пость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь - ты царь  и  уже
не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один,  тот,  кто
первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это
я убью себя сам непременно, чтобы  начать  и  доказать.  Я  еще  только  бог
поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны,  потому
что все боятся заявлять своеволие. Человек потому  и  был  до  сих  пор  так
несчастен и беден, что боялся  заявить  самый  главный  пункт  своеволия,  и
своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен,  ибо  ужасно  боюсь.
Страх есть проклятие человека... Но я заявлю своеволие, я обязан  уверовать,
что не верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И  спасу.  Только  это  одно
спасет всех людей и в следующем же  поколении  переродит  физически;  ибо  в
теперешнем физическом виде,  сколько  я  думал,  нельзя  быть  человеку  без
прежнего бога никак. Я три года  искал  аттрибут  божества  моего  и  нашел:
аттрибут божества моего - Своеволие! Это все, чем я могу  в  главном  пункте
показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я
убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою.
     Лицо его было неестественно бледно, взгляд нестерпимо тяжелый.  Он  был
как в горячке. Петр Степанович подумал было, что он сейчас упадет.
     - Давай перо! - вдруг совсем неожиданно крикнул Кириллов в  решительном
вдохновении; - диктуй, все подпишу. И что Шатова убил подпишу. Диктуй,  пока
мне смешно. Не боюсь мыслей высокомерных рабов! Сам увидишь, что все  тайное
станет явным! А ты будешь раздавлен... Верую! Верую!
     Петр Степанович схватился с места и мигом подал чернильницу,  бумагу  и
стал диктовать, ловя минуту и трепеща за успех.
     "Я, Алексей Кириллов, объявляю..."
     - Стой! Не хочу! Кому объявляю?
     Кириллов трясся как в лихорадке. Это объявление  и  какая-то  особенная
внезапная мысль о нем,  казалось,  вдруг  поглотила  его  всего,  как  будто
какой-то исход, куда стремительно ударился, хоть на минутку, измученный  дух
его:
     - Кому объявляю? Хочу знать кому?
     - Никому, всем, первому, который прочтет. К чему определенность?  Всему
миру!
     - Всему  миру?  Браво!  И  чтобы  не  надо  раскаяния.  Не  хочу  чтобы
раскаиваться; и не хочу к начальству!
     - Да нет же, не надо,  к  чорту  начальство!  да  пишите  же,  если  вы
серьезно!.. - истерически прикрикнул Петр Степанович.
     - Стой! я хочу сверху рожу с высунутым языком.
     - Э, вздор! - озлился Петр Степанович, - и без рисунка  можно  все  это
выразить одним тоном.
     - Тоном? Это хорошо. Да, тоном, тоном! Диктуй тоном.
     "Я, Алексей Кириллов, - твердо и повелительно диктовал Петр Степанович,
нагнувшись над плечом Кириллова  и  следя  за  каждою  буквой,  которую  тот
выводил трепетавшею от волнения рукой, - я, Кириллов, объявляю, что  сегодня
- октября, ввечеру, в восьмом часу, убил студента Шатова, за  предательство,
в парке, и за донос о прокламациях и о Федьке, который у нас обоих,  в  доме
Филиппова, также квартировал и ночевал  десять  дней.  Убиваю  же  сам  себя
сегодня из револьвера не потому, что раскаиваюсь и вас боюсь, а  потому  что
имел за границей намерение прекратить свою жизнь".
     - Только? - с удивлением и с негодованием воскликнул Кириллов.
     - Ни слова больше! - махнул рукой Петр  Степанович,  норовя  вырвать  у
него документ.
     - Стой! - крепко наложил на бумагу свою руку Кириллов, - стой, вздор! Я
хочу с кем убил. Зачем Федька? А пожар? Я все  хочу  и  еще  изругать  хочу,
тоном, тоном!
     - Довольно, Кириллов, уверяю вас, что довольно!  -  почти  умолял  Петр
Степанович, трепеща чтоб он не разодрал бумагу: - чтобы поверили,  надо  как
можно темнее, именно так, именно одними намеками. Надо правды только  уголок
показать, ровно на столько, чтоб их раздразнить.  Всегда  сами  себе  налгут
больше нашего и уж себе-то конечно поверят больше, чем нам, а ведь это всего
лучше, всего лучше! Давайте; великолепно и так; давайте, давайте!
     И он все старался вырвать бумагу. Кириллов, выпуча глаза, слушал и  как
бы старался сообразить, но, кажется, он переставал понимать.
     - Э, чорт! - озлился вдруг Петр Степанович, - да он еще и не  подписал!
что ж вы глаза-то выпучили, подписывайте!
     - Я хочу  изругать...  -  пробормотал  Кириллов,  однако  взял  перо  и
подписался. - Я хочу изругать...
     - Подпишите: Vive la rйpublique, и довольно.
     - Браво! - почти заревел от восторга Кириллов.  -  Vive  la  rйpublique
dйmocratique, sociale et universelle ou la  mort!..  Нет,  нет,  не  так.  -
Libertй, йgalitй, fraternitй ou la mort! -  Вот  это  лучше,  это  лучше,  -
написал он с наслаждением под подписью своего имени.
     - Довольно, довольно, - все повторял Петр Степанович.
     - Стой, еще немножко... Я, знаешь, подпишу еще раз  по-французски:  "de
Kiriloff, gentilhomme russe et citoyen du monde". - Xa-xa-xa! -  залился  он
хохотом.   -   Нет,   нет,   нет,   стой,   нашел   всего   лучше,   эврика:
gentilhomme-sйminariste russe et citoyen du monde civilisй!  вот  что  лучше
всяких... - вскочил он с дивана  и  вдруг  быстрым  жестом  схватил  с  окна
револьвер, выбежал с ним в другую комнату и плотно притворил за собою дверь.
Петр Степанович постоял с минуту в раздумьи, глядя на дверь.
     "Если сейчас, так пожалуй и выстрелит, а  начнет  думать  -  ничего  не
будет".
     Он взял пока бумажку, присел и переглядел ее снова. Редакция объявления
опять ему понравилась:
     "Чего же пока надо? Надо, чтобы на время совсем их сбить с толку и  тем
отвлечь.  Парк?  В  городе  нет  парка,  ну  и  дойдут  своим  умом,  что  в
Скворешниках. Пока будут доходить, пройдет время, пока искать - опять время,
а отыщут труп - значит, правда написана; значит, и все правда, значит, и про
Федьку правда. А что такое  Федька?  Федька  -  это  пожар,  это  Лебядкины:
значит, все отсюда, из дому  Филипповых  и  выходило,  а  они-то  ничего  не
видали, а они-то все проглядели, - это уж их совсем закружит! Про наших и  в
голову не войдет; Шатов да Кириллов, да Федька, да  Лебядкин;  и  зачем  они
убили друг друга, -  вот  еще  им  вопросик.  Э,  чорт,  да  выстрела-то  не
слышно!.." Он  хоть  и  читал,  и  любовался  редакцией,  но  каждый  миг  с
мучительным беспокойством прислушивался и - вдруг озлился. Тревожно взглянул
он на часы; было поздненько; и минут десять как тот ушел... Схватив  свечку,
он направился к дверям комнаты,  в  которой  затворился  Кириллов.  У  самых
дверей ему как раз пришло в голову, что вот и свечка на исходе и минут через
двадцать совсем догорит, а другой  нет.  Он  взялся  за  замок  и  осторожно
прислушался: не слышно было ни малейшего  звука;  он  вдруг  отпер  дверь  и
приподнял  свечу:  что-то  заревело  и  бросилось  к  нему.  Изо  всей  силы
прихлопнул он дверь и опять налег на нее, но уже все утихло - опять  мертвая
тишина.
     Долго стоял он в нерешимости со  свечей  в  руке.  В  ту  секунду,  как
отворял, он очень мало мог разглядеть, но однако мелькнуло  лицо  Кириллова,
стоявшего в глубине комнаты у окна, и зверская ярость, с которою тот вдруг к
нему кинулся. Петр Степанович вздрогнул, быстро  поставил  свечку  на  стол,
приготовил револьвер и отскочил на цыпочках в противоположный угол, так  что
если бы Кириллов отворил дверь и устремился с револьвером к столу, он  успел
бы еще прицелиться и спустить курок раньше Кириллова.
     В самоубийство Петр Степанович уже совсем теперь не верил! "Стоял среди
комнаты и думал" проходило, как вихрь, в уме Петра Степановича. "К  тому  же
темная, страшная комната... Он заревел и бросился - тут две возможности: или
я помешал ему в ту самую секунду, как он спускал курок, или... или он  стоял
и обдумывал, как бы меня убить. Да, это так, он обдумывал... Он знает, что я
не уйду не убив его, если сам он струсит, -  значит,  ему  надо  убить  меня
прежде, чтобы я не убил его... И опять,  опять  там  тишина!  Страшно  даже:
вдруг отворит дверь... Свинство в том, что он в бога верует, пуще чем поп...
Низа что не застрелится!.. Этих, которые "своим умом  дошли",  много  теперь
развелось. Сволочь! фу чорт, свечка, свечка!  Догорит  через  четверть  часа
непременно... Надо кончить; во что бы ни стало надо кончить... Что ж,  убить
теперь можно... С этою бумагой никак не подумают, что я убил. Его можно  так
сложить и приладить на полу с разряженным револьвером в руке, что непременно
подумают, что он сам... Ах чорт, как же убить? Я отворю, а он опять бросится
и выстрелит прежде меня. Э, чорт, разумеется, промахнется!" Так мучился  он,
трепеща пред неизбежностью замысла и от своей нерешительности. Наконец  взял
свечу и опять подошел к дверям, приподняв и приготовив револьвер;  левою  же
рукой, в которой держал свечу, налег на ручку замка. Но вышло неловко: ручка
щелкнула, произошел звук и скрип. "Прямо выстрелит!"  -  мелькнуло  у  Петра
Степановича. Изо всей силы толкнул он ногой дверь, поднял свечу  и  выставил
револьвер; но ни выстрела, ни крика... В комнате никого не было.
     Он вздрогнул. Комната была непроходная, глухая, и убежать было  некуда.
Он поднял  еще  больше  свечу  и  вгляделся  внимательно:  ровно  никого.  В
полголоса он окликнул  Кириллова,  потом  в  другой  раз  громче;  никто  не
откликнулся.
     "Неужто в окно убежал?" В  самом  деле,  в  одном  окне  отворена  была
форточка. "Нелепость, не мог он убежать  через  форточку".  Петр  Степанович
прошел через всю комнату прямо к окну:  "Никак  не  мог".  Вдруг  он  быстро
обернулся, и что-то необычайное сотрясло его.
     У противоположной окнам стены, вправо от двери, стоял  шкаф.  С  правой
стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов, и
стоял ужасно странно, - неподвижно,  вытянувшись,  протянув  руки  по  швам,
приподняв голову и  плотно  прижавшись  затылком  к  стене,  в  самом  углу,
казалось, желая  весь  стушеваться  и  спрятаться.  По  всем  признакам,  он
прятался, но как-то нельзя было поверить. Петр  Степанович  стоял  несколько
наискось от угла и мог наблюдать только выдающиеся части фигуры. Он все  еще
не решался подвинуться влево, чтобы  разглядеть  всего  Кириллова  и  понять
загадку. Сердце его стало сильно биться... И вдруг им  овладело  совершенное
бешенство: он сорвался с места, закричал и, топая ногами, яростно бросился к
страшному месту.
     Но  дойдя  вплоть,  он  опять  остановился  как  вкопанный,  еще  более
пораженный ужасом. Его, главное, поразило то, что фигура, несмотря на крик и
на бешеный наскок его, даже не двинулась, не  шевельнулась  ни  одним  своим
членом  -  точно  окаменевшая  или  восковая.   Бледность   лица   ее   была
неестественная, черные глаза совсем неподвижны и глядели в какую-то точку  в
пространстве. Петр Степанович провел  свечой  сверху  вниз  и  опять  вверх,
освещая со всех точек и разглядывая это лицо. Он вдруг заметил, что Кириллов
хоть и смотрит куда-то пред собой, но искоса его видит  и  даже  может  быть
наблюдает.  Тут  пришла  ему  мысль  поднести  огонь  прямо  к  лицу  "этого
мерзавца", поджечь и посмотреть, что тот сделает. Вдруг ему почудилось,  что
подбородок Кириллова шевельнулся и на губах как  бы  скользнула  насмешливая
улыбка - точно тот угадал его мысль. Он задрожал и, не  помня  себя,  крепко
схватил Кириллова за плечо.
     Затем  произошло  нечто  до  того  безобразное  и  быстрое,  что   Петр
Степанович никак не мог  потом  уладить  свои  воспоминания  в  каком-нибудь
порядке. Едва он дотронулся до Кириллова, как тот  быстро  нагнул  голову  и
головой же выбил из рук его свечку; подсвечник полетел со звоном на  пол,  и
свеча потухла. В то же мгновение он  почувствовал  ужасную  боль  в  мизинце
своей левой руки. Он закричал, и ему припомнилось только, что  он  вне  себя
три раза изо всей силы ударил револьвером по  голове  припавшего  к  нему  и
укусившего ему палец Кириллова. Наконец  палец  он  вырвал  и  сломя  голову
бросился бежать из дому, отыскивая в темноте дорогу. Во след ему из  комнаты
летели страшные крики:
     - Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас...
     Раз десять. Но он все бежал, и уже  выбежал  было  в  сени,  как  вдруг
послышался громкий выстрел. Тут он остановился в сенях  в  темноте  и  минут
пять соображал; наконец вернулся опять в комнаты. Но надо было добыть свечу.
Стоило отыскать направо у шкафа на полу выбитый из рук  подсвечник;  но  чем
засветить огарок? В уме его вдруг промелькнуло одно темное воспоминание: ему
припомнилось, что вчера, когда он  сбежал  в  кухню,  чтобы  наброситься  на
Федьку, то в углу, на полке, он как будто заметил  мельком  большую  красную
коробку спичек. Ощупью направился он влево, к кухонной  двери,  отыскал  ее,
прошел сенцы, и спустился по лестнице. На полке, прямо в  том  самом  месте,
которое ему сейчас припомнилось, нашарил он в темноте полную, еще  непочатую
коробку спичек. Не зажигая огня, поспешно воротился он вверх, и только  лишь
около шкафа, на том самом месте,  где  он  бил  револьвером  укусившего  его
Кириллова, вдруг вспомнил про свой укушенный  палец  и  в  то  же  мгновение
ощутил в нем почти невыносимую  боль.  Стиснув  зубы,  он  кое-как  засветил
огарок, вставил его опять в подсвечник  и  осмотрелся  кругом:  у  окошка  с
отворенною форточкой, ногами в правый угол комнаты,  лежал  труп  Кириллова.
Выстрел был сделан в правый висок, и  пуля  вышла  вверх  с  левой  стороны,
пробив  череп.  Виднелись  брызги  крови  и  мозга.  Револьвер  оставался  в
опустившейся на пол руке самоубийцы. Смерть должна была произойти мгновенно.
Осмотрев все со всею аккуратностью, Петр Степанович приподнялся и  вышел  на
цыпочках, припер дверь, свечу поставил на стол в первой комнате,  подумал  и
решил не тушить ее, сообразив, что она не может произвести пожара.  Взглянув
еще раз на лежавший на столе документ, он машинально усмехнулся и затем уже,
все почему-то на цыпочках, пошел из дому. Он пролез опять через Федькин  ход
и опять аккуратно заделал его за собою.

III.

     Ровно без десяти минут в шесть часов, в вокзале железной дороги,  вдоль
вытянувшегося, довольно длинного ряда вагонов, прохаживались Петр Степанович
и Эркель. Петр Степанович отъезжал, а Эркель  прощался  с  ним.  Кладь  была
сдана, сак отнесен в вагон второго класса, на выбранное место. Первый звонок
уже прозвенел, ждали второго. Петр Степанович открыто смотрел  по  сторонам,
наблюдая входивших в вагоны пассажиров. Но близких знакомых не  встретилось;
всего лишь раза два пришлось ему кивнуть головой, - одному  купцу,  которого
он  знал  отдаленно,  и  потом  одному  молодому  деревенскому   священнику,
отъезжавшему за две  станции,  в  свой  приход,  Эркелю  видимо  хотелось  в
последние минуты поговорить о чем-нибудь поважнее, - хотя, может быть, он  и
сам не знал о чем именно; но он все не смел начать. Ему  все  казалось,  что
Петр Степанович как будто с ним тяготится и  с  нетерпением  ждет  остальных
звонков.
     - Вы так открыто на всех смотрите, - с некоторою робостью  заметил  он,
как бы желая предупредить.
     - Почему ж нет? Мне еще нельзя прятаться. Рано. Не беспокойтесь. Я  вот
только боюсь, чтобы не наслал чорт Липутина; пронюхает и прибежит.
     - Петр Степанович, они ненадежны, - решительно высказал Эркель.
     - Липутин?
     - Все, Петр Степанович.
     - Вздор, теперь все связаны вчерашним. Ни один не изменит.  Кто  пойдет
на явную гибель, если не потеряет рассудка?
     - Петр Степанович, да ведь они потеряют рассудок. Эта мысль уже  видимо
заходила в голову и Петру Степановичу, и потому замечание Эркеля  еще  более
его рассердило:
     - Не трусите ли и вы, Эркель? Я на вас больше чем на всех их надеюсь. Я
теперь увидел, чего каждый стоит. Передайте им все словесно  сегодня  же,  я
вам их прямо поручаю. Обегите их с утра. Письменную мою инструкцию  прочтите
завтра  или  послезавтра,  собравшись,  когда  они   уже   станут   способны
выслушать... но поверьте, что они  завтра  же  будут  способны,  потому  что
ужасно струсят и станут послушны как воск... Главное, вы-то не унывайте.
     - Ах, Петр Степанович, лучше если б вы не уезжали!
     - Да ведь я только на несколько дней; я мигом назад.
     - Петр Степанович, - осторожно, но твердо вымолвил Эркель; - хотя бы вы
и в Петербург. Разве я не понимаю, что вы  делаете  только  необходимое  для
общего дела.
     - Я меньшего и не ждал от вас, Эркель. Если  вы  догадались,  что  я  в
Петербург, то могли понять, что не мог же я сказать им вчера, в тот  момент,
что так далеко уезжаю, чтобы не испугать. Вы видели сами, каковы  они  были.
Но вы понимаете, что я для дела, для главного и  важного  дела,  для  общего
дела, а не для того, чтоб улизнуть, как полагает какой-нибудь Липутин.
     - Петр Степанович, да хотя бы и за границу, ведь я  пойму-с;  я  пойму,
что вам нужно сберечь свою личность, потому что вы все,  а  мы  -  ничто.  Я
пойму, Петр Степанович.
     У бедного мальчика задрожал даже голос.
     - Благодарю вас, Эркель... Ай, вы мне  больной  палец  тронули  (Эркель
неловко пожал  ему  руку;  больной  палец  был  приглядно  перевязан  черною
тафтой). - Но я вам положительно говорю еще раз, что в  Петербург  я  только
пронюхать и даже может быть  всего  только  сутки  и  тотчас  обратно  сюда.
Воротясь, я для виду поселюсь в деревне у  Гаганова.  Если  они  полагают  в
чем-нибудь опасность, то я первый во главе пойду разделить  ее.  Если  же  и
замедлю в Петербурге, то в тот же миг дам вам знать... известным путем, а вы
им.
     Раздался второй звонок.
     - А, значит, всего пять минут до отъезда. Я, знаете, не желал бы, чтобы
здешняя кучка рассыпалась. Я-то не боюсь,  обо  мне  не  беспокойтесь;  этих
узлов общей сети у меня довольно и мне нечего особенно дорожить; но и лишний
узел ничему бы не помешал. Впрочем я за вас спокоен,  хотя  и  оставляю  вас
почти одного с этими уродами: не беспокойтесь,  не  донесут,  не  посмеют...
А-а, и вы сегодня? - крикнул он вдруг, совсем другим, веселым голосом одному
очень молодому человеку, весело подошедшему к нему  поздороваться;  -  я  не
знал, что и вы тоже с экстренным. Куда, к мамаше?
     Мамаша молодого человека была богатейшая помещица соседней губернии,  а
молодой  человек  приходился  отдаленным  родственником  Юлии  Михайловны  и
прогостил в нашем городе около двух недель.
     - Нет, я подальше, я в Р... Часов восемь в вагоне прожить предстоит.  В
Петербург? - засмеялся молодой человек.
     - Почему вы предположили, что я так-таки в Петербург?  -  еще  открытее
засмеялся и Петр Степанович.
     Молодой человек погрозил ему гантированным пальчиком.
     - Ну да, вы угадали, - таинственно зашептал ему Петр Степанович, - я  с
письмами Юлии Михайловны и должен там обегать  трех-четырех,  знаете,  каких
лиц, чорт бы их драл. откровенно говоря. Чортова должность!
     - Да чего, скажите, она так струсила? - зашептал и молодой  человек:  -
она даже меня вчера к себе не пустила; по-моему, ей за мужа бояться  нечего;
напротив, он так приглядно упал на пожаре, так-сказать жертвуя даже жизнью.
     - Ну вот подите, - рассмеялся Петр Степанович; - она,  видите,  боится,
что отсюда уже написали... то-есть некоторые господа...  Одним  словом,  тут
главное Ставрогин; то-есть князь К... Эх, тут целая история; я  пожалуй  вам
дорогой кое-что сообщу -  сколько  впрочем  рыцарство  позволит...  Это  мой
родственник, прапорщик Эркель, из уезда.
     Молодой человек, косивший глаза на Эркеля, притронулся к шляпе;  Эркель
отдал поклон.
     - А знаете, Верховенский, восемь часов в  вагоне  ужасный  жребий.  Тут
уезжает с нами в первом классе Берестов, пресмешной один полковник, сосед по
имению; женат на Гариной (nйe de Garine) и, знаете, он из порядочных. Даже с
идеями. Пробыл здесь всего двое суток.  Отчаянный  охотник  до  ералаша;  не
затеять ли, а? Четверт