все  время  знал,
что одна, до самых этих пор...
     И не дождавшись другого ответа, он повернул и быстро исчез в темноте.
     Петр Степанович немного задумался.
     - Нет, никто не донесет, - проговорил  он  решительно,  -  но  -  кучка
должна остаться кучкой и слушаться, или я их... Экая дрянь народ однако!

II.

     Он сначала зашел к себе и аккуратно, не торопясь, уложил свой  чемодан.
Утром в шесть часов отправлялся экстренный  поезд.  Этот  ранний  экстренный
поезд приходился лишь раз в неделю и установлен был очень недавно, пока лишь
в виде пробы. Петр  Степанович  хотя  и  предупредил  наших,  что  на  время
удаляется будто бы в уезд, но, как  оказалось  впоследствии,  намерения  его
были  совсем  другие.  Кончив  с  чемоданом,  он  рассчитался  с   хозяйкой,
предуведомленною им заранее, и  переехал  на  извозчике  к  Эркелю,  жившему
близко от вокзала. А  затем  уже,  примерно  в  исходе  первого  часа  ночи,
направился к Кириллову, к которому проникнул опять через  потаенный  Федькин
ход.
     Настроение  духа  Петра  Степановича   было   ужасное.   Кроме   других
чрезвычайно важных для него неудовольствий (он все еще ничего не мог  узнать
о Ставрогине), он, как кажется - ибо не могу утверждать наверно - получил  в
течение  дня  откуда-то  (вероятнее  всего  из  Петербурга)  одно  секретное
уведомление о некоторой опасности, в скором времени его  ожидающей.  Конечно
об этом времени у нас в городе ходит теперь очень много легенд;  но  если  и
известно что-нибудь наверное, то разве тем, кому о том знать надлежит. Я  же
лишь полагаю в собственном моем мнении, что у Петра Степановича  могли  быть
где-нибудь дела и кроме нашего города, так что он действительно мог получать
уведомления. Я даже  убежден,  вопреки  циническому  и  отчаянному  сомнению
Липутина, что пятерок у него могло быть действительно две-три и кроме наших,
например в столицах; а если не пятерки, то связи и сношения - и  может  быть
даже очень куриозные. Не более как три дня спустя по его отъезде,  у  нас  в
городе получено было из столицы приказание немедленно заарестовать его -  за
какие собственно дела, наши или другие - не знаю. Этот приказ подоспел тогда
как раз, чтоб усилить то потрясающее впечатление страха, почти мистического,
вдруг  овладевшего  нашим  начальством  и   упорно   дотоле   легкомысленным
обществом, по  обнаружении  таинственного  и  многознаменательного  убийства
студента Шатова, -  убийства,  восполнившего  меру  наших  нелепостей,  -  и
чрезвычайно загадочных сопровождавших этот случай обстоятельств.  Но  приказ
опоздал: Петр Степанович находился уже тогда в Петербурге, под чужим именем,
где, пронюхав в чем дело, мигом проскользнул за границу... Впрочем я  ужасно
ушел вперед.
     Он вошел к Кириллову, имея  вид  злобный  и  задорный.  Ему  как  будто
хотелось, кроме главного дела, что-то еще лично сорвать с Кириллова,  что-то
выместить на нем. Кириллов как бы обрадовался его приходу; видно  было,  что
он ужасно долго и с  болезненным  нетерпением  его  ожидал.  Лицо  его  было
бледнее обыкновенного, взгляд черных глаз тяжелый и неподвижный.
     - Я думал, не придете, - тяжело проговорил он из  угла  дивана,  откуда
впрочем не шевельнулся навстречу. Петр Степанович стал пред  ним  и,  прежде
всякого слова, пристально вгляделся в его лицо.
     - Значит, все в порядке, и мы от нашего намерения не отступим, молодец!
- улыбнулся он обидно  покровительственною  улыбкой.  -  Ну  так  что  ж,  -
прибавил он со скверною шутливостью, - если и опоздал,  не  вам  жаловаться:
вам же три часа подарил.
     - Я не хочу от вас лишних часов в подарок, и ты не можешь дарить мне...
дурак!
     - Как? - вздрогнул было Петр Степанович, но мигом овладел собой, -  вот
обидчивость! Э, да мы в ярости? - отчеканил он все с тем же  видом  обидного
высокомерия, - в такой момент  нужно  бы  скорее  спокойствие.  Лучше  всего
считать теперь себя за Колумба, а на меня смотреть как на  мышь  и  мной  не
обижаться. Я это вчера рекомендовал.
     - Я не хочу смотреть на тебя как на мышь.
     - Это что же, комплимент? А впрочем и чай холодный, - значит, все вверх
дном. Нет, тут происходит нечто неблагонадежное. Ба! Да  я  что-то  примечаю
там на окне, на тарелке (он подошел к окну). Ого, вареная с рисом  курица!..
Но почему ж до сих  пор  не  початая?  Стало  быть  мы  находились  в  таком
настроении духа, что даже и курицу...
     - Я ел, и не ваше дело; молчите!
     - О, конечно, и при том все равно. Но для меня-то оно теперь не  равно:
вообразите, совсем почти не обедал и потому, если  теперь  эта  курица,  как
полагаю, уже не нужна... а?
     - Ешьте, если можете.
     - Вот благодарю, а потом и чаю.
     Он мигом устроился за столом на другом конце дивана  и  с  чрезвычайною
жадностью накинулся на кушанье; но в то же время каждый  миг  наблюдал  свою
жертву. Кириллов с злобным отвращением глядел на него неподвижно, словно  не
в силах оторваться.
     - Однако, - вскинулся вдруг Петр Степанович, продолжая есть, - однако о
деле-то? Так мы не отступим, а? А бумажка ?
     - Я определил в эту ночь, что мне все равно. Напишу. О прокламациях?
     - Да, и о прокламациях.  Я  впрочем  продиктую.  Вам  ведь  все  равно.
Неужели вас могло бы беспокоить содержание в такую минуту?
     - Не твое дело.
     - Не мое конечно. Впрочем  всего  только  несколько  строк:  что  вы  с
Шатовым  разбрасывали  прокламации,   между   прочим   с   помощью   Федьки,
скрывавшегося в вашей квартире. Этот последний пункт о Федьке и  о  квартире
весьма важный, самый даже важный. Видите, я совершенно с вами откровенен.
     - Шатова? Зачем Шатова? Ни за что про Шатова.
     - Вот еще, вам-то что? Повредить ему уже не можете.
     - К нему жена пришла. Она проснулась и присылала у меня: где он?
     - Она к вам присылала справиться где он? Гм, это неладно. Пожалуй опять
пришлет; никто не должен знать, что я тут...
     Петр Степанович забеспокоился.
     - Она не узнает, спит опять; у ней бабка, Арина Виргинская.
     - То-то и... не услышит, я думаю? Знаете, запереть бы крыльцо.
     - Ничего не услышит. А Шатов если придет, я вас спрячу в ту комнату.
     - Шатов не придет; и вы напишете, что вы поссорились за предательство и
донос... нынче вечером... и причиной его смерти.
     - Он умер! - вскричал Кириллов, вскакивая с дивана.
     - Сегодня в восьмом часу  вечера,  или  лучше,  вчера  в  восьмом  часу
вечера, а теперь уже первый час.
     - Это ты убил его!.. И я это вчера предвидел!
     - Еще бы не предвидеть? Вот из этого револьвера  (он  вынул  револьвер,
повидимому показать, но уже не спрятал его  более,  а  продолжал  держать  в
правой руке, как бы наготове). - Странный  вы,  однако,  человек,  Кириллов,
ведь вы сами знали, что этим должно было кончиться с этим глупым  человеком.
Чего же тут еще предвидеть? Я вам в  рот  разжевывал  несколько  раз.  Шатов
готовил донос: я следил; оставить никак нельзя было.  Да  и  вам  дана  была
инструкция следить; вы же сами сообщали мне недели три тому...
     - Молчи! Это ты его за то, что он тебе в Женеве плюнул в лицо!
     - И за то, и еще за другое. За многое другое; впрочем без всякой злобы.
Чего же вскакивать? Чего же фигуры-то строить? Ого! Да мы вот как!..
     Он вскочил и поднял пред собою револьвер.  Дело  в  том,  что  Кириллов
вдруг захватил с окна свой револьвер, еще с утра заготовленный и заряженный.
Петр Степанович стал в позицию и навел свое оружие на Кириллова. Тот  злобно
рассмеялся.
     - Признайся, подлец, что ты  взял  револьвер,  потому  что  я  застрелю
тебя... Но я тебя не застрелю... хотя... хотя...
     И  он  опять  навел  свой  револьвер  на  Петра  Степановича,  как   бы
примериваясь, как бы не в силах отказаться от наслаждения представить  себе,
как бы он застрелил его. Петр Степанович, все в позиции, выжидал, выжидал до
последнего мгновения, не спуская курка, рискуя сам прежде  получить  пулю  в
лоб: от "маньяка" могло статься. Но "маньяк" наконец опустил руку, задыхаясь
и дрожа и не в силах будучи говорить.
     - Поиграли и довольно, - опустил оружие и Петр Степанович. -  Я  так  и
знал, что вы играете; только, знаете, вы рисковали: я мог спустить.
     И он довольно спокойно уселся на диван  и  налил  себе  чаю,  несколько
трепетавшею впрочем рукой. Кириллов положил револьвер на стол и стал  ходить
взад и вперед.
     - Я не напишу, что убил Шатова, и... ничего теперь не напишу. Не  будет
бумаги!
     - Не будет?
     - Не будет.
     - Что за подлость и  что  за  глупость!  -  позеленел  от  злости  Петр
Степанович. - Я впрочем это предчувствовал. Знайте, что вы  меня  не  берете
врасплох. Как хотите однако. Если б я мог  вас  заставить  силой,  то  я  бы
заставил. Вы впрочем подлец, - все больше и больше  не  мог  вытерпеть  Петр
Степанович. - Вы тогда у нас денег просили и наобещали три короба...  Только
я все-таки не выйду без результата: увижу по крайней  мере  как  вы  сами-то
себе лоб раскроите.
     - Я хочу, чтобы ты вышел  сейчас,  -  твердо  остановился  против  него
Кириллов.
     - Нет, уж это никак-с, - схватился опять за револьвер Петр  Степанович,
- теперь пожалуй вам со злобы и с трусости вздумается все отложить и  завтра
пойти донести, чтоб опять деньжонок добыть; за это ведь заплатят.  Чорт  вас
возьми, таких людишек как вы на все хватит! Только не  беспокойтесь,  я  все
предвидел: я не уйду, не  раскроив  вам  черепа  из  этого  револьвера,  как
подлецу Шатову, если вы сами струсите и намерение отложите, чорт вас дери!
     - Тебе хочется непременно видеть и мою кровь?
     - Я не по злобе, поймите; мне все равно. Я потому, чтобы быть спокойным
за наше дело. На человека  положиться  нельзя,  сами  видите.  Я  ничего  не
понимаю, в чем у вас там фантазия себя умертвить. Не я это вам выдумал, а вы
сами еще прежде меня и заявили об этом первоначально не  мне,  а  членам  за
границей. И заметьте, никто из них у вас не выпытывал, никто из них вас и не
знал совсем, а сами вы пришли откровенничать, из чувствительности. Ну, что ж
делать, если  на  этом  был  тогда  же  основан,  с  вашего  же  согласия  и
предложения  (заметьте  это  себе:  предложения!),  некоторый  план  здешних
действий, которого теперь изменить уже никак  нельзя.  Вы  так  себя  теперь
поставили, что уже слишком много знаете лишнего.  Если  сбрендите  и  завтра
доносить отправитесь, так ведь это пожалуй нам и невыгодно будет, как вы  об
этом думаете? Нет-с; вы обязались, вы слово дали,  деньги  взяли.  Этого  вы
никак не можете отрицать...
     Петр Степанович сильно разгорячился, но Кириллов давно уж не слушал. Он
опять в задумчивости шагал по комнате.
     - Мне жаль Шатова,  -  сказал  он,  снова  останавливаясь  пред  Петром
Степановичем.
     - Да ведь и мне жаль, пожалуй, и неужто...
     - Молчи, подлец! - заревел Кириллов, сделав страшное и  недвусмысленное
движение, - убью!
     - Ну, ну,  ну,  солгал,  согласен,  вовсе  не  жаль;  ну  довольно  же,
довольно! - опасливо привскочил, выставив вперед руку, Петр Степанович.
     Кириллов вдруг утих и опять зашагал.
     - Я не отложу; я именно теперь хочу умертвить себя: все подлецы!
     - Ну вот это идея; конечно все подлецы, и так как на свете  порядочному
человеку мерзко, то...
     - Дурак, я тоже такой  подлец,  как  ты,  как  все,  а  не  порядочный.
Порядочного нигде не было.
     - Наконец-то догадался. Неужели вы до сих пор не понимали, Кириллов,  с
вашим умом, что все одни и те же, что нет ни лучше, ни хуже, а только  умнее
и глупее, и что если все подлецы (что впрочем вздор), то  стало  быть  и  не
должно быть не-подлеца?
     - А! Да ты в самом деле не смеешься? - с некоторым удивлением посмотрел
Кириллов. - Ты с жаром и просто... Неужто у таких как ты убеждения?
     - Кириллов, я никогда не мог понять, за что вы  хотите  убить  себя.  Я
знаю только,  что  из  убеждения...  из  твердого.  Но  если  вы  чувствуете
потребность так-сказать излить себя, я к вашим услугам... Только надо  иметь
в виду время...
     - Который час?
     - Ого, ровно два,  -  посмотрел  на  часы  Петр  Степанович  и  закурил
папиросу.
     "Кажется, еще можно сговориться", подумал он про себя.
     - Мне нечего тебе говорить, - пробормотал Кириллов.
     - Я помню, что тут что-то о боге... ведь вы раз мне объясняли; даже два
раза. Если вы застрелитесь, то вы станете богом, кажется так?
     - Да, я стану богом.
     Петр Степанович даже не улыбнулся; он ждал; Кириллов тонко посмотрел на
него.
     - Вы политический  обманщик  и  интриган,  вы  хотите  свести  меня  на
философию и на восторг, и произвести примирение, чтобы  разогнать  гнев,  и,
когда помирюсь, упросить записку, что я убил Шатова.
     Петр Степанович ответил почти с натуральным простодушием:
     - Ну, пусть я такой подлец, только в последние минуты не все ли вам это
равно, Кириллов? Ну,  за  что  мы  ссоримся,  скажите  пожалуста:  вы  такой
человек, а я такой человек, что ж из этого? И оба вдобавок...
     - Подлецы.
     - Да, пожалуй и подлецы. Ведь вы знаете, что это только слова.
     - Я всю жизнь не хотел, чтоб это только слова. Я потому и жил, что  все
не хотел. Я и теперь каждый день хочу, чтобы не слова.
     - Что ж, каждый ищет где лучше. Рыба... то-есть каждый ищет своего рода
комфорта; вот и все. Чрезвычайно давно известно.
     - Комфорта, говоришь ты?
     - Ну, стоит из-за слов спорить.
     - Нет, ты хорошо сказал; пусть комфорта. Бог необходим, а потому должен
быть.
     - Ну, и прекрасно.
     - Но я знаю, что его нет и не может быть.
     - Это вернее.
     - Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумя  мыслями  нельзя
оставаться в живых?
     - Застрелиться что ли?
     - Неужели  ты  не  понимаешь,  что  из-за  этого  только  одного  можно
застрелить себя? Ты не понимаешь, что может быть такой человек, один человек
из тысячи ваших миллионов, один, который не захочет и не перенесет.
     - Я понимаю только, что вы, кажется, колеблетесь... Это очень скверно.
     - Ставрогина тоже съела идея, - не заметил замечания  Кириллов,  угрюмо
шагая по комнате.
     - Как? - навострил уши Петр  Степанович,  -  какая  идея?  Он  вам  сам
что-нибудь говорил?
     - Нет, я сам угадал: Ставрогин  если  верует,  то  не  верует,  что  он
верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует.
     -  Ну,  у  Ставрогина  есть  и  другое,  поумнее  этого...  -  сварливо
пробормотал Петр Степанович, с беспокойством следя за оборотом  разговора  и
за бледным Кирилловым.
     "Чорт  возьми,  не  застрелится",  думал  он,  "всегда  предчувствовал;
мозговой выверт и больше ничего; экая шваль народ!" - Ты последний,  который
со мной: я бы не хотел с тобой расстаться дурно, - подарил вдруг Кириллов.
     Петр Степанович не сейчас ответил. "Чорт возьми,  это  что  же  опять?"
подумал он снова.
     - Поверьте, Кириллов, что я ничего не имею  против  вас,  как  человека
лично, и всегда...
     - Ты подлец и ты ложный ум. Но я такой же, как и ты, и застрелю себя, а
ты останешься жив.
     - То-есть вы хотите сказать, что я так низок,  что  захочу  остаться  в
живых.
     Он еще не мог разрешить,  выгодно  или  невыгодно  продолжать  в  такую
минуту  такой  разговор,  и  решился  "предаться  обстоятельствам".  Но  тон
превосходства и нескрываемого всегдашнего к нему презрения Кириллова  всегда
и прежде раздражал его, а теперь  почему-то  еще  больше  прежнего.  Потому,
может быть, что Кириллов, которому через час какой-нибудь предстояло умереть
(все-таки Петр Степанович это имел в виду), казался ему чем-то  в  роде  уже
получеловека,  чем-то  таким,  что  ему  уже  никак  нельзя  было  позволить
высокомерия.
     - Вы, кажется, хвастаетесь предо мной, что застрелитесь?
     - Я всегда был удивлен, что все остаются  в  живых,  -  не  слыхал  его
замечания Кириллов.
     - Гм, положим, это идея, но...
     - Обезьяна, ты поддакиваешь, чтобы меня покорить. Молчи, ты не  поймешь
ничего. Если нет бога, то я бог.
     - Вот я никогда не мог понять у вас этого пункта: почему вы-то бог?
     - Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то
вся воля моя, и я обязан заявить своеволие.
     - Своеволие? А почему обязаны?
     - Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете,  кончив
бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом  полном
пункте? Это так как бедный  получил  наследство  и  испугался,  и  не  смеет
подойти к мешку, почитая себя малосильным владеть. Я хочу заявить своеволие.
Пусть один, но сделаю.
     - И делайте.
     - Я обязан  себя  застрелить,  потому  что  самый  полный  пункт  моего
своеволия - это убить себя самому.
     - Да ведь не один же вы себя убиваете; много самоубийц.
     - С причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия - один я.
     "Не застрелится", мелькнуло опять у Петра Степановича.
     - Знаете что, - заметил он раздражительно, - я бы на вашем месте, чтобы
показать своеволие, убил кого-нибудь другого, а не себя. Полезным  могли  бы
стать. Я укажу кого, если не испугаетесь. Тогда  пожалуй  и  не  стреляйтесь
сегодня. Можно сговориться.
     - Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия,  и  в  этом
весь ты. Я не ты: я хочу высший пункт и себя убью.
     "Своим умом дошел", злобно проворчал Петр Степанович.
     - Я обязан неверие заявить, - шагал по комнате Кириллов. - Для меня нет
выше идеи, что бога нет. За меня  человеческая  история.  Человек  только  и
делал, что выдумывал бога, чтобы жить не убивая себя; в этом  вся  всемирная
история до сих пор. Я один  во  всемирной  истории  не  захотел  первый  раз
выдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда.
     "Не застрелится", тревожился Петр Степанович.
     - Кому узнавать-то? - поджигал он. - Тут я да вы; Липутину что ли?
     - Всем узнавать; все узнают. Ничего нет тайного, что  бы  не  сделалось
явным. Вот он сказал.
     И он с лихорадочным восторгом указал на образ Спасителя,  пред  которым
горела лампада. Петр Степанович совсем озлился.
     - В него-то, стало быть, все еще веруете и лампадку зажгли;  уж  не  на
"всякий ли случай"?
     Тот промолчал.
     - Знаете что, по-моему, вы веруете пожалуй еще больше попа.
     -  В  кого?  В  Него?  Слушай,  -  остановился  Кириллов,  неподвижным,
исступленным взглядом смотря пред собой. - Слушай большую идею: был на земле
один день, и в средине земли стояли три  креста.  Один  на  кресте  до  того
веровал, что сказал другому: "будешь сегодня со мною в раю". Кончился  день,
оба померли, пошли и не нашли  ни  рая,  ни  воскресения.  Не  оправдывалось
сказанное. Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то,  для
чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого  человека  -  одно
сумасшествие. Не было ни прежде, ни после ему такого же, и никогда, даже  до
чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда.  А  если  так,
если законы природы не пожалели и этого, даже чудо свое же  не  пожалели,  а
заставили и его жить среди лжи и  умереть  за  ложь,  то,  стало  быть,  вся
планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы
планеты ложь и диаволов  водевиль.  Для  чего  же  жить,  отвечай,  если  ты
человек?
     - Это другой оборот дела. Мне кажется, у вас  тут  две  разные  причины
смешались; а это очень неблагонадежно. Но позвольте, ну, а если вы бог? Если
кончилась ложь, и вы догадались, что вся ложь оттого, что был прежний бог.
     - Наконец-то ты понял! - вскричал Кириллов  восторженно.-  Стало  быть,
можно же понять, если даже такой как ты понял!  Понимаешь  теперь,  что  все
спасение для всех - всем доказать эту мысль. Кто докажет? Я! Я  не  понимаю,
как мог до сих пор атеист знать, что нет бога и не  убить  себя  тотчас  же?
Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал -  есть
неле