  утренний  чай,  уже  холодный.  Петр  Степанович
постоял с минуту на пороге.
     - Вы однако ж о здоровьи  своем  сильно  заботитесь,  -  проговорил  он
громко и весело входя в комнату; - какой славный  однако  же  мяч,  фу,  как
отскакивает; он тоже для гимнастики?
     Кириллов надел сертук.
     - Да, тоже для здоровья, - пробормотал он сухо; - садитесь.
     - Я на  минуту.  А  впрочем  сяду.  Здоровье  здоровьем,  но  я  пришел
напомнить об уговоре.  Приближается  "в  некотором  смысле"  наш  срок-с,  -
заключил он с неловким вывертом.
     - Какой уговор?
     - Как какой уговор? - всполохнулся Петр Степанович, даже испугался.
     - Это не уговор и не обязанность,  я  ничем  не  вязал  себя,  с  вашей
стороны ошибка.
     - Послушайте,  что  же  вы  это  делаете?  -  вскочил  уж  совсем  Петр
Степанович.
     - Свою волю.
     - Какую?
     - Прежнюю.
     - То-есть как же это понять? Значит ли, что вы в прежних мыслях?
     - Значит. Только уговору нет и не было, и я ничем не вязал.  Была  одна
моя воля и теперь одна моя воля. Кириллов объяснялся резко и брезгливо.
     - Я согласен, согласен, пусть воля, лишь бы эта воля не  изменилась,  -
уселся опять с удовлетворенным видом Петр  Степанович.  -  Вы  сердитесь  за
слова. Вы что-то очень стали  последнее  время  сердиты;  я  потому  избегал
посещать. Впрочем был совершенно уверен, что не измените.
     - Я вас очень не люблю; но совершенно уверены можете быть.  Хоть  и  не
признаю измены и не-измены.
     - Однако знаете, - всполохнулся опять Петр Степанович, - надо бы  опять
поговорить толком, чтобы не сбиться. Дело требует точности, а вы меня ужасно
как горошите. Позволяете поговорить?
     - Говорите, - отрезал Кириллов, смотря в угол.
     - Вы давно уже положили лишить себя жизни... то-есть у вас  такая  была
идея. Так что ли я выразился? Нет ли какой ошибки?
     - У меня и теперь такая же идея.
     - Прекрасно. Заметьте при этом, что вас никто не принуждал к тому.
     - Еще бы; как вы говорите глупо.
     - Пусть, пусть; я очень глупо выразился. Без сомнения,  было  бы  очень
глупо к тому принуждать; я продолжаю: вы были членом Общества еще при старой
организации и открылись тогда же одному из членов Общества.
     - Я не открывался, а просто сказал.
     - Пусть. И смешно бы было в этом "открываться",  что  за  исповедь?  Вы
просто сказали, и прекрасно.
     - Нет не прекрасно, потому что  вы  очень  мямлите.  Я  вам  не  обязан
никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете понимать.  Я  хочу  лишить  себя
жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не  хочу  страха  смерти,
потому... потому что вам нечего тут  знать...  Чего  вы?  Чай  хотите  пить?
Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.
     Петр Степанович действительно схватился было за чайник и искал порожней
посудины. Кириллов сходил в шкаф и принес чистый стакан.
     - Я сейчас у Кармазинова завтракал, - заметил гость,  -  потом  слушал,
как он говорил, и вспотел, а сюда бежал, тоже вспотел, смерть хочется пить.
     - Пейте. Чай холодный хорошо.
     Кириллов опять уселся на стул и опять уперся глазами в угол.
     - В Обществе произошла мысль, - продолжал он тем же голосом,  -  что  я
могу быть тем полезен, если  убью  себя,  и  что  когда  вы  что-нибудь  тут
накутите, и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и  оставлю  письмо,
что это я все сделал, так что вас целый год подозревать не могут.
     - Хоть несколько дней; и день один дорог.
     - Хорошо. В этом смысле мне сказали, чтоб я,  если  хочу,  подождал.  Я
сказал, что подожду, пока скажут срок от Общества, потому что мне все равно.
     -  Да,  но  вспомните,  что  вы  обязались,   когда   будете   сочинять
предсмертное письмо, то не иначе как вместе со мной,  и,  прибыв  в  Россию,
будете в моем... ну, одним словом, в моем распоряжении, то -  есть  на  один
только этот случай разумеется, а во всех других вы конечно свободны, - почти
с любезностию прибавил Петр Степанович.
     - Я не обязался, а согласился, потому что мне все равно.
     - И прекрасно, прекрасно, я нисколько не имею намерения  стеснять  ваше
самолюбие, но...
     - Тут не самолюбие.
     - Но вспомните, что вам собрали сто двадцать талеров на  дорогу,  стало
быть, вы брали деньги.
     - Совсем нет, - вспыхнул Кириллов, - деньги не с тем. За это не берут.
     - Берут иногда.
     - Врете вы. Я заявил письмом из Петербурга, а в Петербурге заплатил вам
сто двадцать талеров, вам в руки... и они туда отосланы, если только  вы  не
задержали у себя.
     - Хорошо, хорошо, я ни в чем не спорю, отосланы. Главное, что вы в  тех
же мыслях как прежде.
     - В тех самых. Когда вы придете и скажете: "пора", я все исполню.  Что,
очень скоро?
     - Не так много дней... Но помните, записку мы сочиняем вместе, в ту  же
ночь.
     - Хоть и днем. Вы сказали, надо взять на себя прокламации?
     - И кое-что еще.
     - Я не все возьму на себя.
     - Чего же не возьмете? - всполохнулся опять Петр Степанович.
     - Чего не захочу; довольно. Я не хочу больше о том говорить.
     Петр Степанович скрепился и переменил разговор.
     - Я о другом, - предупредил он, - будете вы сегодня  вечером  у  наших?
Виргинский именинник, под тем предлогом и соберутся.
     - Не хочу.
     - Сделайте одолжение, будьте. Надо. Надо внушить и числом и лицом...  У
вас лицо... ну, одним словом, у вас лицо фатальное.
     - Вы находите? - рассмеялся Кириллов, - хорошо, приду;  только  не  для
лица. Когда?
     - О, пораньше, в половине седьмого. И знаете, вы можете войти, сесть  и
ни с кем не говорить, сколько бы там их ни было. Только знаете, не  забудьте
захватить с собою бумагу и карандаш.
     - Это зачем?
     - Ведь вам все равно; а это моя особенная  просьба.  Вы  только  будете
сидеть, ни с кем ровно не говоря, слушать и изредка делать как  бы  отметки;
ну хоть рисуйте что-нибудь.
     - Какой вздор, зачем?
     - Ну коли вам все равно; ведь вы все говорите, что вам все равно.
     - Нет, зачем?
     - А вот затем, что тот член от Общества, ревизор, засел в Москве,  а  я
там кой-кому объявил, что может быть посетит ревизор; и  они  будут  думать,
что вы-то и есть ревизор, а так как вы уже здесь три недели, то  еще  больше
удивятся.
     - Фокусы, Никакого ревизора у вас нет в Москве.
     - Ну пусть нет, чорт его и дери,  вам-то  какое  дело  и  чем  это  вас
затруднит? Сами же член Общества.
     - Скажите им, что я ревизор; я  буду  сидеть  и  молчать,  а  бумагу  и
карандаш не хочу.
     - Да почему?
     - Не хочу.
     Петр Степанович разозлился, даже  позеленел,  но  опять  скрепил  себя,
встал и взял шляпу.
     - Этот у вас? - произнес он вдруг вполголоса.
     - У меня.
     - Это хорошо. Я скоро его выведу, не беспокойтесь.
     - Я не беспокоюсь. Он только ночует. Старуха в больнице, сноха померла;
я два дня один. Я ему показал место  в  заборе,  где  доска  вынимается;  он
пролезет, никто не видит.
     - Я его скоро возьму.
     - Он говорит, что у него много мест ночевать.
     - Он врет, его ищут, а здесь пока незаметно. Разве вы с ним  пускаетесь
в разговоры?
     - Да, всю ночь. Он вас очень ругает. Я ему ночью Апокалипсис  читал,  и
чай. Очень слушал; даже очень, всю ночь.
     - А, чорт, да вы его в христианскую веру обратите!
     - Он и то христианской веры. Не беспокойтесь, зарежет. Кого  вы  хотите
зарезать?
     - Нет, он не для того у меня; он для  другого...  А  Шатов  про  Федьку
знает?
     - Я с Шатовым ничего не говорю и не вижу.
     - Злится что ли?
     - Нет, не злимся, а  только  отворачиваемся.  Слишком  долго  вместе  в
Америке пролежали.
     - Я сейчас к нему зайду.
     - Как хотите.
     - Мы со Ставрогиным к вам тоже, может,  зайдем  оттуда,  этак  часов  в
десять,
     - Приходите.
     - Мне с ним надо поговорить о важном...  Знаете,  подарите-ка  мне  ваш
мяч; к чему вам теперь? Я тоже  для  гимнастики.  Я  вам,  пожалуй,  заплачу
деньги.
     - Возьмите так.
     Петр Степанович положил мяч в задний карман.
     - А я  вам  не  дам  ничего  против  Ставрогина,  -  пробормотал  вслед
Кириллов, выпуская гостя. Тот с удивлением посмотрел на него, но не ответил.
     Последние слова Кириллова смутили Петра Степановича чрезвычайно; он еще
не успел их осмыслить, но еще на лестнице  к  Шатову  постарался  переделать
свой недовольный вид в ласковую физиономию. Шатов был дома и немного  болен.
Он лежал на постели, впрочем одетый.
     - Вот неудача! - вскричал Петр Степанович с порога; - серьезно больны?
     Ласковое выражение его лица вдруг исчезло; что-то злобное засверкало  в
глазах.
     - Нисколько, - нервно привскочил Шатов, - я  вовсе  не  болен,  немного
голова...
     Он даже потерялся; внезапное появление такого гостя решительно испугало
его.
     - Я именно по такому  делу,  что  хворать  не  следует,  -  начал  Петр
Степанович быстро и как бы  властно;  -  позвольте  сесть  (он  сел),  а  вы
садитесь опять на вашу койку,  вот  так.  Сегодня  под  видом  дня  рождения
Виргинского соберутся у него из наших;  другого  впрочем  оттенка  не  будет
вовсе, приняты меры. Я приду с Николаем Ставрогиным. Вас  бы  я  конечно  не
потащил туда, зная ваш теперешний образ  мыслей...  то-есть  в  том  смысле,
чтобы вас там не мучить, а не из того, что мы думаем, что  вы  донесете.  Но
вышло так, что вам придется идти. Вы там встретите  тех  самых,  с  которыми
окончательно и порешим, каким образом вам оставить Общество  и  кому  сдать,
что у вас находится. Сделаем неприметно; я вас отведу  куда-нибудь  в  угол;
народу много, а всем не за чем знать. Признаться, мне  пришлось  таки  из-за
вас язык поточить; но теперь, кажется, и они согласны,  с  тем,  разумеется,
чтобы вы сдали типографию и все