аз, что  она  не  хотела  и  не  думала  его
обманывать, что тут вышло какое-то недоразумение и что  она  очень  огорчена
его необыкновенным давешним уходом.
     Он очень внимательно выслушал.
     - Может быть, я, по моему обыкновению,  действительно  давеча  глупость
сделал... Ну, если она сама не поняла, отчего  я  так  ушел,  так...  ей  же
лучше.
     Он встал, подошел к двери, приотворил ее и стал слушать на лестницу.
     - Вы желаете эту особу сами увидеть?
     - Этого-то и надо, да как это сделать? - вскочил я обрадовавшись.
     - А просто пойдемте, пока одна сидит. Он придет, так изобьет  ее,  коли
узнает, что мы приходили. Я часто хожу  потихоньку.  Я  его  давеча  прибил,
когда он опять ее бить начал.
     - Что вы это?
     - Именно; за  волосы  от  нее  отволок;  он  было  хотел  меня  за  это
отколотить, да я испугал его, тем  и  кончилось.  Боюсь,  пьяный  воротится,
припомнит - крепко ее за то исколотит.
     Мы тотчас же сошли вниз.

V.

     Дверь к Лебядкиным была только притворена, а не  заперта,  и  мы  вошли
свободно. Все помещение их состояло из двух гаденьких небольших комнаток,  с
закоптелыми стенами, на которых буквально висели клочьями грязные обои.  Тут
когда-то несколько лет содержалась харчевня, пока хозяин Филиппов не перенес
ее в новый  дом.  Остальные,  бывшие  под  харчевней  комнаты,  были  теперь
заперты, а эти две достались Лебядкину. Мебель состояла из простых  лавок  и
тесовых столов, кроме одного  лишь  старого  кресла  без  ручки.  Во  второй
комнате в углу стояла кровать под  ситцевым  одеялом,  принадлежавшая  m-lle
Лебядкиной, сам же капитан, ложась на  ночь,  валился  каждый  раз  на  пол,
нередко в чем  был.  Везде  было  накрошено,  насорено,  намочено;  большая,
толстая, вся мокрая тряпка лежала в первой комнате посреди пола и тут  же  в
той же луже старый истоптанный башмак. Видно было, что тут  никто  ничем  не
занимается; печи не топятся, кушанье не готовится; самовара даже  у  них  не
было, как подробнее рассказал Шатов. Капитан приехал  с  сестрой  совершенно
нищим и, как говорил Липутин, действительно  сначала  ходил  по  иным  домам
побираться; но получив неожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от
вина, так что ему было уже не до хозяйства.
     M-lle Лебядкина, которую я так желал видеть, смирно и  неслышно  сидела
во второй комнате в углу, за тесовым кухонным столом, на лавке. Она  нас  не
окликнула, когда мы  отворяли  дверь,  не  двинулась  даже  с  места.  Шатов
говорил, что у них и дверь не запирается, а однажды так настежь в  сени  всю
ночь и простояла. При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике,
я разглядел женщину лет может быть тридцати, болезненно-худощавую, одетую  в
темное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою  длинною  шеей  и  с
жиденькими темными волосами, свернутыми на  затылке  в  узелок,  толщиной  в
кулачек двухлетнего ребенка. Она посмотрела на нас  довольно  весело;  кроме
подсвечника, пред нею на столе находилось маленькое  деревенское  зеркальце,
старая колода карт, истрепанная книжка какого-то песенника и немецкая  белая
булочка, от которой было уже раз или два откушено. Заметно было,  что  m-lle
Лебядкина белится и румянится и губы чем-то мажет. Сурмит тоже брови  и  без
того длинные, тонкие и темные. На  узком  и  высоком  лбу  ее,  несмотря  на
белила, довольно резко обозначались три длинные морщинки. Я  уже  знал,  что
она хромая, но в этот раз при нас она не вставала и не ходила. Когда-нибудь,
в первой молодости, это исхудавшее лицо могло быть  и  недурным;  но  тихие,
ласковые, серые глаза ее были и теперь еще замечательны; что-то мечтательное
и искреннее светилось в  ее  тихом,  почти  радостном  взгляде.  Эта  тихая,
спокойная радость, выражавшаяся и в улыбке ее, удивила меня после всего, что
я слышал о казацкой нагайке и о всех бесчинствах братца. Странно, что вместо
тяжелого и даже боязливого отвращения, ощущаемого обыкновенно в  присутствии
всех подобных, наказанных богом существ - мне стало почти  приятно  смотреть
на нее, с первой же минуты, и только разве жалость, но отнюдь не отвращение,
овладела мною потом.
     - Вот так и сидит, и буквально по целым дням  одна  одинешенька,  и  не
двинется, гадает или в зеркальце смотрится, - указал мне  на  нее  с  порога
Шатов, - он ведь ее и не  кормит.  Старуха  из  флигеля  принесет  иной  раз
чего-нибудь Христа ради; как это со свечей ее одну оставляют!
     К удивлению моему, Шатав говорил громко,  точно  бы  ее  и  не  было  в
комнате.
     - Здравствуй, Шатушка! - приветливо проговорила m-lle Лебядкина.
     - Я тебе, Марья Тимофеевна, гостя привел, - сказал Шатов.
     - Ну гостю честь и будет. Не знаю, кого ты  привел,  чтой-то  не  помню
этакого, - поглядела она на меня пристально из-за свечки и тотчас  же  опять
обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не  занималась  во  все  время
разговора, точно бы меня и не было подле нее).
     - Соскучилось что ли одному по светелке шагать? - засмеялась  она,  при
чем открылись два ряда превосходных зубов ее.
     - И соскучилось и тебя навестить захотелось.
     Шатов подвинул к столу скамейку, сел и меня посадил с собой рядом.
     - Разговору я всегда рада, только  все-таки  смешен  ты  мне,  Шатушка,
точно ты монах. Когда ты чесался-то? Дай я тебя еще причешу, - вынула она из
кармана гребешок, - небось с того раза, как я причесала, и не притронулся?
     - Да у меня и гребенки-то нет, - засмеялся Шатов.
     - Вправду? Так я тебе свою подарю, не эту, а другую, только напомни.
     С самым серьезным видом принялась она  его  причесывать,  провела  даже
сбоку пробор, откинулась немножко назад, поглядела, хорошо  ли,  и  положила
гребенку опять в карман.
     - Знаешь что, Шатушка, -покачала она головой, - человек ты, пожалуй,  и
рассудительный, а скучаешь. Странно мне на всех вас смотреть; не понимаю  я,
как это люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.
     - И с братцем весело?
     - Это ты про Лебядкина? Он мой лакей. И совсем мне все равно,  тут  он,
или нет. Я ему крикну: Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башмаки, он
и бежит; иной раз согрешишь, смешно на него станет.
     - И это точь-в-точь так, - опять громко и без  церемонии  обратился  ко
мне Шатов; - она его третирует совсем как  лакея;  сам  я  слышал,  как  она
кричала ему: "Лебядкин, подай воды", и  при  этом  хохотала;  в  том  только
разница, что он не бежит за водой, а бьет ее за это; но она нисколько его не
боится. У ней какие-то припадки нервные, чуть не  ежедневные,  и  ей  память
отбивают, так что она после них все забывает,  что  сейчас  было,  и  всегда
время перепутывает. Вы думаете, она помнит, как мы вошли; может и помнит, но
уж наверно переделала все по-своему и нас принимает теперь  за  каких-нибудь
иных, чем мы есть, хоть и помнит, что я Шатушка. Это ничего,  что  я  громко
говорю; тех, которые не с нею говорят, она тотчас  же  перестает  слушать  и
тотчас же  бросается  мечтать  про  себя;  именно  бросается.  Мечтательница
чрезвычайная; по восьми часов, по целому  дню  сидит  на  месте.  Вот  булка
лежит, она ее, может, с утра только раз закусила, а докончит завтра.  Вот  в
карты теперь гадать начала...
     - Гадаю-то я гадаю, Шатушка, да не  то  как-то  выходит,  -  подхватила
вдруг Марья Тимофеевна, расслышав последнее  словцо  и  не  глядя  протянула
левую руку к булке (тоже  вероятно  расслышав  и  про  булку).  Булочку  она
наконец захватила, но, продержав несколько времени в левой руке и  увлекшись
возникшим вновь разговором, положила не примечая опять на стол,  не  откусив
ни разу.
     - Все одно выходит: дорога, злой человек,  чье-то  коварство,  смертная
постеля, откудова-то письмо, нечаянное известие - враки  все  это  я  думаю,
Шатушка, как по-твоему? Коли люди врут, почему картам не  врать?  -  смешала
она вдруг карты. - Это самое я матери Прасковье раз  говорю,  почтенная  она
женщина, забегала ко мне  все  в  келью  в  карты  погадать,  потихоньку  от
мать-игуменьи. Да и не  одна  она  забегала.  Ахают  они,  качают  головами,
судят-рядят, а я-то смеюсь: "ну где  вам,  говорю,  мать  Прасковья,  письмо
получить, коли двенадцать лет оно не приходило?" Дочь у ней куда-то в Турцию
муж завез, и двенадцать лет ни слуху ни духу. Только  сижу  я  это  назавтра
вечером за чаем у мать-игуменьи (княжеского рода она у  нас),  сидит  у  ней
какая-то тоже барыня заезжая, большая мечтательница, и  сидит  один  захожий
монашек афонский, довольно смешной  человек,  по  моему  мнению.  Что  ж  ты
думаешь, Шатушка, этот самый монашек в то самое  утро  матери  Прасковье  из
Турции от дочери письмо принес, - вот тебе и валет бубновый  -  нечаянное-то
известие! Пьем мы это чай,  а  монашек  афонский  и  говорит  мать-игуменье:
"всего более, благословенная мать-игуменья, благословил господь вашу обитель
тем, что такое драгоценное, говорит,  сокровище  сохраняете  в  недрах  ее".
"Какое  это  сокровище?"  -  спрашивает  мать-игуменья.   "А   мать-Лизавету
блаженную". А Лизавета эта блаженная в ограде  у  нас  вделана  в  стену,  в
клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит  она  там  за  железной
решеткой семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе,  и  все  аль
соломинкой, али прутиком каким ни на есть в рубашку свою, в холстину  тычет,
и ничего не говорит, и  не  чешется,  и  не  моется  семнадцать  лет.  Зимой
тулупчик  просунут  ей,  да  каждый  день  корочку  хлебца  и  кружку  воды.
Богомольцы смотрят, ахают, воздыхают, деньги кладут. "Вот  нашли  сокровище,
отвечает мать-игуменья (рассердилась; страх не любила Лизавету): Лизавета  с
одной  только  злобы  сидит,  из  одного  своего  упрямства,  и   все   одно
притворство". Не понравилось мне это; сама я хотела  тогда  затвориться:  "А
по-моему, говорю, бог и природа есть все одно". Они мне все  в  один  голос:
"вот на!" Игуменья рассмеялась, зашепталась о чем-то  с  барыней,  подозвала
меня, приласкала, а барыня мне бантик розовый подарила, хочешь, покажу?  Ну,
а монашек стал мне тут же говорить поучение, да так это ласково  и  смиренно
говорил и с таким надо быть умом; сижу я и слушаю. "Поняла ли?"  спрашивает.
"Нет, говорю, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня в полном  покое".
Вот с тех пор они меня одну в полном покое оставили, Шатушка. А тем временем
и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила  за
пророчество: "Богородица что  есть,  как  мнишь?"  "Великая  мать,  отвечаю,
упование рода человеческого". "Так, говорит, богородица - великая мать  сыра
земля есть, и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска
земная и всякая слеза земная - радость  нам  есть;  а  как  напоишь  слезами
своими под собой землю на пол-аршина в  глубину,  то  тотчас  же  о  всем  и
возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей  больше  не  будет,
таково, говорит, есть пророчество". Запало мне тогда это слово.  Стала  я  с
тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый  раз  землю  целовать,  сама
целую и плачу. И вот я тебе скажу, Шатушка:  ничего-то  нет  в  этих  слезах
дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого не было, все равно слезы  твои  от
одной радости побегут. Сами слезы бегут, это верно. Уйду я бывало на берег к
озеру: с одной стороны наш монастырь, а с другой наша  острая  гора,  так  и
зовут ее горой острою. Взойду я на эту гору, обращусь  я  лицом  к  востоку,
припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько времени плачу, и не  помню
я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потом,  обращусь  назад,  а  солнце
заходит, да такое большое, да пышное, да славное,  -  любишь  ты  на  солнце
смотреть, Шатушка? Хорошо да грустно. Повернусь я опять назад к  востоку,  а
тень-то, тень-то от нашей горы далеко по озеру,  как  стрела  бежит,  узкая,
длинная-длинная и на версту дальше,  до  самого  на  озере  острова,  и  тот
каменный остров совсем как есть  пополам  его  перережет,  и  как  перережет
пополам, тут и солнце совсем зайдет и все вдруг  погаснет.  Тут  и  я  начну
совсем тосковать, тут вдруг и память придет, боюсь сумраку, Шатушка.  И  все
больше о своем ребеночке плачу...
     - А разве был? - подтолкнул меня локтем Шатов,  все  время  чрезвычайно
прилежно слушавший.
     - А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками,  и
только вся моя тоска в том, что не помню я, мальчик аль девочка. То  мальчик
вспомнится, то девочка. И как родила я  тогда  его,  прямо  в  батист  да  в
кружево завернула, розовыми его ленточками  обвязала,  цветочками  обсыпала,
снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я  его
через лес, и боюсь я лесу и страшно мне, и всего больше я плачу о  том,  что
родила я его, а мужа не знаю.
     - А может и был? - осторожно спросил Шатов.
     - Смешен ты мне, Шатушка, с своим рассуждением. Был-то может и был,  да
что в том, что был, коли его все равно что и не было? Вот тебе и загадка  не
трудная, отгадай-ка! - усмехнулась она.
     - Куда же ребенка-то снесла?
     - В пруд снесла, - вздохнула она.
     Шатов опять подтолкнул меня локтем.
     - А что коли и ребенка у тебя совсем не было  и  все  это  один  только
бред, а?
     - Трудный ты вопрос задаешь мне, Шатушка, - раздумчиво и  безо  всякого
удивления такому вопросу ответила она, - на  этот  счет  я  тебе  ничего  не
скажу, может и не было; по-моему, одно только твое любопытство; я  ведь  все
равно о нем плакать не перестану, не во сне же я видела? - И  крупные  слезы
засветились в ее глазах. - Шатушка, Шатушка, а  правда,  что  жена  от  тебя
сбежала? - положила она ему вдруг обе руки на плечи и жалостливо  посмотрела
на него. - Да ты не сердись, мне ведь и самой тошно. Знаешь, Шатушка, я  сон
какой видела: приходит он опять ко мне,  манит  меня,  выкликает:  "кошечка,
говорит, моя, кошечка, выйди ко  мне!"  Вот  я  "кошечке"-то  пуще  всего  и
обрадовалась: любит, думаю.
     - Может и наяву придет, - вполголоса пробормотал Шатов.
     - Нет, Шатушка, это уж сон... не придти ему наяву. Знаешь песню:
     "Мне не надобен нов-высок терем, Я останусь в этой келейке, Уж я  стану
жить-спасатися, За тебя богу молитися".
     Ox, Шатушка, Шатушка, дорогой ты мой, что ты никогда меня ни о  чем  не
спросишь?
     - Да ведь не скажешь, оттого и не спрашиваю.
     - Не скажу, не скажу, хоть зарежь меня, не скажу, -  быстро  подхватила
она, - жги меня, не скажу. И сколько бы я ни терпела, ничего  не  скажу,  не
узнают люди!
     - Ну вот видишь, всякому, значит, свое, - еще  тише  проговорил  Шатов,
все больше и больше наклоняя голову.
     - А попросил бы, может и сказала бы; может и сказала бы! -  восторженно
повторила она. - Почему не  попросишь?  Попроси,  попроси  меня  хорошенько,
Шатушка, может, я тебе и  скажу;  умоли  меня,  Шатушка,  так  чтоб  я  сама
согласилась... Шатушка, Шатушка!
     Но Шатушка молчал; с минуту продолжалось  общее  молчание.  Слезы  тихо
текли по ее набеленным щекам; она сидела, забыв  свои  обе  руки  на  плечах
Шатова, но уже не смотря на него.
     - Э, что мне до тебя, да и грех! - поднялся вдруг со  скамьи  Шатов.  -
Привстаньте-ка! - сердито дернул он из-под меня скамью и, взяв, поставил  ее
на прежнее место.
     - Придет, так чтоб не догадался; а нам пора.
     - Ах, ты все про лакея моего! - засмеялась вдруг  Марья  Тимофеевна,  -
боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что  я  скажу.
Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая  бородища,
а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его,  как  дернет
по комнате, а мой-то кричит: "Не виноват, за чужую вину терплю!" Так  веришь
ли, все мы как были, так и покатились со смеху...
     - Эх, Тимофевна, да ведь это я был заместо рыжей-то бороды, ведь это  я
его давеча за волосы от тебя отволок; а хозяин к вам третьего  дня  приходил
браниться с вами, ты и смешала.
     - Постой, ведь и в самом деле смешала, может и ты. Ну  чего  спорить  о
пустяках; не все ли ему равно кто его оттаскает, - засмеялась она.
     - Пойдемте, - вдруг дернул меня Шатов, -  ворота  заскрипели;  застанет
нас, изобьет ее.
     И не успели мы еще взбежать на лестницу, как раздался в воротах  пьяный
крик и посыпались ругательства. Шатов, впустив меня к себе, запер  дверь  на
замок.
     - Посидеть вам придется с минуту, если не хотите истории.  Вишь  кричит
как  поросенок,  должно  быть,  опять  за  порог  зацепился;  каждый-то  раз
растянется.
     Без истории однако не обошлось.

VI.

     Шатов стоял у запертой своей двери и прислушивался на  лестницу;  вдруг
отскочил.
     - Сюда идет, я так и знал! - яростно прошептал он, - пожалуй до полночи
теперь не отвяжется.
     Раздалось несколько сильных ударов кулаком в двери.
     - Шатов, Шатов, отопри! - завопил капитан, - Шатов, друг!..
     Я пришел к тебе с приветом, Р-рассказать, что солнце  встало,  Что  оно
гор-р-рьячим светом По... лесам... затр-р-репетало.
     Рассказать тебе, что я проснулся, чорт тебя  дери,  Весь  пр-р-роснулся
под... ветвями...
     Точно под розгами, ха-ха!
     Каждая птичка... просит жажды.
     Рассказать, что пить я буду, Пить... не знаю пить что буду.
     Ну да и чорт побери с глупым любопытством! Шатов, понимаешь ли ты,  как
хорошо жить на свете!
     - Не отвечайте, - шепнул мне опять Шатов.
     - Отвори же! Понимаешь ли ты, что есть нечто высшее, чем драка... между
человечеством; есть минуты блага-а-родного лица... Шатов, я  добр;  я  прощу
тебя... Шатов, к чорту прокламации, а?
     Молчание.
     - Понимаешь ли ты, осел, что я влюблен, я фрак  купил,  посмотри,  фрак
любви, пятнадцать целковых; капитанская любовь требует светских  приличий...
Отвори! - дико заревел он вдруг и неистово застучал опять кулаками.
     - Убирайся к чорту! - заревел вдруг и Шатов.
     - Р-р-раб! Раб крепостной, и сестра твоя раба и рабыня... вор-ровка!
     - А ты свою сестру продал.
     - Врешь! Терплю напраслину, когда могу одним  объяснением...  понимаешь
ли, кто она такова?
     - Кто? - с любопытством подошел вдруг к дверям Шатов.
     - Да ты понимаешь ли?
     - Да уж пойму, ты скажи кто?
     - Я смею сказать! Я всегда все смею в публике сказать!..
     - Ну навряд смеешь, - поддразнил Шатов и кивнул мне  головой,  чтобы  я
слушал.
     - Не смею?
     - По-моему, не смеешь.
     - Не смею?
     - Да ты говори, если барских розог не боишься... Ты ведь  трус,  а  еще
капитан!
     -  Я...   я...   она...   она   есть...-залепетал   капитан   дрожащим,
взволнованным голосом.
     - Ну? - подставил ухо Шатов.
     Наступило молчание по крайней мере на полминуты.
     -  Па-а-адлец!  -  раздалось  наконец  за  дверью,  и  капитан   быстро
отретировался вниз, пыхтя как самовар, с шумом оступаясь на каждой ступени.
     - Нет, он хитер, и пьяный не проговорится, - отошел от двери Шатов.
     - Что же это такое? - спросил я.
     Шатов махнул рукой, отпер дверь и стал опять слушать на лестницу; долго
слушал, даже сошел вниз потихоньку несколько ступеней. Наконец воротился.
     - Не слыхать ничего, не дрался; значит, прямо повалился  дрыхнуть.  Вам
пора идти.
     - Послушайте, Шатов, что же мне теперь заключить изо всего этого?
     - Э, заключайте что хотите! - ответил он усталым и брезгливым голосом и
сел за свой письменный стол.
     Я ушел. Одна невероятная мысль все более и  более  укреплялась  в  моем
воображении. С тоской думал я о завтрашнем дне...

VII.

     Этот "завтрашний день", то-есть то самое воскресенье, в которое  должна
была уже безвозвратно решиться участь  Степана  Трофимовича,  был  одним  из
знаменательнейших дней в моей хронике. Это  был  день  неожиданностей,  день
развязок прежнего и завязок нового, резких разъяснений и еще пущей путаницы.
Утром, как уже известно читателю, я обязан был сопровождать  моего  друга  к
Варваре Петровне, по ее