и
сводила.
     - Что такое? Кого сводила?
     - Э, да вы разве еще не знаете? - вскричал  он  с  удивлением,  отлично
подделанным, - да Ставрогина и Лизавету Николаевну!
     - Как? Что? - вскричали мы все.
     - Да неужто же не знаете?  Фью!  Да  ведь  тут  трагироманы  произошли:
Лизавета Николаевна прямо из  кареты  предводительши  изволила  пересесть  в
карету Ставрогина и улизнула с "сим последним"  в  Скворешники,  среди  бела
дня. Всего час назад, часу нет.
     Мы  остолбенели.  Разумеется,  кинулись  расспрашивать  далее,   но   к
удивлению он хоть и был сам, "нечаянно", свидетелем, ничего однако же не мог
рассказать обстоятельно. Дело происходило будто бы так: когда предводительша
подвезла Лизу и Маврикия Николаевича, с "чтения", к дому Лизиной матери (все
больной ногами), то недалеко от подъезда, шагов в двадцати пяти, в сторонке,
ожидала чья-то карета. Когда Лиза выпрыгнула на подъезд, то прямо побежала к
этой  карете;  дверца  отворилась,  захлопнулась;  Лиза  крикнула   Маврикию
Николаевичу:  "Пощадите  меня!"  -  и  карета  во  всю  прыть  понеслась   в
Скворечники. На торопливые вопросы наши: было ли тут условие?  Кто  сидел  в
карете? - Петр Степанович отвечал, что ничего не знает; что уж конечно  было
условие, но что самого Ставрогина в карете не  разглядел;  могло  быть,  что
сидел камердинер, старичок  Алексей  Егорыч.  На  вопрос:  "Как  же  вы  тут
очутились? И почему  наверно  знаете,  что  поехала  в  Скворечники?"  -  он
ответил, что случился тут потому, что проходил мимо,  а  увидав  Лизу,  даже
подбежал к карете (и  все-таки  не  разглядел,  кто  в  карете,  при  его-то
любопытстве!), а что Маврикий Николаевич не только не пустился в погоню,  но
даже не попробовал остановить Лизу, даже своею рукой придержал кричавшую  во
весь голос предводительшу: "Она к Ставрогину, она к Ставрогину!" Тут я вдруг
вышел из терпения и в бешенстве закричал Петру Степановичу:
     - Это ты, негодяй, все устроил! Ты на это и утро  убил.  Ты  Ставрогину
помогал, ты приехал в карете, ты посадил... ты, ты, ты! Юлия Михайловна, это
враг ваш, он погубит и вас! Берегитесь!
     И я опрометью выбежал из дому.
     Я до сих пор не понимаю и сам дивлюсь, как это я тогда ему крикнул.  Но
я совершенно угадал: все почти так и произошло, как я ему  высказал,  что  и
оказалось впоследствии. Главное, слишком заметен был тот очевидно  фальшивый
прием, с котором он сообщил известие. Он не сейчас рассказал, придя  в  дом,
как первую и чрезвычайную новость, а сделал вид, что мы будто уж знаем и без
него, - что невозможно было в такой короткий срок. А если бы  и  знали,  все
равно не могли бы молчать о том, пока он заговорит. Не мог он тоже  слышать,
что в городе уже "звонят" про предводительшу, опять-таки по краткости срока.
Кроме того, рассказывая, он раза  два  как-то  подло  и  ветрено  улыбнулся,
вероятно считая нас уже за вполне обманутых дураков. Но мне было уже  не  до
него; главному факту  я  верил  и  выбежал  от  Юлии  Михайловны  вне  себя.
Катастрофа поразила меня в самое сердце. Мне было больно почти до  слез;  да
может быть я и плакал. Я совсем не знал, что предпринять. Бросился к Степану
Трофимовичу, но досадный человек опять не отпер.  Настасья  уверяла  меня  с
благоговейным шепотом, что лег почивать, но я не поверил. В  доме  Лизы  мне
удалось расспросить слуг; они подтвердили о  бегстве,  но  ничего  не  знали
сами. В доме происходила тревога; с больною барыней начались обмороки; а при
ней  находился  Маврикий  Николаевич.  Мне  показалось  невозможным  вызвать
Маврикия Николаевича. О Петре Степановиче, на  расспросы  мои,  подтвердили,
что он шнырял в доме все последние дни, иногда по два раза  на  день.  Слуги
были грустны и говорили о Лизе  с  какою-то  особенною  почтительностию;  ее
любили. Что она погибла, погибла совсем,  -  в  этом  я  не  сомневался,  но
психологической  стороны  дела  я  решительно  не  понимал,  особенно  после
вчерашней сцены ее с Ставрогиным. Бегать по городу и справляться в знакомых,
злорадных домах, где уже  весть  конечно  теперь  разнеслась,  казалось  мне
противным, да и для Лизы унизительным. Но странно, что  я  забежал  к  Дарье
Павловне, где впрочем меня  не  приняли  (в  Ставрогинском  доме  никого  не
принимали со вчерашнего дня); не знаю, что бы мог я сказать ей  и  для  чего
забегал? От нее направился к  ее  брату.  Шатов  выслушал  угрюмо  и  молча.
Замечу, что я застал его еще в небывалом мрачном настроении; он  был  ужасно
задумчив и выслушал меня как бы через силу. Он почти ничего не сказал и стал
ходить взад и вперед, из угла в угол, по своей каморке, больше обыкновенного
топая сапогами. Когда же я сходил уже с лестницы, крикнул мне вслед, чтоб  я
зашел к Липутину: "Там все узнаете". Но к Липутину я не зашел,  а  воротился
уже далеко с дороги  опять  к  Шатову  и,  полурастворив  дверь,  не  входя,
предложил ему лаконически и без всяких объяснений: "Не сходит ли он  сегодня
к Марье Тимофеевне?" На это Шатов выбранился, и я ушел. Записываю, чтобы  не
забыть, что в тот  же  вечер  он  нарочно  ходил  на  край  города  к  Марье
Тимофеевне, которую давненько не  видал.  Он  нашел  ее  в  возможно  добром
здоровьи и расположении, а Лебядкина мертвецки пьяным, спавшим на  диване  в
первой комнате. Было это ровно в девять часов. Так сам он мне передавал  уже
назавтра, встретясь со мной впопыхах на улице. Я уже в десятом  часу  вечера
решился  сходить  на  бал,  но  уже  не  в   качестве   "молодого   человека
распорядителя"  (да  и  бант  мой  остался  у   Юлии   Михайловны),   а   из
непреодолимого любопытства прислушаться (не расспрашивая): как говорят у нас
в городе обо всех этих событиях вообще? Да и на Юлию Михайловну хотелось мне
поглядеть, хотя бы издали. Я очень упрекал себя,  что  так  выбежал  от  нее
давеча.

III.

     Вся эта ночь с своими почти нелепыми событиями и с страшною "развязкой"
на утро мерещится мне до сих пор как безобразный кошмарный сон и составляет,
- для меня по крайней мере, - самую тяжелую часть моей  хроники.  Я  хотя  и
опоздал на бал, но все-таки приехал к его концу, - так быстро  суждено  было
ему окончиться. Был уже одиннадцатый  час,  когда  я  достиг  подъезда  дома
предводительши, где та же давешняя Белая Зала, в которой происходило чтение,
уже была, несмотря на малый срок, прибрана и  приготовлена  служить  главною
танцовальною залой, как предполагалось, для всего города. Но как  ни  был  я
худо настроен в пользу бала еще давеча утром, - все же я  не  предчувствовал
полной истины: ни единого  семейства  из  высшего  круга  не  явилось;  даже
чиновники чуть-чуть позначительнее манкировали, - а уж это была  чрезвычайно
сильная черта. Что до дам и девиц, то  давешние  расчеты  Петра  Степановича
(теперь уже очевидно коварные) оказались  в  высшей  степени  неправильными:
съехалось чрезвычайно мало; на четырех мужчин вряд ли приходилась одна дама,
да и какие дамы! "Какие-то" жены полковых обер-офицеров, разная  почтамтская
и  чиновничья  мелюзга,  три  лекарши  с  дочерьми,  две-три   помещицы   из
бедненьких, семь дочерей и одна  племянница  того  секретаря,  о  котором  я
как-то упоминал выше, купчихи, - того ли ожидала Юлия Михайловна? Даже купцы
наполовину не съехались. Что до мужчин, то несмотря на компактное отсутствие
всей нашей знати, масса их все-таки была густа, но производила двусмысленное
и подозрительное впечатление. Конечно тут  было  несколько  весьма  тихих  и
почтительных офицеров с  своими  женами,  несколько  самых  послушных  отцов
семейств, как все тот же, например, секретарь, отец своих семи дочерей. Весь
этот смирный мелкотравчатый люд явился так сказать  "по  неизбежности",  как
выразился один из этих господ. Но с другой стороны,  масса  бойких  особ,  и
кроме того масса таких лиц, которых я и Петр Степанович  заподозрили  давеча
как впущенных без билетов, казалось, еще увеличилась против  давешнего.  Все
они пока сидели в буфете и, являясь, так и проходили прямо в  буфет,  как  в
заранее условленное  место.  Так  по  крайней  мере  мне  показалось.  Буфет
помещался в  конце  амфилады  комнат,  в  просторной  зале,  где  водворился
Прохорыч со всеми  обольщениями  клубной  кухни  и  с  заманчивою  выставкой
закусок и выпивок. Я заметил тут несколько личностей чуть  не  в  прорванных
сюртуках, в самых сомнительных, слишком  не  в  бальных  костюмах,  очевидно
вытрезвленных с непомерным трудом и на  малое  время,  и  бог  знает  откуда
взятых, каких-то иногородных. Мне конечно было известно, что  по  идее  Юлии
Михайловны  предположено  было  устроить  бал  самый  демократический,   "не
отказывая даже и мещанам, если  бы  случилось,  что  кто-нибудь  из  таковых
внесет за билет". Эти слова она смело могла выговорить в своем  комитете,  в
полной уверенности, что никому из мещан  нашего  города,  сплошь  нищих,  не
придет в голову взять билет. Но все-таки я усумнился, чтоб  этих  мрачных  и
почти  оборванных  сертучников  можно  было  впустить,  несмотря   на   весь
демократизм комитета. Но кто же их впустил и с какою целью? Липутин и Лямшин
были уже лишены своих распорядительских бантов  (хотя  и  присутствовали  на
бале, участвуя в "кадрили литературы"); но место Липутина занял, к удивлению
моему, тот  давешний  семинарист,  который  всего  более  оскандалил  "Утро"
схваткой со Степаном Трофимовичем, а место Лямшина -  сам  Петр  Степанович;
чего же можно было  ожидать  в  таком  случае?  Я  старался  прислушаться  к
разговорам. Иные мнения поражали своею  дикостью.  Утверждали,  например,  в
одной кучке, что всю историю Ставрогина с Лизой обделала Юлия  Михайловна  и
за это взяла со Ставрогина деньги. Называли даже сумму. Утверждали, что даже
и праздник устроила она с этою целью; потому-то  де  половина  города  и  не
явилась, узнав в чем дело, а сам Лембке был так фрапирован, что "расстроился
в рассудке", и она теперь его  "водит"  помешанного.  -  Тут  много  было  и
хохоту, сиплого, дикого и себе на уме. Все страшно тоже критиковали  бал,  а
Юлию  Михайловну  ругали  безо  всякой  церемонии.  Вообще   болтовня   была
беспорядочная, отрывистая, хмельная  и  беспокойная,  так  что  трудно  было
сообразиться и что-нибудь вывести.  Тут  же  в  буфете  приютился  и  просто
веселый люд, даже было несколько дам из таких, которых уже ничем не  удивишь
и не испугаешь, прелюбезных и развеселых, большею частию все офицерских жен,
с  своими  мужьями.  Они  устроились  на  отдельных  столиках  компаниями  и
чрезвычайно весело пили чай. Буфет обратился в теплое пристанище чуть не для
половины съехавшейся публики. И однако через несколько времени вся эта масса
должна была нахлынуть в залу; страшно было и подумать.
     А пока в  Белой  зале  с  участием  князя  образовались  три  жиденькие
кадрильки. Барышни танцовали, а родители на них радовались. Но и тут  многие
из этих почтенных особ уже начинали обдумывать, как бы им,  повеселив  своих
девиц, убраться посвоевременнее, а не тогда "когда начнется". Решительно все
уверены были,  что  непременно  начнется.  Трудно  было  бы  мне  изобразить
душевное состояние самой Юлии Михайловны. Я с нею  не  заговаривал,  хотя  и
подходил довольно близко, На мой  поклон  при  входе  она  не  ответила,  не
заметив меня (действительно не заметив). Лицо ее  было  болезненное,  взгляд
презрительный и высокомерный, но  блуждающий  и  тревожный.  Она  с  видимым
мучением преодолевала себя, - для чего и для кого? Ей  следовало  непременно
уехать и, главное, увезти супруга, а она оставалась! Уже по  лицу  ее  можно
было заметить, что глаза ее "совершенно открылись" и что  ей  нечего  больше
ждать. Она даже не подзывала к себе и Петра Степановича (тот, кажется, и сам
ее избегал; я видел его в буфете, он был чрезмерно весел). Но  она  все-таки
оставалась на бале и ни на миг не отпускала от себя  Андрея  Антоновича.  О,
она до самого последнего мгновения с самым искренним  негодованием  отвергла
бы всякий намек на его здоровье, даже давеча утром. Но теперь глаза ее и  на
этот счет должны были открыться. Что до  меня,  то  мне  с  первого  взгляда
показалось, что Андрей Антонович смотрит хуже, чем давеча  утром.  Казалось,
он был в каком-то забвении и не совсем сознавал, где находится. Иногда вдруг
оглядывался с неожиданною строгостью, например, раза два на меня.  Один  раз
попробовал о чем-то  заговорить,  начал  вслух  и  громко,  и  не  докончил,
произведя почти испуг в  одном  смиренном  старичке  чиновнике,  случившемся
подле него. Но даже и эта смиренная  половина  публики,  присутствовавшая  в
Белой Зале, мрачно и боязливо сторонилась от Юлии Михайловны, бросая в то же
время чрезвычайно  странные  взгляды  на  ее  супруга,  взгляды  слишком  не
гармонировавшие, по своей пристальности  и  откровенности,  с  напуганностью
этих людей.
     - Вот эта-то черта меня и пронзила, и я вдруг  начала  догадываться  об
Андрее Антоновиче, - признавалась потом мне самому Юлия Михайловна.
     Да, она опять была виновата! Вероятно давеча, когда после моего бегства
порешено было с Петром Степановичем быть балу и быть на бале, - вероятно она
опять ходила в кабинет уже окончательно "потрясенного"  на  "чтении"  Андрея
Антоновича, опять употребила все свои обольщения и привлекла его с собой. Но
как мучилась должно быть теперь! И  все-таки  не  уезжала!  Гордость  ли  ее
мучила или просто она потерялась - не знаю. Она с унижением  и  с  улыбками,
при всем своем высокомерии, пробовала  заговорить  с  иными  дамами,  но  те
тотчас терялись, отделывались односложными, недоверчивыми "да-с" и "нет-с" и
видимо ее избегали.
     Из бесспорных сановников нашего города очутился тут на бале лишь один -
тот самый важный отставной генерал, которого я уже раз описывал и который  у
предводительши  после  дуэли   Ставрогина   с   Гагановым   "отворил   дверь
общественному нетерпению". Он важно расхаживал по  залам,  присматривался  и
прислушивался и старался показать вид,  что  приехал  более  для  наблюдения
нравов, чем  для  несомненного  удовольствия.  Он  кончил  тем,  что  совсем
пристроился к Юлии Михайловне и не отходил от нее ни шагу,  видимо  стараясь
ее ободрить и успокоить. Без сомнения,  это  был  человек  добрейший,  очень
сановитый и до того уже старый, что  от  него  можно  было  вынести  даже  и
сожаление. Но сознаться себе самой, что этот старый болтун  осмеливается  ее
сожалеть  и  почти  протежировать,  понимая,  что  делает  ей  честь   своим
присутствием, было очень досадно. А генерал не отставал  и  все  болтал  без
умолку.
     - Город, говорят, не стоит без семи праведников...  семи,  кажется,  не
помню по-ло-жен-ного числа. Не знаю  сколько  из  этих  семи...  несомненных
праведников нашего города... имели честь посетить ваш бал, но несмотря на их
присутствие, я начинаю чувствовать себя не без-опасным. Vous me pardonnerez,
charmante dame, n'est-ce pas? Говорю ал-ле-го-ри-чески, но сходил в буфет  и
рад, что цел вернулся... Наш бесценный Прохорыч там не на месте, и, кажется,
к утру его палатку снесут. Впрочем смеюсь. Я только  жду,  какая  это  будет
"кадриль ли-те-ра-туры", а там в  постель.  Простите  старого  подагрика,  я
ложусь рано, да и вам  бы  советовал  ехать  "спатиньки",  как  говорят  aux
enfants. А я ведь приехал для юных красавиц... которых конечно нигде не могу
встретить в таком богатом комплекте кроме здешнего места... Все из-за  реки,
а я туда не езжу. Жена одного офицера... кажется,  егерского...  очень  даже
недурна, очень и... и сама это знает. Я с  плутовочкой  разговаривал;  бойка
и... ну и девочки тоже свежи; но и только; кроме свежести ничего. Впрочем  я
с удовольствием. Есть  бутончики;  только  губы  толсты.  Вообще  в  русской
красоте  женских  лиц  мало  той  правильности  и...  и  несколько  на  блин
сводится...  Vous  me  pardonnerez,  n'est-ce  pas...  при  хороших  впрочем
глазках... смеющихся  глазках.  Эти  бутончики  года  по  два  своей  юности
о-ча-ро-вательны, даже по три... ну а там расплываются навеки... производя в
своих мужьях тот  печальный  ин-ди-фе-рентизм,  который  столь  способствует
развитию женского вопроса... если только я правильно понимаю этот  вопрос...
Гм. Зала хороша; комнаты убраны недурно. Могло быть хуже. Музыка могла  быть
гораздо хуже... не говорю - должна быть. Дурной эффект, что мало дам вообще.
О нарядах не у-по-ми-наю. Дурно, что этот  в  серых  брюках  так  откровенно
позволяет себе кан-кани-ровать. Я прощу, если он с  радости  и  так  как  он
здешний аптекарь... но в одиннадцатом часу все-таки рано и  для  аптекаря...
Там в буфете, двое подрались, и не были выведены. В одиннадцатом еще  должно
выводить драчунов, каковы бы ни были нравы публики... не  говорю  в  третьем
часу, тут уже необходима уступка общественному мнению, - и если только  этот
бал доживет до третьего часу. Варвара Петровна слова однако не сдержала и не
дала цветов. Гм, ей не до цветов, pauvre mйre! А бедная  Лиза,  вы  слышали?
Говорят, таинственная история и... и опять на арене Ставрогин...  Гм.  Я  бы
спать поехал... совсем клюю носом. А когда же эта "кадриль ли-те-ра-туры" ?
     Наконец началась и "кадриль литературы". В городе, в  последнее  время,
чуть только начинался где-нибудь разговор  о  предстоящем  бале,  непременно
сейчас же сводили на эту "кадриль  литературы",  и  так  как  никто  не  мог
представить, что это такое, то  и  возбуждала  она  непомерное  любопытство.
Опаснее ничего не могло быть для успеха, и - каково же было разочарование!
     Отворились боковые двери Белой Залы,  до  тех  пор  запертые,  и  вдруг
появилось несколько масок. Публика с жадностью их обступила. Весь  буфет  до
последнего человека разом ввалился в залу.  Маски  расположились  танцовать.
Мне удалось протесниться на первый план, и я пристроился как раз сзади  Юлии
Михайловны,  фон-Лембке  и  генерала.  Тут  подскочил  к   Юлии   Михайловне
пропадавший до сих пор Петр Степанович.
     - Я все в  буфете  и  наблюдаю,  -  прошептал  он  с  видом  виноватого
школьника, впрочем нарочно подделанным, чтобы еще более ее  раздразнить.  Та
вспыхнула от гнева.
     - Хоть бы теперь-то вы меня не обманывали, наглый человек! -  вырвалось
у ней почти громко, так что в публике  услышали.  Петр  Степанович  отскочил
чрезвычайно довольный собой.
     Трудно было бы представить более жалкую, более пошлую, более  бездарную
и пресную аллегорию,  как  эта  "кадриль  литературы".  Ничего  нельзя  было
придумать менее подходящего к нашей публике;  а  между  тем  придумывал  ее,
говорят, Кармазинов. Правда, устраивал Липутин, советуясь с тем самым хромым
учителем, который был на вечере у Виргинского. Но Кармазинов все-таки  давал
идею и даже сам,  говорят,  хотел  нарядиться  и  взять  какую-то  особую  и
самостоятельную роль. Кадриль состояла из шести пар  жалких  масок,  -  даже
почти и не масок, потому что они были в таких же  платьях  как  и  все.  Так
например один пожилой господин, невысокого роста, во фраке, - одним  словом,
так, как все одеваются, - с почтенною седою бородой (подвязанною, и  в  этом
состоял весь костюм), танцуя, толокся на одном месте с солидным выражением в
лице, часто и мелко семеня ногами и почти не сдвигаясь с места.  Он  издавал
какие-то звуки умеренным, но охрипшим баском, и вот эта-то охриплость голоса
и должна  была  означать  одну  из  известных  газет.  Напротив  этой  маски
танцовали два какие-то гиганта Х и Z, и эти буквы были у них  пришпилены  на
фраках, но что означали эти Х и Z, так и осталось  неразъясненным.  "Честная
русская мысль" изображалась в виде господина средних лет, в очках, во фраке,
в перчатках и - в кандалах (настоящих кандалах). Подмышкой  этой  мысли  был
портфель с каким-то "делом". Из  кармана  выглядывало  распечатанное  письмо
из-за границы, заключавшее в себе удостоверение, для всех  сомневающихся,  в
честности "честной русской мысли". Все это досказывалось распорядител