ля вас сделать: чрез одно лицо я  могу
подействовать на Шатова, так что  он,  совершенно  не  подозревая,  задержит
донос, - но не более как на сутки. Дальше суток  не  могу.  Итак  вы  можете
считать себя обеспеченными до послезавтрого утра.
     Все молчали.
     - Да отправить же его наконец к чорту! - первый крикнул Толкаченко.
     - И давно бы надо сделать! - злобно ввернул Лямшин, стукнув кулаком  по
столу.
     - Но как сделать? - пробормотал Липутин.
     Петр Степанович тотчас же подхватил вопрос  и  изложил  свой  план.  Он
состоял в том, чтобы завлечь Шатова, для сдачи находившейся  у  него  тайной
типографии, в то уединенное место, где она закопана, завтра, в начале ночи и
- "уж там и распорядиться". Он вошел во многие нужные  подробности,  которые
мы теперь опускаем, и  разъяснил  обстоятельно  те  настоящие  двусмысленные
отношения Шатова к центральному обществу, о которых уже известно читателю.
     - Все так, - нетвердо заметил Липутин, -  но  так  как  опять...  новое
приключение в том же роде... то слишком уж поразит умы.
     - Без сомнения, - подтвердил Петр Степанович, - но и это предусмотрено.
Есть средство вполне отклонить подозрение.
     И он с  прежнею  точностью  рассказал  о  Кириллове,  о  его  намерении
застрелиться и о том, как  он  обещал  ждать  сигнала,  а  умирая,  оставить
записку и принять на себя все, что ему продиктуют. (Одним  словом,  все  что
уже известно читателю.)  -  Твердое  его  намерение  лишить  себя  жизни,  -
философское,  а  по-моему  сумасшедшее,  -  стало  известно  там  (продолжал
разъяснять Петр Степанович). Там не теряют ни волоска, ни пылинки, все  идет
в пользу общего дела.  Предвидя  пользу  и  убедившись,  что  намерение  его
совершенно серьезное, ему предложили средства  доехать  до  России  (он  для
чего-то непременно хотел умереть  в  России),  дали  поручение,  которое  он
обязался исполнить (и исполнил), и сверх того обязали его уже известным  вам
обещанием кончить с собою лишь тогда,  когда  ему  скажут.  Он  все  обещал.
Заметьте, что он  принадлежит  делу  на  особых  основаниях  и  желает  быть
полезным; больше я вам открыть не могу. Завтра, после  Шатова,  я  продиктую
ему записку, что причина смерти Шатова он. Это  будет  очень  вероятно:  они
были друзьями и вместе ездили в Америку, там поссорились, и все это будет  в
записке объяснено... и... и даже, судя по обстоятельствам, можно будет и еще
кое-что продиктовать Кириллову, например о прокламациях, и - пожалуй отчасти
пожар. Об этом, впрочем, я подумаю. Не беспокойтесь, он  без  предрассудков;
все подпишет.
     Раздались сомнения.  Повесть  показалась  фантастическою.  О  Кириллове
впрочем все более или менее несколько слышали; Липутин же более всех.
     - Вдруг он раздумает и не захочет, - сказал Шигалев, - так или этак,  а
все-таки он сумасшедший, стало быть надежда неточная.
     - Не беспокойтесь, господа, он захочет, - отрезал Петр Степанович. - По
уговору, я обязан предупредить его накануне, значит, сегодня же. Я приглашаю
Липутина итти сейчас со мною к нему и удостовериться,  а  он  вам,  господа,
возвратясь, сообщит, если надо, сегодня же, правду ли я вам говорил или нет.
Впрочем, - оборвал он вдруг  с  непомерным  раздражением,  как  будто  вдруг
почувствовал, что слишком много чести так убеждать и так возиться  с  такими
людишками, - впрочем действуйте как вам угодно. Если вы не решитесь, то союз
расторгнут, - но единственно по факту вашего непослушания  и  измены.  Таким
образом мы с этой минуты все врозь. Но знайте, что в таком случае вы,  кроме
неприятности Шатовского доноса и последствий его,  навлекаете  на  себя  еще
одну маленькую неприятность, о которой было твердо заявлено при  образовании
союза. Что до меня касается, то я, господа,  не  очень-то  вас  боюсь...  Не
подумайте, что я уж так с вами связан... Впрочем это все равно.
     - Нет, мы решаемся, - заявил Лямшин.
     - Другого выхода нет, - пробормотал Толкаченко, - и если только Липутин
подтвердит про Кириллова, то...
     - Я против; я всеми силами души моей протестую против такого  кровавого
решения! - встал с места Виргинский.
     - Но? - спросил Петр Степанович.
     - Что но?
     - Вы сказали но... и я жду.
     - Я, кажется,  не  сказал  но...  Я  только  хотел  сказать,  что  если
решаются, то...
     - То?
     Виргинский замолчал.
     - Я  думаю,  можно  пренебрегать  собственною  безопасностью  жизни,  -
отворил вдруг рот Эркель, - но если может пострадать общее дело, то я  думаю
нельзя сметь пренебрегать собственною безопасностью жизни...
     Он сбился и покраснел. Как ни были все  заняты  каждый  своим,  но  все
посматривали на него с удивлением, до такой степени было неожиданно, что  он
тоже мог заговорить.
     - Я за общее дело, - произнес вдруг Виргинский.
     Все поднялись с мест. Порешено было завтра в полдень еще раз сообщиться
вестями, хотя и не сходясь  всем  вместе,  и  уже  окончательно  условиться.
Объявлено было место, где зарыта типография,  розданы  роли  и  обязанности.
Липутин и Петр Степанович немедленно отправились вместе к Кириллову.

II.

     В то, что  Шатов  донесет,  наши  все  поверили;  но  в  то,  что  Петр
Степанович играет ими как пешками - тоже верили.  А  затем  все  знали,  что
завтра все-таки явятся  в  комплекте  на  место,  и  судьба  Шатова  решена.
Чувствовали, что вдруг как мухи попали в паутину к огромному пауку; злились,
но тряслись от страху.
     Петр Степанович несомненно был виноват пред ними: все бы могло обойтись
гораздо согласнее и легче, если б он позаботился хоть на  капельку  скрасить
действительность. Вместо того, чтобы представить  факт  в  приличном  свете,
чем-нибудь римско-гражданским, или в роде того, он  только  выставил  грубый
страх и угрозу собственной шкуре, что было уже просто невежливо. Конечно, во
всем борьба за существование, и другого принципа нет, это всем известно,  но
ведь все-таки...
     Но Петру Степановичу некогда было шевелить римлян; он сам был выбит  из
рельсов. Бегство Ставрогина  ошеломило  и  придавило  его.  Он  солгал,  что
Ставрогин виделся с вице-губернатором; то-то  и  есть,  что  тот  уехал,  не
видавшись ни с кем, даже с матерью, - и уж действительно было  странно,  что
его даже не беспокоили. (Впоследствии начальство принуждено было дать на это
особый ответ.) Петр Степанович разузнавал целый день, но покамест ничего  не
узнал, и никогда он так не тревожился. Да и мог ли, мог ли  он  так,  разом,
отказаться от Ставрогина! Вот почему он и  не  мог  быть  слишком  нежным  с
нашими. К тому же они ему руки связывали: у него уже решено было  немедленно
скакать за Ставрогиным; а между тем задерживал Шатов, надо было окончательно
скрепить пятерку, на всякий случай. "Не  бросать  же  ее  даром,  пожалуй  и
пригодится". Так, я полагаю, он рассуждал.
     А что до Шатова, то он совершенно был уверен, что тот донесет.  Он  все
налгал, что говорил нашим о доносе: никогда он не видал этого  доноса  и  не
слыхал о нем, но был уверен в нем как дважды два. Ему именно  казалось,  что
Шатов ни за что не перенесет настоящей минуты, - смерти Лизы,  смерти  Марьи
Тимофеевны, - и именно теперь наконец решится. Кто знает, может  он  и  имел
какие-нибудь данные так полагать. Известно тоже,  что  он  ненавидел  Шатова
лично; между ними была когда-то ссора, а Петр Степанович никогда  не  прощал
обиды. Я даже убежден, что это-то и было главнейшею причиной.
     Тротуары у нас узенькие, кирпичные, а то так и мостки. Петр  Степанович
шагал по средине тротуара, занимая  его  весь  и  не  обращая  ни  малейшего
внимания на Липутина, которому не оставалось рядом места, так что тот должен
был поспевать или на шаг позади или, чтоб идти разговаривая  рядом,  сбежать
на улицу в грязь. Петр Степанович вдруг вспомнил, как он еще недавно семенил
точно так же по грязи, чтобы поспеть  за  Ставрогиным,  который,  как  и  он
теперь, шагал по средине, занимая весь тротуар. Он припомнил всю эту  сцену,
и бешенство захватило ему дух.
     Но  и  Липутину  захватывало  дух  от  обиды.  Пусть  Петр   Степанович
обращается с нашими как угодно, но с ним? Ведь он более  всех  наших  знает,
ближе всех стоит к делу, интимнее всех приобщен к нему, и до сих  пор,  хоть
косвенно, но беспрерывно участвовал в нем. О, он знал, что  Петр  Степанович
даже и теперь мог его погубить в крайнем случае. Но Петра Степановича он уже
возненавидел давно, и не за  опасность,  а  за  высокомерие  его  обращения.
Теперь, когда приходилось решаться на такое дело, он злился более всех наших
вместе взятых. Увы, он знал, что непременно "как раб" будет завтра же первым
на месте, да еще всех остальных приведет, и если бы  мог  теперь  до  завтра
как-нибудь  убить  Петра  Степановича,  не  погубив  себя,  разумеется,   то
непременно бы убил.
     Погруженный в свои ощущения, он молчал и  трусил  за  своим  мучителем.
Тот, казалось, забыл о нем; изредка только неосторожно  и  невежливо  толкал
его локтем. Вдруг Петр Степанович на самой видной из наших улиц  остановился
и вошел в трактир.
     - Это куда же?-вскипел Липутин; - да ведь это трактир.
     - Я хочу съесть бифштекс.
     - Помилуйте, это всегда полно народу.
     - Ну и пусть.
     - Но... мы опоздаем. Уж десять часов.
     - Туда нельзя опоздать.
     - Да ведь я опоздаю! Они меня ждут обратно.
     - Ну и пусть; только глупо вам к ним являться. Я с вашею возней сегодня
не обедал. А к Кириллову чем позднее, тем вернее.
     Петр Степанович взял особую комнату. Липутин гневливо и обидчиво уселся
в кресла в сторонке и смотрел, как он ест.  Прошло  полчаса  и  более.  Петр
Степанович не торопился, ел со  вкусом,  звонил,  требовал  другой  горчицы,
потом пива, и все не говорил ни слова. Он был в  глубокой  задумчивости.  Он
мог делать два дела - есть со вкусом и быть в глубокой задумчивости. Липутин
до того наконец возненавидел его, что не в силах был от него оторваться. Это
было нечто в роде нервного  припадка.  Он  считал  каждый  кусок  бифштекса,
который тот отправлял в свой рот, ненавидел его за то, как он разевает  его,
как он жует, как  он  смакуя  обсасывает  кусок  пожирнее,  ненавидел  самый
бифштекс. Наконец стало как бы мешаться в его глазах; голова  слегка  начала
кружиться; жар поочередно с морозом пробегал по спине.
     - Вы ничего не делаете, прочтите, - перебросил ему вдруг  бумажку  Петр
Степанович. Липутин приблизился  к  свечке.  Бумажка  была  мелко  исписана,
скверным почерком и с помарками на каждой строке. Когда он осилил  ее,  Петр
Степанович уже расплатился  и  уходил.  На  тротуаре  Липутин  протянул  ему
бумажку обратно.
     - Оставьте у себя; после скажу. А впрочем, что вы скажете?
     Липутин весь вздрогнул.
     -  По  моему  мнению...  подобная  прокламация...  одна  лишь   смешная
нелепость.
     Злоба прорвалась; он почувствовал,  что  как  будто  его  подхватили  и
понесли.
     - Если мы решимся, - дрожал он весь  мелкою  дрожью,  -  распространять
подобные прокламации, то нашею глупостью и непониманием дела  заставим  себя
презирать-с.
     - Гм. Я думаю иначе, - твердо шагал Петр Степанович.
     - А я иначе; неужели вы это сами сочинили?
     - Это не ваше дело.
     - Я думаю тоже, что и стишонки:  "Светлая  личность"  самые  дряннейшие
стишонки, какие  только  могут  быть,  и  никогда  не  могли  быть  сочинены
Герценом.
     - Вы врете; стихи хороши.
     - Я удивляюсь, например, и тому,  -  все  несся  скача  и  играя  духом
Липутин, - что нам предлагают действовать так, чтобы все провалилось. Это  в
Европе натурально желать, чтобы все провалилось, потому что там пролетариат,
а мы здесь всего только любители и по-моему только пылим-с.
     - Я думал, вы фурьерист.
     - У Фурье не то, совсем не то-с.
     - Знаю, что вздор.
     - Нет, у Фурье не вздор... Извините меня, никак не могу поверить, чтобы
в мае месяце было восстание.
     Липутин даже расстегнулся, до того ему было жарко.
     - Ну довольно,  а  теперь,  чтобы  не  забыть,  -  ужасно  хладнокровно
перескочил Петр Степанович, - этот листок вы должны  будете  собственноручно
набрать и напечатать, Шатова типографию мы выроем, и ее  завтра  же  примете
вы. В возможно скором времени вы наберете и оттиснете  сколько  можно  более
экземпляров и затем всю зиму разбрасывать. Средства будут указаны. Надо  как
можно более экземпляров, потому что у вас потребуют из других мест.
     - Нет-с, уж извините, я не могу взять на себя такую... Отказываюсь.
     - И однако же возьмете. Я действую по инструкции центрального комитета,
а вы должны повиноваться.
     -  А  я  считаю,   что   заграничные   наши   центры   забыли   русскую
действительность и нарушили всякую связь, а потому только бредят...  Я  даже
думаю, что вместо многих сотен пятерок в России мы только  одна  и  есть,  а
сети никакой совсем нет, - задохнулся наконец Липутин.
     - Тем презреннее для вас, что вы, не веря делу, побежали  за  ним...  и
бежите теперь за мной как подлая собаченка.
     - Нет-с, не бегу. Мы имеем полное  право  отстать  и  образовать  новое
общество.
     - Дур-рак! - грозно прогремел вдруг Петр Степанович, засверкав глазами.
     Оба  стояли  некоторое  время  друг  против  друга.   Петр   Степанович
повернулся и самоуверенно направился прежнею дорогой.
     В уме Липутина пронеслось как молния: "Повернусь и  пойду  назад:  если
теперь не повернусь, никогда не пойду назад".  Так  думал  он  ровно  десять
шагов, но на одиннадцатом одна новая и отчаянная мысль загорелась в его уме:
он не повернулся и не пошел назад.
     Пришли к дому Филиппова, но, еще не доходя, взяли проулком, или,  лучше
сказать,  неприметною  тропинкой  вдоль  забора,  так  что  некоторое  время
пришлось пробираться по крутому откосу канавки, на котором нельзя было  ноги
сдержать и надо было хвататься за забор. В самом темном углу  покривившегося
забора, Петр Степанович вынул доску; образовалось отверстие,  в  которое  он
тотчас же и пролез. Липутин удивился, но пролез в свою очередь; затем  доску
вставили попрежнему. Это был тот самый тайный ход, которым лазил к Кириллову
Федька.
     - Шатов не  должен  знать,  что  мы  здесь,  -  строго  прошептал  Петр
Степанович Липутину.

III.

     Кириллов, как всегда в этот час, сидел на своем кожаном диване за чаем.
Он не привстал навстречу, но как-то весь вскинулся и  тревожно  поглядел  на
входивших.
     - Вы не ошиблись, - сказал Петр Степанович, - я за тем самым.
     - Сегодня?
     - Нет, нет, завтра... около этого времени.
     И он поспешно подсел к столу, с некоторым  беспокойством  приглядываясь
ко  встревожившемуся  Кириллову.  Тот  впрочем  уже  успокоился  и   смотрел
по-всегдашнему.
     - Вот эти все не верят. Вы не сердитесь, что я привел Липутина?
     - Сегодня не сержусь, а завтра хочу один.
     - Но не раньше, как я приду, а потому при мне.
     - Я бы хотел не при вас.
     - Вы помните, что обещали написать и подписать все, что я продиктую.
     - Мне все равно. А теперь долго будете?
     - Мне надо видеться с одним человеком и остаться с полчаса, так уж  как
хотите, а эти полчаса просижу.
     Кириллов промолчал.  Липутин  поместился  между  тем  в  сторонке,  под
портретом архиерея. Давешняя отчаянная мысль все более  и  более  овладевала
его умом. Кириллов почти не замечал его. Липутин знал теорию  Кириллова  еще
прежде и смеялся над ним всегда; но теперь молчал  и  мрачно  глядел  вокруг
себя.
     - А я бы не прочь и чаю, - подвинулся  Петр  Степанович,  -  сейчас  ел
бифштекс и так и рассчитывал у вас чай застать.
     - Пейте пожалуй.
     - Прежде вы сами потчевали, - кисловато заметил Петр Степанович.
     - Это все равно. Пусть и Липутин пьет.
     - Нет-с, я... не могу.
     - Не хочу или не могу? - быстро обернулся Петр Степанович.
     - Я у них не стану-с, - с выражением отказался Липутин. Петр Степанович
нахмурил брови.
     - Пахнет мистицизмом; чорт вас знает что вы все за люди! Никто  ему  не
ответил; молчали целую минуту.
     - Но я знаю одно, - резко прибавил он вдруг, - что никакие предрассудки
не остановят каждого из нас исполнить свою обязанность.
     - Ставрогин уехал? - спросил Кириллов.
     - Уехал.
     - Это он хорошо сделал.
     Петр Степанович сверкнул было глазами, но придержался.
     - Мне все равно, как вы думаете, лишь бы каждый сдержал свое слово.
     - Я сдержу свое слово.
     - Впрочем я и  всегда  был  уверен,  что  вы  исполните  ваш  долг  как
независимый и прогрессивный человек.
     - А вы смешны.
     - Это пусть, я очень рад рассмешить. Я всегда рад, если могу угодить.
     - Вам очень хочется, чтоб я застрелил себя, и боитесь если вдруг нет?
     - То-есть, видите ли, вы сами соединили ваш план с  нашими  действиями.
Рассчитывая на ваш план, мы уже кое-что предприняли, так что вы уж никак  не
могли бы отказаться, потому что нас подвели.
     - Права никакого.
     - Понимаю, понимаю, ваша полная воля, а мы ничто, но  только  чтоб  эта
полная ваша воля совершилась.
     - И я должен буду взять на себя все ваши мерзости?
     - Послушайте, Кириллов, вы  не  трусите  ли?  Если  хотите  отказаться,
объявите сейчас же.
     - Я не трушу.
     - Я потому, что вы очень уж много спрашиваете.
     - Скоро вы уйдете?
     - Опять спрашиваете?
     Кириллов презрительно оглядел его.
     - Вот видите ли, - продолжал Петр Степанович, все более и более сердясь
и беспокоясь и не находя надлежащего тона, - вы  хотите,  чтоб  я  ушел  для
уединения, чтобы сосредоточиться; но все это опасные признаки  для  вас  же,
для вас же первого. Вы хотите много думать. По-моему, лучше бы не думать,  а
так. И вы право меня беспокоите.
     - Мне только одно очень скверно, что  в  ту  минуту  будет  подле  меня
гадина как вы.
     - Ну, это-то все равно. Я пожалуй в то время выйду и постою на крыльце.
Если вы умираете и так неравнодушны, то... все это очень опасно. Я выйду  на
крыльцо, и предположите, что я ничего не понимаю и что я безмерно  ниже  вас
человек.
     - Нет,  вы  не  безмерно;  вы  со  способностями,  но  очень  много  не
понимаете, потому что вы низкий человек.
     - Очень  рад,  очень  рад.  Я  уже  сказал,  что  очень  рад  доставить
развлечение... в такую минуту.
     - Вы ничего не понимаете.
     - То-есть, я... во всяком случае, я слушаю с уважением.
     - Вы ничего не можете; вы даже теперь мелкой злобы спрятать не  можете,
хоть вам и невыгодно показывать. Вы меня разозлите, и  я  вдруг  захочу  еще
полгода.
     Петр Степанович посмотрел на часы.
     - Я ничего никогда не понимал в вашей теории, но знаю, что  вы  не  для
нас ее выдумали, стало быть и без нас исполните. Знаю тоже, что не вы  съели
идею, а вас съела идея, стало быть и не отложите.
     - Как? Меня съела идея?
     - Да.
     - А не я съел идею? Это хорошо. У вас  есть  маленький  ум.  Только  вы
дразните, а я горжусь.
     - И прекрасно, и прекрасно. Это именно так и надо, чтобы вы гордились.
     - Довольно; вы допили, уходите.
     - Чорт возьми, придется, - привстал Петр Степанович.
     - Однако все-таки рано. Послушайте, Кириллов,  у  Мясничихи  застану  я
того человека, понимаете? Или и она наврала?
     - Не застанете, потому что он здесь, а не там.
     - Как здесь, чорт возьми, где?
     - Сидит в кухне, ест и пьет.
     - Да как он смел? - гневно покраснел Петр Степанович. - Он  обязан  был
ждать... вздор! У него ни паспорта, ни денег!
     - Не знаю. Он пришел проститься; одет и готов. Уходит и  не  воротится.
Он говорил, что вы подлец, и не хочет ждать ваших денег.
     - А-а! Он боится, что я... ну да я и теперь могу его, если... Где он, в
кухне?
     Кириллов отворил боковую дверь в  крошечную  темную  комнату;  из  этой
комнаты тремя ступенями вниз  сходили  в  кухню,  прямо  в  ту  отгороженную
каморку, в которой обыкновенно  помещалась  кухаркина  кровать.  Зде