ецом.
     Я попросил его выпить воды; я еще не видал его в таком виде. Все время,
пока говорил, он бегал из угла в угол по комнате, но вдруг остановился предо
мной в какой-то необычайной позе.
     - Неужели вы думаете, - начал  он  опять  с  болезненным  высокомерием,
оглядывая меня с ног до головы, - неужели вы  можете  предположить,  что  я,
Степан Верховенский, не найду в себе столько нравственной силы, чтобы,  взяв
мою коробку, - нищенскую коробку мою! - и взвалив ее на слабые плечи,  выйти
за ворота и исчезнуть отсюда навеки, когда того потребует  честь  и  великий
принцип независимости?  Степану  Верховенскому  не  в  первый  раз  отражать
деспотизм великодушием, хотя бы и  деспотизм  сумасшедшей  женщины,  то-есть
самый обидный и жестокий деспотизм,  какой  только  может  осуществиться  на
свете, несмотря на то, что вы сейчас, кажется,  позволили  себе  усмехнуться
словам моим, милостивый государь мой! О, вы не верите, что я смогу  найти  в
себе столько великодушия, чтобы суметь кончить жизнь у купца гувернером  или
умереть с голоду под забором! Отвечайте, отвечайте немедленно: верите вы или
не верите?
     Но я смолчал нарочно. Я даже сделал вид, что  не  решаюсь  обидеть  его
ответом отрицательным, но не  могу  отвечать  утвердительно.  Во  всем  этом
раздражении было нечто такое, что решительно обижало меня, и  не  лично,  о,
нет! Но... я потом объяснюсь.
     Он даже побледнел.
     - Может быть, вам скучно со мной,  Г-в  (это  моя  фамилия),  и  вы  бы
желали... не приходить ко мне вовсе? -  проговорил  он  тем  тоном  бледного
спокойствия, который  обыкновенно  предшествует  какому-нибудь  необычайному
взрыву. Я вскочил в испуге;  в  то  же  мгновение  вошла  Настасья  и  молча
протянула Степану Трофимовичу  бумажку,  на  которой  написано  было  что-то
карандашем. Он взглянул и перебросил мне. На бумажке рукой Варвары  Петровны
написаны были всего только два слова: "сидите дома".
     Степан Трофимович молча  схватил  шляпу  и  палку  и  быстро  пошел  из
комнаты; я машинально за ним.  Вдруг  голоса  и  шум  чьих-то  скорых  шагов
послышались в коридоре. Он остановился как пораженный громом.
     - Это Липутин, и я пропал! - прошептал он, схватив меня за руку.
     В ту же минуту в комнату вошел Липутин.

IV.

     Почему бы он пропал от Липутина, я не  знал,  да  и  цены  не  придавал
слову; я все приписывал нервам. Но все-таки испуг его был необычайный,  и  я
решился пристально наблюдать.
     Уж один вид входившего Липутина заявлял,  что  на  этот  раз  он  имеет
особенное право войти, несмотря на все запрещения. Он вел  за  собою  одного
неизвестного господина, должно быть, приезжего.  В  ответ  на  бессмысленный
взгляд остолбеневшего Степана Трофимовича, он тотчас же и громко воскликнул:
     - Гостя веду, и особенного! Осмеливаюсь  нарушить  уединение.  Господин
Кириллов, замечательнейший инженер-строитель. А главное сынка вашего  знают,
многоуважаемого Петра Степановича;  очень  коротко-с;  и  поручение  от  них
имеют. Вот только что пожаловали.
     - О поручении вы прибавили, - резко заметил гость, -  поручения  совсем
не бывало, а Верховенского я, вправде,  знаю.  Оставил  в  Х-ской  губернии,
десять дней пред нами.
     Степан Трофимович машинально подал руку и указал садиться; посмотрел на
меня, посмотрел на Липутина, и вдруг, как бы опомнившись, поскорее сел  сам,
но все еще держа в руке шляпу и палку и не замечая того.
     - Ба, да вы сами на выходе! А  мне  то  ведь  сказали,  что  вы  совсем
прихворнули от занятий.
     - Да, я болен, и вот теперь хотел  гулять,  я...  -  Степан  Трофимович
остановился, быстро откинул на диван шляпу и палку и - покраснел.
     Я между тем наскоро рассматривал гостя. Это был  еще  молодой  человек,
лет около двадцати семи, прилично одетый, стройный  и  сухощавый  брюнет,  с
бледным, несколько грязноватого  оттенка  лицом  и  с  черными  глазами  без
блеску. Он казался несколько задумчивым и рассеянным,  говорил  отрывисто  и
как-то не грамматически, как-то странно переставлял слова  и  путался,  если
приходилось  составить   фразу   подлиннее.   Липутин   совершенно   заметил
чрезвычайный испуг Степана Трофимовича и, видимо, был доволен. Он уселся  на
плетеном стуле, который вытащил чуть не на средину комнаты, чтобы находиться
в одинаковом расстоянии между хозяином и гостем, разместившимися один против
другого на двух противоположных диванах. Вострые глаза  его  с  любопытством
шныряли по всем углам.
     - Я... давно уже не видал Петрушу...  Вы  за  границей  встретились?  -
пробормотал кое-как Степан Трофимович гостю.
     - И здесь и за границей.
     - Алексей Нилыч сами только что  из-за  границы,  после  четырехлетнего
отсутствия, - подхватил Липутин; -  ездили  для  усовершенствования  себя  в
своей специальности, и к нам  прибыли,  имея  основание  надеяться  получить
место при постройке нашего железнодорожного моста, и теперь ответа  ожидают.
Они с господами Дроздовыми,  с  Лизаветой  Николаевной  знакомы  чрез  Петра
Степановича.
     Инженер  сидел  как  будто  нахохлившись  и  прислушивался  с  неловким
нетерпением. Мне показалось, что он был на что-то сердит.
     - Они и с Николаем Всеволодовичем знакомы-с.
     - Знаете и Николая Всеволодовича? - осведомился Степан Трофимович.
     - Знаю и этого.
     - Я... я чрезвычайно давно уже не видал Петрушу и...  так  мало  нахожу
себя в праве называться отцом... c'est le mot; я... как же вы его оставили?
     - Да так и оставил... он  сам  приедет,  -  опять  поспешил  отделаться
господин Кириллов. Решительно он сердился.
     - Приедет! Наконец-то я... видите ли, я  слишком  давно  уже  не  видал
Петрушу! - завяз на этой фразе Степан Трофимович; - жду теперь моего бедного
мальчика, пред  которым...  о,  пред  которым  я  так  виноват!  То-есть,  я
собственно хочу сказать, что, оставляя его тогда в  Петербурге,  я...  одним
словом, я считал его за ничто, quelque chose dans ce genre. Мальчик, знаете,
нервный, очень чувствительный и...  боязливый.  Ложась  спать,  клал  земные
поклоны и крестил подушку, чтобы  ночью  не  умереть...  je  m'en  souviens.
Enfin, чувства изящного никакого, то-есть  чего-нибудь  высшего,  основного,
какого-нибудь  зародыша  будущей  идеи...  c'йtait  comme  un  petit  idiot.
Впрочем, я сам, кажется, спутался, извините, я... вы меня застали...
     -  Вы  серьезно,  что  он  подушку  крестил?  -  с  каким-то  особенным
любопытством вдруг осведомился инженер.
     - Да, крестил...
     - Нет, я так; продолжайте.
     Степан Трофимович вопросительно поглядел на Липутина.
     - Я очень вам благодарен за ваше посещение, но, признаюсь, я  теперь...
не в состоянии... Позвольте однако узнать, где квартируете?
     - В Богоявленской улице, в доме Филиппова.
     - Ах, это там же, где Шатов живет, - заметил я невольно.
     - Именно, в том же самом доме, - воскликнул  Липутин,  -  только  Шатов
наверху стоит, в мезонине, а они внизу поместились,  у  капитана  Лебядкина.
Они и Шатова знают, и супругу Шатова знают. Очень близко с нею  за  границей
встречались.
     -  Comment!  Так  неужели  вы  что-нибудь  знаете  об  этом  несчастном
супружестве de се pauvre ami и эту женщину? - воскликнул Степан  Трофимович,
вдруг увлекшись чувством, - вас первого человека встречаю, лично знающего; и
если только...
     - Какой вздор! - отрезал инженер, весь вспыхнув,  -  как  вы,  Липутин,
прибавляете! Никак я не видал жену Шатова; раз только  издали,  а  вовсе  не
близко... Шатова знаю. Зачем же вы прибавляете разные вещи?
     Он круто повернулся на диване, захватил свою шляпу, потом опять отложил
и, снова усевшись попрежнему, с каким-то вызовом  уставился  своими  черными
вспыхнувшими глазами на Степана Трофимовича. Я никак  не  мог  понять  такой
странной раздражительности.
     - Извините меня, - внушительно заметил Степан Трофимович, - я  понимаю,
что это дело может быть деликатнейшим...
     - Никакого тут деликатнейшего дела нет и даже это стыдно, а  я  не  вам
кричал, что "вздор", а Липутину, зачем он прибавляет. Извините меня, если на
свое имя приняли. Я Шатова знаю, а жену его  совсем  не  знаю...  совсем  не
знаю!
     - Я понял, понял, и если настаивал, то потому  лишь,  что  очень  люблю
нашего бедного друга, notre irascible ami, и всегда интересовался... Человек
этот слишком круто изменил, на мой взгляд, свои прежние, может быть, слишком
молодые, но все-таки правильные мысли. И до  того  кричит  теперь  об  notre
sainte Russie разные вещи, что я давно уже приписываю  этот  перелом  в  его
организме -  иначе  назвать  не  хочу  -  какому-нибудь  сильному  семейному
потрясению и именно неудачной его женитьбе. Я,  который  изучил  мою  бедную
Россию как два мои пальца, а русскому народу отдал всю мою жизнь, я могу вас
заверить, что он русского народа не знает, и вдобавок...
     - Я тоже совсем не знаю русского народа и... вовсе нет времени изучать!
-  отрезал  опять  инженер  и  опять  круто  повернулся  на  диване.  Степан
Трофимович осекся на половине речи.
     - Они изучают, изучают, - подхватил Липутин, - они уже начали  изучение
и  составляют  любопытнейшую  статью   о   причинах   участившихся   случаев
самоубийства в России и  вообще  о  причинах,  учащающих  или  задерживающих
распространение самоубийства в обществе. Дошли до удивительных  результатов,
Инженер страшно взволновался.
     - Это вы вовсе не имеете права, - гневно забормотал он, -  я  вовсе  не
статью. Я не стану глупостей. Я вас конфиденциально спросил совсем нечаянно.
Тут не статья вовсе; я не публикую, а вы не имеете права...
     Липутин видимо наслаждался.
     - Виноват-с, может  быть,  и  ошибся,  называя  ваш  литературный  труд
статьей.  Они  только  наблюдения  собирают,  а  до  сущности  вопроса   или
так-сказать до нравственной его стороны совсем не прикасаются, и даже  самую
нравственность совсем отвергают, а  держатся  новейшего  принципа  всеобщего
разрушения для добрых окончательных целей. Они уже больше чем сто  миллионов
голов требуют, для водворения здравого рассудка в Европе, гораздо больше чем
на последнем конгрессе мира потребовали. В этом смысле Алексей Нилыч  дальше
всех пошли.
     Инженер слушал с презрительною  и  бледною  улыбкой.  С  полминуты  все
помолчали.
     - Все это глупо, Липутин, - проговорил наконец г. Кириллов с  некоторым
достоинством.  -  Если  я  нечаянно  сказал  вам  несколько  пунктов,  а  вы
подхватили, то как хотите. Но вы не  имеете  права,  потому  что  я  никогда
никому не говорю, Я презираю, чтобы говорить... Если есть убеждения, то  для
меня ясно... а это вы глупо сделали. Я не  рассуждаю  об  тех  пунктах,  где
совсем  кончено.  Я  терпеть  не  могу  рассуждать.  Я   никогда   не   хочу
рассуждать...
     - И может быть, прекрасно делаете, - не утерпел Степан Трофимович.
     - Я вам извиняюсь, но я здесь ни на кого не сержусь, - продолжал  гость
горячею скороговоркой; - я четыре года видел мало  людей...  Я  мало  четыре
года разговаривал и старался не встречать, для моих целей,  до  которых  нет
дела, четыре года. Липутин это нашел и смеется. Я понимаю и не смотрю. Я  не
обидлив, а только досадно на его свободу. А если я с вами не излагаю мыслей,
- заключил он неожиданно и обводя всех нас твердым взглядом, - то вовсе не с
тем, что боюсь от вас доноса правительству; это нет; пожалуста не  подумайте
пустяков в этом смысле...
     На эти слова уже никто ничего не ответил, а только переглянулись.  Даже
сам Липутин позабыл хихикнуть.
     - Господа, мне очень жаль, - с  решимостью  поднялся  с  дивана  Степан
Трофимович, - но я чувствую себя нездоровым и расстроенным. Извините.
     - Ах, это чтоб уходить,  -  спохватился  господин  Кириллов,  схватывая
картуз, - это хорошо, что сказали, а то я забывчив.
     Он встал и с простодушным видом подошел с протянутою  рукой  к  Степану
Трофимовичу.
     - Жаль, что вы нездоровы, а я пришел.
     - Желаю  вам  всякого  у  нас  успеха,  -  ответил  Степан  Трофимович,
доброжелательно и неторопливо пожимая его руку. - Понимаю, что если  вы,  по
вашим словам, так долго прожили за границей, чуждаясь для своих целей  людей
и - забыли Россию, то конечно вы на нас, коренных русаков, по неволе  должны
смотреть с удивлением, а мы равномерно на вас. Mais cela  passera.  В  одном
только я затрудняюсь: Вы хотите строить наш мост и в то же время объявляете,
что стоите за принцип всеобщего разрушения. Не дадут вам строить наш мост!
     - Как? Как это вы сказали... ах чорт! - воскликнул пораженный  Кириллов
и вдруг рассмеялся самым веселым и  ясным  смехом.  На  мгновение  лицо  его
приняло самое детское выражение и, мне  показалось,  очень  к  нему  идущее.
Липутин потирал руки в восторге от удачного словца Степана Трофимовича. А  я
все дивился про себя: чего Степан Трофимович так испугался Липутина и почему
вскричал: "я пропал", услыхав его.

V.

     Мы все стояли на пороге в дверях. Был тот миг, когда  хозяева  и  гости
обмениваются наскоро последними  и  самыми  любезными  словечками,  а  затем
благополучно расходятся.
     - Это все оттого они так  угрюмы  сегодня,  -  ввернул  вдруг  Липутин,
совсем уже выходя из комнаты и так-сказать налету, - оттого, что с капитаном
Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно
свою  прекрасную   сестрицу,   помешанную,   нагайкой   стегает,   настоящей
казацкой-с, по утрам и по вечерам. Так Алексей Нилыч в том же  доме  флигель
даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
     - Сестру? Больную? Нагайкой? - так и  вскрикнул  Степан  Трофимович,  -
точно его самого вдруг схлестнули нагайкой, - какую сестру? Какой Лебядкин?
     Давешний испуг воротился в одно мгновение.
     - Лебядкин? А это отставной капитан; прежде он  только  штабс-капитаном
себя называл...
     - Э, какое мне дело до чина! Какую сестру?  Боже  мой...  вы  говорите,
Лебядкин? Но ведь у нас был Лебядкин...
     - Тот самый и есть, наш Лебядкин, вот, помните, у Виргинского?
     - Но ведь тот с фальшивыми бумажками попался?
     - А вот и  воротился,  уж  почти  три  недели  и  при  самых  особенных
обстоятельствах.
     - Да ведь это негодяй!
     - Точно у нас и не может быть негодяя? - осклабился вдруг Липутин,  как
бы ощупывая своими вороватенькими глазками Степана Трофимовича.
     - Ах, боже мой, я совсем не про то... хотя впрочем  о  негодяе  с  вами
совершенно согласен, именно с вами. Но что ж дальше, дальше? Что  вы  хотели
этим сказать?.. Ведь вы непременно что-то хотите этим сказать!
     -  Да  все  это  такие  пустяки-с...  то-есть  этот  капитан,  по  всем
видимостям, уезжал от нас тогда не  для  фальшивых  бумажек,  а  единственно
затем только, чтоб эту сестрицу свою  разыскать,  а  та  будто  бы  от  него
пряталась в неизвестном месте; ну а теперь привез, вот и вся  история.  Чего
вы точно испугались, Степан Трофимович? Впрочем,  я  все  с  его  же  пьяной
болтовни  говорю,  а  трезвый  он  и  сам  об  этом  прималчивает.   Человек
раздражительный и, как  бы  так  сказать,  военно-эстетический,  но  дурного
только вкуса. А сестрица эта не только сумасшедшая, но даже хромоногая. Была
будто бы кем-то обольщена в своей чести, и за это вот господин Лебядкин, уже
многие годы, будто бы с обольстителя ежегодную дань берет, в  вознаграждение
благородной обиды, так по крайней мере из его болтовни выходит - а по-моему,
пьяные только слова-с. Просто хвастается. Да и делается это гораздо дешевле.
А что суммы у него есть, так это совершенно уж верно; полторы  недели  назад
на босу ногу ходил, а теперь, сам видел, сотни в руках. У сестрицы  припадки
какие-то ежедневные, визжит она, а он-то ее "в порядок приводит" нагайкой. В
женщину, говорит, надо вселять уважение. Вот не пойму,  как  еще  Шатов  над
ними уживается. Алексей Нилыч только три денька и простояли с  ними,  еще  с
Петербурга были знакомы, а теперь флигелек от беспокойства занимают.
     - Это все правда? - обратился Степан Трофимович к инженеру.
     - Вы очень болтаете, Липутин, - пробормотал тот гневно.
     - Тайны, секреты! Откуда у нас вдруг столько тайн и секретов явилось! -
не сдерживая себя, восклицал Степан Трофимович.
     Инженер нахмурился, покраснел, вскинул плечами и пошел было из комнаты.
     - Алексей Нилыч даже нагайку вырвали-с, изломали и в окошко выбросили и
очень поссорились, - прибавил Липутин.
     - Зачем вы болтаете, Липутин, это  глупо,  зачем?  -  мигом  повернулся
опять Алексей Нилыч.
     - Зачем же скрывать, из скромности, благороднейшие движения своей души,
то-есть вашей души-с, я не про свою говорю.
     - Как это глупо... и  совсем  ненужно...  Лебядкин  глуп  и  совершенно
пустой - и для  действия  бесполезный  и...  совершенно  вредный.  Зачем  вы
болтаете разные вещи? Я ухожу.
     - Ах как жаль, - воскликнул Липутин с ясною улыбкой, - а то бы  я  вас,
Степан Трофимович, еще  одним  анекдотцем  насмешил-с.  Даже  и  шел  с  тем
намерением, чтобы сообщить, хотя вы впрочем наверно уж и сами  слышали.  Ну,
да уж в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся... До свиданья-с. С Варварой
Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего  дня,  нарочно  за
мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
     Но уж тут Степан Трофимович так и вцепился в него: он  схватил  его  за
плечи, круто повернул назад в  комнату  и  посадил  на  стул.  Липутин  даже
струсил.
     - Да как же-с? - начал он сам, осторожно смотря на Степана  Трофимовича
с своего стула. - вдруг призвали меня и спрашивают "конфиденциально", как  я
думаю в собственном мнении: помешан ли Николай Всеволодович или в своем уме?
Как же не удивительно?
     - Вы с ума сошли! - пробормотал Степан Трофимович, и вдруг точно  вышел
из себя:
     - Липутин, вы слишком хорошо знаете, что только затем и  пришли,  чтобы
сообщить какую-нибудь мерзость в этом роде и... еще что-нибудь хуже!
     В один миг припомнилась мне его догадка о  том,  что  Липутин  знает  в
нашем деле не только больше нашего,  но  и  еще  что-нибудь,  чего  мы  сами
никогда не узнаем.
     - Помилуйте, Степан Трофимович! - бормотал Липутин будто бы  в  ужасном
испуге, - помилуйте...
     - Молчите и начинайте! Я  вас  очень  прошу,  господин  Кириллов,  тоже
воротиться и присутствовать, очень прошу! Садитесь. А вы, Липутин, начинайте
прямо, просто... и без малейших отговорок!
     - Знал бы только, что это вас так фрапирует,  так  я  бы  совсем  и  не
начал-с... А я-то ведь думал, что вам уже  все  известно  от  самой  Варвары
Петровны!
     - Совсем вы этого не думали! Начинайте, начинайте же, говорят вам!
     - Только сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а то что  же  я  буду
сидеть, а вы в  таком  волнении  будете  передо  мною...  бегать.  Нескладно
выйдет-с.
     Степан Трофимович  сдержал  себя  и  внушительно  опустился  в  кресло.
Инженер пасмурно  наставился  в  землю.  Липутин  с  неистовым  наслаждением
смотрел на них.
     - Да что же начинать... так сконфузили...

VI.

     - Вдруг третьего дня, присылают ко мне своего человека: просят  дескать
побывать вас завтра в двенадцать часов. Можете представить? Я дело бросил, и
вчера ровнешенько в полдень  звоню.  Вводят  меня  в  гостиную;  подождал  с
минутку - вышли; посадили, сами напротив сели. Сижу  и  верить  отказываюсь;
сами знаете, как она меня всегда третировала! Начинают прямо без  изворотов,
по их всегдашней манере: Вы помните, говорит, что четыре года назад  Николай
Всеволодович, будучи в болезни, сделал несколько странных поступков, так что
недоумевал весь город, пока все объяснилось. Один из этих поступков  касался
вас лично. Николай Всеволодович тогда к вам заезжал по  выздоровлении  и  по
моей просьбе. Мне известно тоже, что  он  и  прежде  несколько  раз  с  вами
разговаривал. Скажите откровенно  и  прямодушно,  как  вы...  (тут  замялись
немного) - как вы находили тогда Ник