так что та наконец и  упала...  Я  видел  потом,  не  веря
глазам  своим,  что  на   эстраду   вдруг   откуда-то   вскочила   студентка
(родственница Виргинского), с  тем  же  своим  свертком  подмышкой,  так  же
одетая,  такая  же  красная,  такая  же  сытенькая,  окруженная  двумя-тремя
женщинами, двумя-тремя мужчинами, в сопровождении смертельного врага  своего
гимназиста. Я успел даже расслышать фразу:
     "Господа, я приехала, чтоб заявить о страданиях несчастных студентов  и
возбудить их повсеместно к протесту".
     Но я бежал. Свой бант  я  спрятал  в  карман,  и  задними  ходами,  мне
известными, выбрался из дому на улицу.  Прежде  всего,  конечно,  к  Степану
Трофимовичу.


ГЛАВА ВТОРАЯ

     Окончание праздника.

I.

     Он меня не принял. Он заперся и писал. На мой повторительный стук и зов
отвечал сквозь двери:
     - Друг мой, я все покончил, кто может требовать от меня более?
     - Вы ничего не кончили, а только способствовали, что  все  провалилось.
Ради бога без каламбуров, Степан Трофимович; отворяйте. Надо принять меры; к
вам еще могут придти и вас оскорбить...
     Я считал себя в праве быть особенно строгим  и  даже  взыскательным.  Я
боялся, чтоб он не предпринял чего-нибудь еще безумнее. Но к удивлению моему
встретил необыкновенную твердость:
     - Не оскорбляйте же меня первый.  Благодарю  вас  за  все  прежнее,  но
повторяю, что я все покончил с людьми, с добрыми и злыми. Я  пишу  письмо  к
Дарье Павловне, которую  так  непростительно  забывал  до  сих  пор.  Завтра
снесите его, если хотите, а теперь "merci".
     - Степан Трофимович, уверяю вас, что дело серьезнее, чем вы думаете. Вы
думаете, что вы там кого-нибудь раздробили? Никого вы не раздробили, а  сами
разбились как пустая стклянка  (о,  я  был  груб  и  невежлив;  вспоминаю  с
огорчением!) К Дарье Павловне вам решительно писать не за чем... и  куда  вы
теперь без меня  денетесь?  Что  смыслите  вы  на  практике?  Вы  верно  еще
что-нибудь замышляете? Вы только еще раз пропадете,  если  опять  что-нибудь
замышляете...
     Он встал и подошел к самым дверям.
     - Вы пробыли с ними недолго, а заразились их языком и тоном, Dieu  vous
pardonne, mon ami, et Dieu vous garde. Но я всегда  замечал  в  вас  зачатки
порядочности, и вы может быть еще одумаетесь, - aprиs le temps,  разумеется,
как и все мы русские люди. Насчет замечания вашего  о  моей  непрактичности,
напомню вам одну мою давнишнюю мысль: что у нас в России целая бездна  людей
тем и занимаются, что всего яростнее и с  особенным  надоеданием,  как  мухи
летом, нападают на чужую непрактичность, обвиняя в ней всех и каждого, кроме
только себя. Cher, вспомните, что я в волнении, и не мучьте  меня.  Еще  раз
вам merci за все и расстанемся друг с другом,  как  Кармазинов  с  публикой,
то-есть забудем друг друга как можно великодушнее. Это он схитрил,  что  так
слишком уж упрашивал о забвении своих бывших читателей; quant а moi я не так
самолюбив и более всего надеюсь на молодость  вашего  неискушенного  сердца:
где вам долго помнить бесполезного старика? "Живите больше", мой  друг,  как
пожелала мне в прошлые именины Настасья (ces pauvres  gens  ont  quelquefois
des mots charmants et pleins de philosophie). He желаю вам много  счастия  -
наскучит; не желаю и беды; а вслед за народною  философией  повторю  просто:
"живите больше" и постарайтесь как-нибудь  не  очень  скучать;  это  тщетное
пожелание прибавлю уже от себя. Ну, прощайте  и  прощайте  серьезно.  Да  не
стойте у моих дверей, я не отопру.
     Он отошел, и я более ничего не  добился.  Несмотря  на  "волнение",  он
говорил плавно, неспешно, с весом и видимо стараясь внушить. Конечно  он  на
меня несколько досадовал и косвенно мстил мне, ну  может  еще  за  вчерашние
"кибитки"  и  "раздвигающиеся  половицы".  Публичные  же  слезы  сего  утра,
несмотря на некоторого рода победу, ставили его, он знал  это,  в  несколько
комическое положение, а не было человека, столь заботящегося о красоте  и  о
строгости форм в сношениях с друзьями как Степан Трофимович. О,  я  не  виню
его! Но эта-то щепетильность и саркастичность, удержавшиеся в  нем  несмотря
на все потрясения, меня тогда и успокоили:  человек  так  мало,  повидимому,
изменившийся против всегдашнего, уж конечно не  расположен  в  ту  минуту  к
чему-нибудь трагическому или необычайному. Так я тогда рассудил и, боже мой,
как ошибся! Слишком многое я упустил из виду...
     Предупреждая события, приведу несколько первых  строк  этого  письма  к
Дарье Павловне, которое та действительно назавтра же получила.
     "Mon enfant, рука моя  дрожит,  но  я  все  закончил.  Вас  не  было  в
последней схватке моей с людьми; вы не приехали  на  это  "чтение  и  хорошо
сделали. Но вам расскажут, что в нашей обнищавшей характерами  России  встал
один бодрый человек, и несмотря  на  смертные  угрозы,  сыпавшиеся  со  всех
сторон, сказал этим дурачкам их правду, то-есть, что они дурачки. О, се sont
des pauvres petits vauriens et rien de plus, des petits дурачки -  voilа  le
mot! Жребий брошен; я ухожу из этого города навеки и не знаю куда. Все, кого
любил, от меня отвернулись.  Но  вы,  вы  создание  чистое  и  наивное,  вы,
кроткая,  которой  судьба  едва  не  соединилась  с  моею,  по  воле  одного
капризного и самовластного сердца, вы может быть  с  презрением  смотревшая,
когда я проливал мои малодушные слезы накануне несостоявшегося нашего брака;
вы, которая не можете, кто бы вы ни были, смотреть на меня иначе как на лицо
комическое, о, вам, вам последний крик моего сердца, вам последний мой долг,
вам одной!  Не  могу  же  оставить  вас  навеки  с  мыслию  обо  мне  как  о
неблагодарном глупце, невеже и эгоисте, как вероятно и  утверждает  вам  обо
мне ежедневно одно неблагодарное и жестокое сердце, которое,  увы,  не  могу
забыть"...
     И так далее, и так далее, всего четыре страницы большого формата.
     Стукнув в ответ на  его  "не  отопру"  три  раза  в  дверь  кулаком,  и
прокричав ему вслед, что он сегодня же три раза пришлет за мной Настасью, но
я уже сам не пойду, я бросил его и побежал к Юлии Михайловне.

II.

     Здесь  я  очутился  свидетелем  сцены  возмутительной:  бедную  женщину
обманывали в глаза, а я ничего не мог  сделать.  В  самом  деле  что  мог  я
сказать ей? Я уже успел несколько опомниться и рассудить, что у  меня  всего
лишь какие-то ощущения, подозрительные предчувствия, а более ведь ничего.  Я
застал ее в  слезах,  почти  в  истерике,  за  одеколонными  примочками,  за
стаканом воды. Пред нею стоял Петр  Степанович,  говоривший  без  умолку,  и
князь,  молчавший  как  будто  его  заперли  на  замок.  Она  со  слезами  и
вскрикиваниями укоряла Петра Степановича  за  "отступничество".  Меня  сразу
поразило, что всю неудачу, весь позор этого утра,  одним  словом,  все,  она
приписывала одному лишь отсутствию Петра Степановича.
     В нем же я заметил одну  важную  перемену:  он  был  как  будто  чем-то
слишком уж озабочен, почти  серьезен.  Обыкновенно  он  никогда  не  казался
серьезным, всегда смеялся, даже когда злился, а злился он  часто.  О,  он  и
теперь был зол, говорил грубо, небрежно, с досадой и нетерпением. Он уверял,
что заболел головною болью и рвотой  на  квартире  у  Гаганова,  к  которому
забежал случайно ранним утром. Увы, бедной женщине  так  хотелось  быть  еще
обманутою! Главный вопрос, который я застал на столе, состоял  в  том:  быть
или не быть балу, то-есть всей второй половине праздника? Юлия Михайловна ни
за что не соглашалась явиться на бал после "давешних  оскорблений",  другими
словами, всеми силами желала быть  к  тому  принужденною  и  непременно  им,
Петром Степановичем. Она глядела на него как на оракула, и, кажется, если  б
он сейчас ушел, то слегла бы в постель. Но он и не хотел уходить: ему самому
надо было изо всех сил, чтобы бал состоялся сегодня, и чтоб Юлия  Михайловна
непременно была на нем...
     - Ну, чего плакать! Вам непременно  надо  сцену?  На  ком-нибудь  злобу
сорвать? Ну и рвите на мне, только скорее, потому что  время  идет,  а  надо
решиться. Напортили чтением, скрасим балом. Вот  и  князь  того  же  мнения.
Да-с, не будь князя, чем бы у вас там кончилось?
     Князь был вначале против бала (то-есть против появления Юлии Михайловны
на бале, бал же во всяком случае должен был состояться), но после  двух-трех
таких ссылок на его мнение, он стал мало-по-малу мычать в знак согласия.
     Удивила меня тоже уж слишком  необыкновенная  невежливость  тона  Петра
Степановича. О, я с негодованием отвергаю низкую сплетню, распространившуюся
уже потом, о каких-то будто бы связях Юлии Михайловны с Петром Степановичем.
Ничего подобного не было и быть не могло. Взял он  над  нею  лишь  тем,  что
поддакивал ей изо всех сил с самого начала в ее мечтах влиять на общество  и
на министерство, вошел в ее планы, сам сочинял их ей,  действовал  грубейшею
лестью, опутал ее с головы до ног и стал ей необходим как воздух.
     Увидев меня, она вскричала, сверкая глазами:
     - Вот спросите его, он тоже все время не отходил от меня, как и  князь.
Скажите, не явно ли, что все это  заговор,  низкий,  хитрый  заговор,  чтобы
сделать все  что  только  можно  злого  мне  и  Андрею  Антоновичу?  О,  они
уговорились! У них был план. Это партия, целая партия!
     - Далеко махнули, как и всегда. Вечно в голове поэма. Я,  впрочем,  рад
господину... (он сделал вид, что забыл мое имя), он нам скажет свое мнение.
     - Мое мнение, - поторопился я,  -  во  всем  согласно  с  мнением  Юлии
Михайловны. Заговор слишком явный. Я принес вам эти ленты, Юлия  Михайловна.
Состоится или не состоится бал, - это, конечно, не мое дело, потому  что  не
моя  власть;  но  роль  моя,  как  распорядителя,  кончена.   Простите   мою
горячность, но я не могу действовать в ущерб здравому смыслу и убеждению.
     - Слышите, слышите! - всплеснула она руками.
     - Слышу-с и вот что скажу вам, - обратился он ко мне, - я полагаю,  что
все вы чего-то такого съели,  от  чего  все  в  бреду.  По-моему  ничего  не
произошло, ровно ничего такого, чего не было прежде и  чего  не  могло  быть
всегда в здешнем городе. Какой заговор? Вышло некрасиво, глупо до позора, но
где же заговор? Это против Юлии-то Михайловны,  против  ихней-то  баловницы,
покровительницы,  прощавшей  им  без  пути  все   их   школьничества?   Юлия
Михайловна! О чем я вам долбил весь месяц без умолку? О чем предупреждал? Ну
на что, на что вам был весь этот народ? Надо  было  связаться  с  людишками!
Зачем,  для   чего?   Соединять   общество?   Да   разве   они   соединятся,
помилосердуйте!
     - Когда же вы  предупреждали  меня?  Напротив,  вы  одобряли,  вы  даже
требовали... Я, признаюсь, до того удивлена...  Вы  сами  ко  мне  приводили
многих странных людей.
     - Напротив, я спорил с вами, а не одобрял, а водить - это точно, водил,
но когда уже они сами налезли дюжинами, и то только в последнее время, чтобы
составить "кадриль литературы", а без этих хамов не  обойдешься.  Но  только
бьюсь об заклад, сегодня десяток-другой таких же других  хамов  без  билетов
провели!
     - Непременно, - подтвердил я.
     - Вот видите, вы уже соглашаетесь. Вспомните,  какой  был  в  последнее
время здесь тон, то-есть во всем  городишке?  Ведь  это  обратилось  в  одно
только нахальство,  бесстыдство;  ведь  это  был  скандал  с  трезвоном  без
перерыву. А кто поощрял? Кто авторитетом своим прикрывал? Кто всех  с  толку
сбил? Кто всю мелюзгу разозлил? Ведь у вас в альбоме  все  здешние  семейные
тайны  воспроизведены.  Не  вы  ли  гладили  по  головке  ваших   поэтов   и
рисовальщиков? Не вы ли  давали  целовать  ручку  Лямшину?  Не  в  вашем  ли
присутствии семинарист действительного статского советника  обругал,  а  его
дочери дегтярными сапожищами платье испортил? Чего  ж  вы  удивляетесь,  что
публика против вас настроена?
     - Но ведь это все вы, вы же сами! О, боже мой!
     - Нет-с, я вас предостерегал, мы ссорились, слышите ли, мы ссорились!
     - Да вы в глаза лжете.
     - Ну да уж конечно вам это ничего не стоит  сказать,  Вам  теперь  надо
жертву, на ком-нибудь злобу сорвать; ну и рвите на мне, я сказал. Я лучше  к
вам обращусь, господин... (Он все не мог вспомнить моего имени.)  Сочтем  по
пальцам:  я  утверждаю,  что  кроме  Липутина  никакого  заговора  не  было,
ни-ка-кого! Я докажу, но анализируем сначала Липутина. Он вышел  со  стихами
дурака Лебядкина - что ж это, по-вашему, заговор? Да  знаете  ли,  что  Липу
тину это просто остроумным могло показаться? Серьезно, серьезно  остроумным.
Он просто вышел с целию всех насмешить и развеселить, а покровительницу Юлию
Михайловну первую, вот и все. Не верите? Ну не в тоне ли это всего того, что
было  здесь  целый  месяц?  И  хотите  все  скажу:  Ей  богу,   при   других
обстоятельствах пожалуй бы и прошло! Шутка грубая, ну там сильная что ли,  а
ведь смешная, ведь смешная?
     -  Как!  Вы  считаете  поступок  Липутина  остроумным?  -  в   страшном
негодовании  вскричала  Юлия   Михайловна,   -   этакую   глупость,   этакую
бестактность, эту низость, подлость, этот умысел, о, вы это нарочно! Вы сами
с ними после этого в заговоре!
     - Непременно, сзади сидел, спрятался, всю машинку двигал! Да ведь  если
б я участвовал в заговоре, - вы хоть это поймите!  -  так  не  кончилось  бы
одним Липутиным! Стало быть, я, по-вашему, сговорился и с папенькой, чтоб он
нарочно такой скандал произвел? Ну-с,  кто  виноват,  что  папашу  допустили
читать? Кто вас вчера останавливал, еще вчера, вчера?
     - Oh, hier il avait tant d'esprit, я так рассчитывала, и при том у него
манеры: я думала, он и Кармазинов... и вот!
     - Да-с и вот. Но, несмотря на весь tant d'esprit, папенька подгадил,  а
если б я сам знал вперед, что он так подгадит, то, принадлежа к несомненному
заговору против вашего праздника, я бы уж, без сомнения, вас не  стал  вчера
уговаривать не пускать козла в огород, так ли-с? А между  тем  я  вас  вчера
отговаривал, - отговаривал потому  что  предчувствовал.  Все  предусмотреть,
разумеется, возможности не было: он наверно и сам не знал,  еще  за  минуту,
чем выпалит. Эти нервные старички  разве  похожи  на  людей?  Но  еще  можно
спасти:  пошлите   к   нему   завтра   же,   для   удовлетворения   публики,
административным порядком  и  со  всеми  онерами,  двух  докторов  узнать  о
здоровьи, даже сегодня бы можно, и прямо в больницу на холодные примочки. По
крайней мере все рассмеются и увидят, что обижаться нечем.  Я  об  этом  еще
сегодня же на бале возвещу, так как я сын. Другое дело Кармазинов, тот вышел
зеленым ослом и протащил свою статью целый час, - вот уж этот, без сомнения,
со мной в заговоре! Дай, дескать,  уж  и  я  нагажу,  чтобы  повредить  Юлии
Михайловне!
     - О, Кармазинов, quelle honte! Я сгорела,  сгорела  со  стыда  за  нашу
публику!
     - Ну-с, я бы не сгорел, а его самого изжарил. Публика-то ведь права.  А
кто опять виноват в Кармазинове? Навязывал я вам его или нет?  Участвовал  в
его  обожании  или  нет?  Ну  да  чорт  с  ним,   а   вот   третий   маньяк,
политический-то, ну это другая статья. Тут уж все дали маху, а не  мой  один
заговор.
     - Ах, не говорите, это ужасно, ужасно! В этом я, я одна виновата!
     - Конечно-с, но уж тут я вас оправдаю. Э,  кто  за  ними  усмотрит,  за
откровенными! От  них  и  в  Петербурге  не  уберегутся.  Ведь  он  вам  был
рекомендован; да еще как!  Так  согласитесь,  что  вы  теперь  даже  обязаны
появиться на бале. Ведь это штука  важная,  ведь  вы  его  сами  на  кафедру
взвели. Вы  именно  должны  теперь  публично  заявить,  что  вы  с  этим  не
солидарны, что молодец уже в руках  полиции,  а  что  вы  были  необъяснимым
образом обмануты. Вы должны объявить с негодованием,  что  вы  были  жертвою
сумасшедшего человека. Потому что ведь это сумасшедший и  больше  ничего.  О
нем так и доложить надо. Я этих кусающихся терпеть не могу.  Я  пожалуй  сам
еще пуще говорю, но ведь не с кафедры же. А они теперь как  раз  кричат  про
сенатора.
     - Про какого сенатора? Кто кричит?
     - Видите ли, я сам ничего не  понимаю.  Вам,  Юлия  Михайловна,  ничего
неизвестно про какого-нибудь сенатора?
     - Сенатора?
     - Видите ли, они убеждены, что сюда назначен сенатор, а что вас сменяют
из Петербурга. Я от многих слышал.
     - И я слышал, - подтвердил я.
     - Кто это говорил? - вся вспыхнула Юлия Михайловна.
     - То-есть кто заговорил первый? Почем я знаю.  А  так,  говорят.  Масса
говорит. Вчера особенно говорили. Все как-то уж очень серьезны, хоть  ничего
не разберешь. Конечно, кто поумнее и покомпетентнее - не говорят,  но  и  из
тех иные прислушиваются.
     - Какая низость! И... какая глупость!
     - Ну так вот именно вам теперь и явиться, чтобы показать этим дуракам.
     - Признаюсь, я сама чувствую, что я даже обязана, но... что  если  ждет
другой позор? Что если не соберутся? Ведь никто не приедет, никто, никто!
     - Экой пламень! Это они-то не приедут?  А  платья  нашитые,  а  костюмы
девиц? Да я от вас после этого как от женщины отрекаюсь. Вот человекознание!
     - Предводительша не будет, не будет!
     - Да что тут наконец  случилось!  Почему  не  приедут?  -  вскричал  он
наконец в злобном нетерпении.
     - Бесславие, позор, - вот что случилось. Было я не знаю что, но  такое,
после чего мне войти невозможно.
     - Почему? Да вы-то наконец чем виноваты? С чего вы берете вину на себя?
Не виновата ли скорее публика, ваши старцы, ваши отцы семейств?  Они  должны
были негодяев и шелопаев сдержать, - потому что тут  ведь  одни  шелопаи  да
негодяи, и ничего серьезного. Ни в каком обществе и нигде одною полицией  не
управишься. У нас каждый требует,  входя,  чтоб  за  ним  особого  кварташку
отрядили его оберегать. Не понимают, что общество оберегает само себя. А что
у  нас  делают   отцы   семейств,   сановники,   жены,   девы   в   подобных
обстоятельствах? Молчат и дуются. Даже настолько,  чтобы  шалунов  сдержать,
общественной инициативы недостает.
     - Ах, это золотая правда! Молчат, дуются и... озираются.
     - А коли правда, вам тут ее и высказать, вслух, гордо,  строго.  Именно
показать, что вы не разбиты. Именно этим старичкам и матерям. О, вы сумеете,
у вас есть дар, когда голова ясна. Вы их сгруппируйте и вслух,  и  вслух.  А
потом корреспонденцию в  Голос  и  в  Биржевые.  Постойте,  я  сам  за  дело
возьмусь, я вам все устрою. Разумеется, побольше внимания, наблюдать  буфет;
просить князя, просить господина... Не можете же вы нас оставить, m-r, когда
именно надо все  вновь  начинать.  Ну  и  наконец  вы  под  руку  с  Андреем
Антоновичем. Как здоровье Андрея Антоновича?
     - О, как несправедливо, как неверно, как обидно  судили  вы  всегда  об
этом ангельском человеке! - вдруг,  с  неожиданным  порывом  и  чуть  не  со
слезами вскричала Юлия Михайловна, поднося платок к глазам. Петр  Степанович
в первое мгновение даже осекся:
     - Помилуйте, я... да я что же... я всегда...
     - Вы никогда, никогда! Никогда вы не отдавали ему справедливости!
     - Никогда не поймешь женщину! -  проворчал  Петр  Степанович  с  кривою
усмешкой.
     - Это самый правдивый,  самый  деликатный,  самый  ангельский  человек!
Самый добрый человек!
     - Помилуйте, да я что ж  насчет  доброты...  я  всегда  отдавал  насчет
доброты...
     - Никогда! Но оставим. Я слишком неловко вступилась. Давеча этот иезуит
предводительша закинула тоже несколько саркастических намеков о вчерашнем.
     - О, ей теперь не до намеков о вчерашнем, у ней нынешнее. И чего вы так
беспокоитесь, что она на бал не приедет? Конечно не приедет, коли въехала  в
такой скандал. Может, она и не виновата, а все-таки репутация; ручки грязны.
     - Что такое, я не пойму: почему руки грязны? - с недоумением посмотрела
Юлия Михайловна.
     - То-есть я ведь не утверждаю, но в городе уже  звонят,  что  она-то