с пистолетом, опущенным вниз, и неподвижно ожидал его выстрела.
     -  Слишком  долго,  слишком  долго  прицел!  -  стремительно  прокричал
Кириллов; - стреляйте! стре-ляй-те! - Но выстрел раздался,  и  на  этот  раз
белая пуховая шляпа слетела с Николая Всеволодовича.  Выстрел  был  довольно
меток, тулья шляпы была пробита очень низко; четверть вершка ниже, и все  бы
было кончено. Кириллов подхватил и подал шляпу Николаю Всеволодовичу.
     - Стреляйте, не держите противника! - прокричал в чрезвычайном волнении
Маврикий  Николаевич,  видя,  что  Ставрогин  как  бы  забыл   о   выстреле,
рассматривая с Кирилловым шляпу. Ставрогин вздрогнул, поглядел на  Гаганова,
отвернулся и уже безо всякой на этот раз деликатности выстрелил в сторону, в
рощу. Дуэль кончилась. Гаганов стоял как придавленный.  Маврикий  Николаевич
подошел к нему и стал что-то говорить, но тот как будто не понимал. Кириллов
уходя снял шляпу и кивнул Маврикию Николаевичу головой; но  Ставрогин  забыл
прежнюю вежливость; сделав выстрел  в  рощу,  он  даже  и  не  повернулся  к
барьеру, сунул свой пистолет Кириллову и поспешно направился к лошадям. Лицо
его выражало злобу,  он  молчал.  Молчал  и  Кириллов.  Сели  на  лошадей  и
поскакали в галоп.

III.

     - Что вы молчите? - нетерпеливо окликнул он Кириллова уже неподалеку от
дому.
     - Что вам надо? - ответил тот, чуть не съерзнув с лошади, вскочившей на
дыбы.
     Ставрогин сдержал себя.
     - Я не хотел обидеть этого... дурака, а обидел опять, -  проговорил  он
тихо.
     - Да, вы обидели опять, - отрубил Кириллов; - и притом он не дурак.
     - Я сделал однако все, что мог.
     - Нет.
     - Что же надо было сделать?
     - Не вызывать.
     - Еще снести битье по лицу?
     - Да, снести и битье.
     - Я начинаю ничего не понимать! - злобно проговорил Ставрогин, - почему
все ждут от меня чего-то, чего от других не ждут? К чему мне переносить  то,
чего никто не переносит, и напрашиваться на бремена, которых никто не  может
снести?
     - Я думал, вы сами ищете бремени.
     - Я ищу бремени?
     - Да.
     - Вы... это видели?
     - Да.
     - Это так заметно?
     - Да.
     Помолчали с минуту. Ставрогин имел очень  озабоченный  вид,  был  почти
поражен.
     - Я потому не стрелял, что не хотел убивать, и больше ничего  не  было,
уверяю вас, - сказал он торопливо и тревожно, как бы оправдываясь.
     - Не надо было обижать.
     - Как же надо было сделать?
     - Надо было убить.
     - Вам жаль, что я его не убил?
     - Мне ничего не жаль. Я думал, вы хотели убить в самом деле. Не знаете,
чего ищете.
     - Ищу бремени, - засмеялся Ставрогин.
     - Не хотели сами крови, зачем ему давали убивать?
     - Если б я не вызвал его, он бы убил меня так, без дуэли.
     - Не ваше дело. Может, и не убил бы.
     - А только прибил?
     - Не ваше дело. Несите бремя. А то нет заслуги.
     - Наплевать на вашу заслугу, я ни у кого не ищу ее!
     - Я думал ищете, - ужасно хладнокровно заключил Кириллов.
     Въехали во двор дома.
     - Хотите ко мне? - предложил Николай Всеволодович.
     - Нет, я дома, прощайте. - Он встал с лошади и взял свой ящик подмышку.
     - По крайней мере, вы-то на меня не  сердитесь?  -  протянул  ему  руку
Ставрогин.
     - Нисколько! - воротился Кириллов, чтобы пожать руку; - если мне  легко
бремя, потому что от природы, то может быть вам труднее  бремя,  потому  что
такая природа. Очень нечего стыдиться, а только немного.
     - Я знаю, что я ничтожный характер, но я не лезу и в сильные.
     - И не лезьте; вы не сильный человек. Приходите пить чай.
     Николай Всеволодович вошел к себе сильно смущенный.

IV.

     Он тотчас же узнал от Алексея Егоровича, что Варвара  Петровна,  весьма
довольная выездом Николая Всеволодовича - первым выездом после  восьми  дней
болезни - верхом на прогулку, велела заложить карету и отправилась одна, "по
примеру прежних дней, подышать чистым воздухом,  ибо  восемь  дней  как  уже
забыли, что означает дышать чистым воздухом".
     - Одна поехала или с  Дарьей  Павловной?  -  быстрым  вопросом  перебил
старика  Николай  Всеволодович  и  крепка  нахмурился,  услышав,  что  Дарья
Павловна "отказались по нездоровью сопутствовать и находятся теперь в  своих
комнатах".
     - Слушай, старик, -проговорил он, как бы вдруг решаясь,  -  стереги  ее
сегодня весь день и если заметишь, что она идет ко мне, тотчас же останови и
передай ей, что несколько дней, по крайней мере, я ее принять не могу... что
я так ее сам прошу... а когда придет время, сам позову, - слышишь?
     - Передам-с, - проговорил Алексей Егорович с тоской в  голосе,  опустив
глаза вниз.
     - Не раньше однако же, как если ясно увидишь, что она ко мне идет сама.
     - Не извольте беспокоиться, ошибки не будет. Через меня до  сих  пор  и
происходили посещения; всегда к содействию моему обращались.
     - Знаю. Однако же не раньше, как если сама  пойдет.  Принеси  мне  чаю,
если можешь скорее.
     Только что старик вышел, как почти в ту  же  минуту  отворилась  та  же
дверь и на пороге показалась Дарья Павловна. Взгляд ее был спокоен, но  лицо
бледное.
     - Откуда вы? - воскликнул Ставрогин.
     - Я стояла тут же и ждала, когда  он  выйдет,  чтобы  к  вам  войти.  Я
слышала, о чем вы ему наказывали, а когда  он  сейчас  вышел,  я  спряталась
направо за выступ, и он меня не заметил.
     - Я давно хотел прервать с вами, Даша... пока... это время.  Я  вас  не
мог принять нынче ночью, несмотря на вашу записку. Я хотел вам сам написать,
но я писать не умею, - прибавил он с досадой, даже как будто с гадливостью.
     -  Я  сама  думала,  что  надо  прервать.  Варвара   Петровна   слишком
подозревает о наших сношениях.
     - Ну и пусть ее.
     - Не надо, чтоб она беспокоилась. Итак, теперь до конца?
     - Вы все еще непременно ждете конца?
     - Да, я уверена.
     - На свете ничего не кончается.
     - Тут будет конец. Тогда кликните меня, я приду. Теперь прощайте.
     - А какой будет конец? - усмехнулся Николай Всеволодович.
     - Вы не ранены и... не пролили крови? - спросила  она,  не  отвечая  на
вопрос о конце.
     - Было глупо; я не убил никого, не беспокойтесь. Впрочем  вы  обо  всем
услышите сегодня же ото всех. Я нездоров немного.
     - Я уйду. Объявления о браке  сегодня  не  будет?  -  прибавила  она  с
нерешимостью.
     - Сегодня не будет; завтра не будет; после завтра, не знаю, может  быть
все помрем и тем лучше. Оставьте меня, оставьте меня, наконец.
     - Вы не погубите другую... безумную?
     - Безумных не  погублю,  ни  той,  ни  другой,  но  разумную,  кажется,
погублю: я так подл и гадок, Даша, что, кажется, вас в самом деле кликну  "в
последний конец", как вы говорите, а вы, несмотря  на  ваш  разум,  придете.
Зачем вы сами себя губите?
     - Я знаю, что в конце концов с вами останусь одна я и... жду того.
     - А если я в конце концов вас не кликну и убегу от вас?
     - Этого быть не может, вы кликнете.
     - Тут много ко мне презрения.
     - Вы знаете, что не одного презрения.
     - Стало быть, презренье все-таки есть?
     - Я не так выразилась. Бог свидетель, я чрезвычайно желала бы, чтобы вы
никогда во мне не нуждались.
     - Одна фраза стоит другой. Я тоже желал бы вас не губить.
     - Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами  это  знаете  лучше
всех, - быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. - Если не  к  вам,
то я пойду в сестры  милосердия,  в  сиделки,  ходить  за  больными,  или  в
книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу быть ничьею женой; я
не могу жить и в таких домах, как этот. Я не того хочу... Вы все знаете.
     - Нет, я никогда не мог узнать, чего вы хотите;  мне  кажется,  что  вы
интересуетесь мною как иные устарелые сиделки интересуются почему-либо одним
каким-нибудь больным сравнительно пред  прочими,  или  еще  лучше  как  иные
богомольные старушонки, шатающиеся по похоронам, предпочитают  иные  трупики
попригляднее пред другими. Что вы на меня так странно смотрите?
     - Вы очень больны? - с участием спросила она, как-то  особенно  в  него
вглядываясь. - Боже! И этот человек хочет обойтись без меня!
     - Слушайте, Даша, я теперь все вижу привидения. Один бесенок  предлагал
мне вчера на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофевну,  чтобы  порешить  с
моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку просил три целковых,  но
дал ясно знать, что вся операция стоить будет не меньше как полторы  тысячи.
Вот это так рассчетливый бес! Бухгалтер! Ха, ха!
     - Но вы твердо уверены, что это было привидение?
     - О, нет, совсем уж не привидение!  Это  просто  был  Федька-Каторжный,
разбойник, бежавший из каторги. Но дело не в том;  как  вы  думаете,  что  я
сделал? Я отдал ему все мои деньги  из  портмоне,  и  он  теперь  совершенно
уверен, что я ему выдал задаток!..
     - Вы встретили его ночью, и он сделал вам такое предложение? Да  неужто
вы не видите, что вы кругом оплетены их сетью!
     - Ну пусть их. А знаете, у вас вертится один вопрос, я по глазам  вашим
вижу, - прибавил он с злобною и раздражительною улыбкой.
     Даша испугалась.
     - Вопроса вовсе нет и сомнений вовсе  нет  никаких,  молчите  лучше!  -
вскричала она тревожно, как бы отмахиваясь от вопроса.
     - То-есть вы уверены, что я не пойду к Федьке в лавочку?
     - О, боже! - всплеснула она руками, - за что вы меня так мучаете?
     - Ну, простите мне мою глупую шутку. Должно быть, я  перенимаю  от  них
дурные манеры. Знаете, мне со вчерашней ночи ужасно  хочется  смеяться,  все
смеяться, беспрерывно, долго, много. Я  точно  заряжен  смехом...  Чу!  Мать
приехала; я узнаю по стуку, когда карета ее останавливается у крыльца.
     Даша схватила его руку.
     - Да сохранит вас бог от вашего демона  и...  позовите,  позовите  меня
скорей!
     - О, какой мой  демон!  Это  просто  маленький,  гаденький,  золотушный
бесенок с насморком, из неудавшихся.  А  ведь  вы,  Даша,  опять  не  смеете
говорить чего-то?
     Она поглядела на него с болью и укором и повернулась к дверям.
     - Слушайте! - вскричал он ей вслед, с злобною, искривленною улыбкой.  -
Если... ну там, одним словом, если...  понимаете,  ну,  если  бы  даже  и  в
лавочку, и потом я бы вас кликнул, -пришли бы вы после-то лавочки?
     Она вышла не оборачиваясь и не отвечая, закрыв руками лицо.
     - Придет  и  после  лавочки!  -  прошептал  он  подумав,  и  брезгливое
презрение выразилось в лице его. - Сиделка!  Гм!..  А  впрочем  мне,  может,
того-то и надо.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Все в ожидании.

I.

     Впечатление, произведенное во всем нашем обществе  быстро  огласившеюся
историей поединка, было особенно замечательно тем единодушием, с которым все
поспешили заявить себя безусловно за Николая Всеволодовича. Многие из бывших
врагов его решительно объявили себя его друзьями.  Главною  причиной  такого
неожиданного  переворота  в  общественном  мнении   было   несколько   слов,
необыкновенно   метко   высказанных   вслух   одною   особой,   доселе    не
высказывавшеюся,   и   разом   придавших   событию   значение,   чрезвычайно
заинтересовавшее наше крупное большинство. Случилось это  так:  как  раз  на
другой же день  после  события,  у  супруги  предводителя  дворянства  нашей
губернии, в тот день именинницы, собрался  весь  город.  Присутствовала  или
вернее первенствовала и Юлия Михайловна, прибывшая с Лизаветой  Николаевной,
сиявшею красотой и особенною веселостью, что многим из наших  дам,  на  этот
раз,  тотчас  же  показалось  особенно  подозрительным.  Кстати  сказать:  в
помолвке ее с Маврикием Николаевичем не могло уже быть никакого сомнения. На
шутливый вопрос одного отставного, но важного генерала, о котором речь ниже,
Лизавета Николаевна сама прямо в тот вечер ответила, что она невеста. И  что
же? Ни одна решительно из наших дам этой  помолвке  не  хотела  верить.  Все
упорно продолжали предполагать какой-то  роман,  какую-то  роковую  семейную
тайну, совершившуюся в Швейцарии, и почему-то с  непременным  участием  Юлии
Михайловны. Трудно сказать, почему так упорно держались все эти  слухи,  или
так-сказать даже мечты, и почему именно так непременно приплетали  тут  Юлию
Михайловну. Только  что  она  вошла,  все  обратились  к  ней  со  странными
взглядами,  преисполненными  ожиданий.  Надо  заметить,  что  по  недавности
события и по некоторым обстоятельствам, сопровождавшим его, на вечере о  нем
говорили еще с некоторою осторожностию, не вслух. К тому же  ничего  еще  не
знали о распоряжениях власти. Оба дуэлиста, сколько известно, обеспокоены не
были. Все знали, например, что Артемий Павлович рано утром отправился к себе
в Духово, без всякой помехи.  Между  тем  все,  разумеется,  жаждали,  чтобы
кто-нибудь заговорил вслух первый  и  тем  отворил  бы  дверь  общественному
нетерпению. Именно надеялись на вышеупомянутого генерала и не ошиблись.
     Этот генерал, один из самых осанистых членов нашего клуба,  помещик  не
очень богатый, но с бесподобнейшим образом мыслей, старомодный  волокита  за
барышнями, чрезвычайно любил между прочим в больших  собраниях  заговаривать
вслух, с генеральскою вескостью, именно  о  том,  о  чем  все  еще  говорили
осторожным шепотом. В этом состояла его,  как  бы  так-сказать,  специальная
роль в нашем обществе. При этом он особенно растягивал и сладко  выговаривал
слова, вероятно  заимствовав  эту  привычку  у  путешествующих  за  границей
русских, или у  тех  прежде  богатых  русских  помещиков,  которые  наиболее
разорились  после  крестьянской  реформы.  Степан  Трофимович  даже  заметил
однажды, что чем более помещик  разорился,  тем  слаще  он  подсюсюкивает  и
растягивает слова. Он и сам впрочем сладко растягивал и подсюсюкивал, но  не
замечал этого за собой.
     Генерал заговорил как человек компетентный. Кроме того, что с  Артемием
Павловичем он состоял как-то в дальней родне, хотя в ссоре и даже  в  тяжбе,
он сверх того, когда-то, сам имел два поединка и даже за один из них  сослан
был на Кавказ в рядовые. Кто-то упомянул о Варваре  Петровне,  начавшей  уже
второй  день  выезжать  "после  болезни",  и  не  собственно  о  ней,  а   о
превосходном подборе ее каретной серой четверни, собственного Ставрогинского
завода. Генерал вдруг заметил, что он встретил сегодня "молодого Ставрогина"
верхом... Все тотчас смолкли. Генерал почмокал губами и вдруг  провозгласил,
вертя между пальцами золотую, жалованную табатерку:
     - Сожалею, что меня не было тут несколько лет назад... то-есть я был  в
Карлсбаде... Гм. Меня очень интересует этот молодой человек, о котором я так
много застал тогда всяких слухов. Гм. А что, правда, что он  помешан?  Тогда
кто-то говорил. Вдруг слышу, что его оскорбляет здесь  какой-то  студент,  в
присутствии кузин, и он полез от него под стол; а  вчера  слышу  от  Степана
Высоцкого, что  Ставрогин  дрался  с  этим...  Гагановым.  И  единственно  с
галантною целью подставить свой лоб человеку взбесившемуся; чтобы только  от
него отвязаться. Гм. Это в нравах гвардии двадцатых годов. Бывает он здесь у
кого-нибудь?
     Генерал замолчал, как бы ожидая ответа. Дверь общественному  нетерпению
была отперта.
     - Чего же проще?-возвысила вдруг голос  Юлия  Михайловна,  раздраженная
тем, что все вдруг точно по команде обратили на нее свои  взгляды.  -  Разве
возможно удивление, что Ставрогин дрался с Гагановым и не отвечал  студенту?
Не мог же он вызвать на поединок бывшего крепостного своего человека!
     Слова знаменательные! Простая  и  ясная  мысль,  но  никому  однако  не
приходившая до сих пор в голову. Слова, имевшие необыкновенные  последствия.
Все  скандальное  и  сплетническое,  все  мелкое  и   анекдотическое   разом
отодвинуто было на задний план;  выдвигалось  другое  значение.  Объявлялось
лицо новое, в котором  все  ошиблись,  лицо  почти  с  идеальною  строгостью
понятий. Оскорбленный на смерть студентом, то-есть человеком образованным  и
уже не крепостным, он презирает  обиду,  потому  что  оскорбитель  -  бывший
крепостной его человек. В обществе шум и сплетни; легкомысленное общество  с
презрением смотрит  на  человека,  битого  по  лицу;  он  презирает  мнением
общества, не доросшего до настоящих понятий, а между тем о них толкующего.
     - А между тем мы с вами, Иван Александрович, сидим и толкуем  о  правых
понятиях-с, - с благородным  азартом  самообличения  замечает  один  клубный
старичек другому.
     - Да-с, Петр Михайлович, да-с, - с наслаждением поддакивает  другой;  -
вот и говорите про молодежь.
     - Тут  не  молодежь,  Иван  Александрович,  -  замечает  подвернувшийся
третий, - тут не о молодежи вопрос; тут звезда-с; а не какой-нибудь один  из
молодежи; вот как понимать это надо.
     - А нам того и надобно; оскудели в людях.
     Тут главное состояло  в  том,  что  "новый  человек",  кроме  того  что
оказался "несомненным дворянином", был вдобавок и богатейшим землевладельцем
губернии, а стало быть не мог не явиться  подмогой  и  деятелем.  Я  впрочем
упоминал и прежде вскользь о настроении наших землевладельцев.
     Входили даже в азарт:
     - Он мало того что не вызвал студента, он  взял  руки  назад,  заметьте
это, заметьте это особенно, ваше превосходительство, - выставлял один.
     - И в новый суд его не потащил-с, - подбавлял другой.
     - Несмотря на то, что в новом  суде  ему  за  дворянскую  личную  обиду
пятнадцать рублей присудили бы-с, хе, хе, хе!
     - Нет, это я вам скажу тайну новых  судов,  -  приходил  в  исступление
третий: - если кто своровал или смошенничал, явно пойман  и  уличен  -  беги
скорей домой, пока время, и убей свою мать. Мигом, во всем оправдают, и дамы
с эстрады будут махать батистовыми платочками; несомненная истина!
     - Истина, истина!
     Нельзя было и без анекдотов. Вспомнили о связях Николая Всеволодовича с
графом К. Строгие, уединенные мнения графа К. насчет последних  реформ  были
известны.  Известна  была  и  его  замечательная   деятельность,   несколько
приостановленная в самое последнее время. И вот вдруг стало всем несомненно,
что Николай Всеволодович помолвлен с одною из дочерей графа К.,  хотя  ничто
не подавало точного повода к  такому  слуху.  А  что  касается  до  каких-то
чудесных  швейцарских  приключений  и  Лизаветы  Николаевны,  то  даже  дамы
перестали о них упоминать. Упомянем кстати, что Дроздовы  как  раз  к  этому
времени успели сделать все доселе упущенные ими визиты. Лизавету  Николаевну
уже несомненно все нашли самою  обыкновенною  девушкой,  "франтящею"  своими
больными нервами. Обморок ее в день приезда Николая Всеволодовича  объяснили
теперь просто испугом, при безобразном  поступке  студента.  Даже  усиливали
прозаичность того  самого,  чему  прежде  так  стремились  придать  какой-то
фантастический  колорит;  а  об  какой-то  хромоножке  забыли  окончательно;
стыдились и помнить. "Да хоть бы и сто хромоножек,  -  кто  молод  не  был!"
Ставили на вид почтительность Николая Всеволодовича  к  матери,  подыскивали
ему  разные  добродетели,  с   благодушием   говорили   об   его   учености,
приобретенной в четыре года  по  немецким  университетам.  Поступок  Артемия
Павловича окончательно объявили бестактным:  "своя  своих  не  познаша";  за
Юлией же Михайловной окончательно признали высшую проницательность.
     Таким образом, когда наконец появился  сам  Николай  Всеволодович,  все
встретили  его  с  самою  наивною  серьезностью,  во  всех  глазах  на  него
устремленных читались  самые  нетерпеливые  ожидания.  Николай  Всеволодович
тотчас же заключился в самое строгое молчание, чем, разумеется, удовлетворил
всех гораздо более, чем если бы наговорил с три короба.  Одним  словом,  все
ему удавалось, он был в моде. В обществе губернском, если кто раз  появился,
то  уж  спрятаться  никак  нельзя.  Николай  Всеволодович  стал   попрежнему
исполнять все губернски