женский вопрос
уничтожит, что душок этот выкурит, что  нелепый  праздник  по  подписке  для
гувернанток (чорт их дери!) он завтра же запретит  и  разгонит;  что  первую
встретившуюся  гувернантку  он  завтра  же  утром  выгонит  из  губернии  "с
казаком-с!" Нарочно, нарочно! - привзвизгивал он. "Знаете ли, знаете  ли,  -
кричал он, - что на фабрике подговаривают людей ваши негодяи и что  мне  это
известно? Знаете ли,  что  разбрасывают  нарочно  прокламации,  на-роч-но-с!
Знаете ли, что мне известны имена четырех негодяев и  что  я  схожу  с  ума,
схожу окончательно, окончательно!!!.." Но тут Юлия Михайловна вдруг прервала
молчание и строго объявила, что она давно сама знает о преступных замыслах и
что все это глупость, что он слишком серьезно  принял,  и  что  касается  до
шалунов, то она не только тех четверых знает, но и всех  (она  солгала);  но
что от этого совсем не намерена сходить с ума, а напротив еще более верует в
свой ум и надеется все  привести  к  гармоническому  окончанию:  -  ободрить
молодежь, образумить ее, вдруг и неожиданно  доказать  им,  что  их  замыслы
известны, и затем указать им на новые цели  для  разумной  и  более  светлой
деятельности. О, что сталось в ту минуту с Андреем Антоновичем!  Узнав,  что
Петр Степанович опять надул его и так грубо над ним  насмеялся,  что  ей  он
открыл гораздо больше и прежде, чем ему, и что  наконец  может  быть  сам-то
Петр Степанович и есть главный  зачинщик  всех  преступных  замыслов,  -  он
пришел в исступление: "Знай, бестолковая, но ядовитая женщина, -  воскликнул
он, разом порывая все цепи, - знай,  что  я  недостойного  твоего  любовника
сейчас же арестую, закую в кандалы и препровожу в равелин или - или выпрыгну
сам сейчас в твоих  глазах  из  окошка!"  На  эту  тираду  Юлия  Михайловна,
позеленев от злобы,  разразилась  немедленно  хохотом,  долгим,  звонким,  с
переливами и  перекатами,  точь-в-точь  как  на  французском  театре,  когда
парижская актриса, выписанная за сто тысяч и  играющая  кокеток,  смеется  в
глаза над мужем, осмелившимся приревновать ее. Фон-Лембке  бросился  было  к
окну, но вдруг остановился как вкопанный, сложил на груди руки и бледный как
мертвец зловещим взглядом посмотрел на смеющуюся:  "знаешь  ли,  знаешь  ли,
Юля... - проговорил он, задыхаясь, умоляющим голосом, - знаешь ли, что  и  я
могу что-нибудь сделать?"  Но  при  новом,  еще  сильнейшем  взрыве  хохота,
последовавшем за его последними словами, он стиснул зубы, застонал  и  вдруг
бросился - не в окно - а на свою  супругу,  занеся  над  нею  кулак!  Он  не
опустил его, - нет, трижды нет; но зато пропал тут же на месте. Не слыша под
собою ног, добежал он к себе в кабинет, как был, одетый, бросился ничком  на
постланную ему постель, судорожно закутался весь с головой в простыню и  так
пролежал часа два, - без сна, без размышлений, с камнем на сердце и с тупым,
неподвижным отчаянием в душе. Изредка вздрагивал он всем телом  мучительною,
лихорадочною дрожью. Вспоминались ему какие-то несвязные вещи, ни к чему  не
подходящие: то он думал, например, о старых стенных часах,  которые  у  него
были лет пятнадцать назад в Петербурге  и  от  которых  отвалилась  минутная
стрелка; то о развеселом чиновнике Мильбуа и как они с ним в Александровском
парке поймали раз воробья, а поймав вспомнили, смеясь на весь парк, что один
из них уже коллежский асессор. Я думаю, он заснул  часов  в  семь  утра,  не
заметив того, спал с наслаждением, с прелестными  снами.  Проснувшись  около
десяти часов, он вдруг дико вскочил с постели, разом вспомнил все  и  плотно
ударил себя ладонью по лбу: ни завтрака, ни Блюма,  ни  полицеймейстера,  ни
чиновника,  явившегося  напомнить,  что  члены  -ского  собрания  ждут   его
председательства в это утро, он не принял, он ничего не слышал  и  не  хотел
понимать, а побежал как шальной  на  половину  Юлии  Михайловны.  Там  Софья
Антроповна,  старушка  из  благородных,  давно  уже   проживавшая   у   Юлии
Михайловны, растолковала ему, что та еще в десять часов изволила отправиться
в большой компании, в  трех  экипажах,  к  Варваре  Петровне  Ставрогиной  в
Скворешники, чтоб  осмотреть  тамошнее  место  для  будущего,  уже  второго,
замышляемого праздника, через две недели, и что так еще три  дня  тому  было
условлено с самою Варварой Петровной. Пораженный известием, Андрей Антонович
возвратился в  кабинет  и  стремительно  приказал  лошадей.  Даже  едва  мог
дождаться. Душа его жаждала Юлии Михайловны,  -  взглянуть  только  на  нее,
побыть около нее пять минут; может быть она на него взглянет,  заметит  его,
улыбнется  попрежнему,  простит  -  о-о!  "Да  что  же  лошади?"  Машинально
развернул он лежавшую на столе толстую книгу (иногда  он  загадывал  так  по
книге, развертывая наудачу и читая на правой странице, сверху  три  строки).
Вышло: "Tout est pour le mieux  dans  le  meilleur  des  mondes  possibles".
Voltaire, Candide. Он плюнул и  побежал  садиться:  "В  Скворешники!"  Кучер
рассказывал, что барин погонял всю дорогу, но только что стали подъезжать  к
господскому дому, он вдруг велел повернуть и везти опять в город: "Поскорей,
пожалуста поскорей". Не доезжая  городского  валу,  "они  мне  велели  снова
остановить, вышли из экипажа и прошли через дорогу в  поле,  думал,  что  по
какой ни есть слабости, а они стали и начали цветочки  рассматривать  и  так
время стояли, чудно право, совсем уже я усумнился". Так показывал  кучер.  Я
припоминаю в то утро погоду: был холодный и ясный, но ветренный сентябрьский
день; пред зашедшим за дорогу Андреем Антоновичем расстилался суровый пейзаж
обнаженного поля с давно  уже  убранным  хлебом;  завывавший  ветер  колыхал
какие-нибудь жалкие остатки умиравших желтых цветочков...  Хотелось  ли  ему
сравнить  себя  и  судьбу  свою  с  чахлыми  и  побитыми  осенью  и  морозом
цветочками? Не думаю. Даже думаю наверно, что нет и что он вовсе и не помнил
ничего про цветочки, несмотря на показания кучера и подъехавшего в ту минуту
на полицеймейстерских дрожках пристава первой  части,  утверждавшего  потом,
что он действительно застал начальство с пучком желтых цветов в  руке.  Этот
пристав  -   восторженно   административная   личность,   Василий   Иванович
Флибустьеров, был еще недавним гостем в нашем городе,  но  уже  отличился  и
прогремел своею  непомерною  ревностью,  своим  каким-то  наскоком  во  всех
приемах  по  исполнительной  части  и  прирожденным  нетрезвым   состоянием.
Соскочив с дрожек и не усумнившись ни мало при виде  занятий  начальства,  с
сумасшедшим,  но  убежденным  видом,  он  залпом  доложил,  что  "в   городе
неспокойно".
     - А? что? - обернулся к нему Андрей Антонович, с лицом строгим, но  без
малейшего удивления или какого-нибудь воспоминания о коляске и  кучере,  как
будто у себя в кабинете.
     - Пристав первой части Флибустьеров, ваше превосходительство. В  городе
бунт.
     - Флибустьеры? - переговорил Андрей Антонович в задумчивости.
     - Точно так, ваше превосходительство. Бунтуют Шпигулинские.
     - Шпигулинские!..
     Что-то как  бы  напомнилось  ему  при  имени  "Шпигулинские".  Он  даже
вздрогнул и поднял палец  ко  лбу:  "Шпигулинские!"  Молча,  но  все  еще  в
задумчивости, пошел он не торопясь к коляске, сел и велел в  город.  Пристав
на дрожках за ним.
     Я воображаю,  что  ему  смутно  представлялись  дорогою  многие  весьма
интересные вещи на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею
или  какое-нибудь  определенное  намерение  при  въезде  на   площадь   пред
губернаторским домом. Но только  лишь  завидел  он  выстроившуюся  и  твердо
стоявшую толпу "бунтовщиков", цепь городовых, бессильного (а  может  быть  и
нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к  нему  ожидание,
как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный он вышел из коляски.
     - Шапки долой! - проговорил он едва слышно и задыхаясь. - На колени!  -
взвизгнул он неожиданно,  неожиданно  для  самого  себя,  и  вот  в  этой-то
неожиданности и заключалась может быть вся последовавшая развязка дела.  Это
как на горах на маслянице; ну  можно  ли,  чтобы  санки,  слетевшие  сверху,
остановились по средине горы? Как на зло себе, Андрей  Антонович  всю  жизнь
отличался ясностью характера, и ни на кого никогда  не  кричал  и  не  топал
ногами; а с таковыми опаснее, если раз случится, что их санки  почему-нибудь
вдруг сорвутся с горы. Все пред ним закружилось.
     - Флибустьеры! - провопил он еще  визгливее  и  нелепее,  и  голос  его
пресекся. Он стал, еще на зная, что он будет делать, но зная и  ощущая  всем
существом своим, что непременно сейчас что-то сделает.
     "Господи!" послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три,
четыре человека  действительно  хотели  было  стать  на  колени,  но  другие
подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг  все  разом  загалдели:
"ваше превосходительство... рядили по сороку... управляющий...  ты  не  моги
говорить" и т. д. и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
     Увы! Андрей Антонович не мог разбирать: цветочки еще были в руках  его.
Бунт ему был очевиден, как  давеча  кибитки  Степану  Трофимовичу.  А  между
толпою выпучивших  на  него  глаза  "бунтовщиков"  так  и  сновал  пред  ним
"возбуждавший" их Петр Степанович, не покидавший его ни на  один  момент  со
вчерашнего дня, - Петр Степанович, ненавидимый им Петр Степанович...
     - Розог! - крикнул он еще неожиданнее.
     Наступило мертвое молчание.
     Вот как произошло это в самом начале, судя по точнейшим сведениям и  по
моим догадкам. Но далее сведения становятся не так точны, равно  как  и  мои
догадки. Имеются, впрочем, некоторые факты.
     Во-первых, розги явились как-то уж слишком поспешно; очевидно,  были  в
ожидании припасены  догадливым  полицеймейстером.  Наказаны,  впрочем,  были
всего двое, не думаю, чтобы даже трое; на этом настаиваю. Сущая выдумка, что
наказаны были все или, по крайней мере,  половина  людей.  Вздор  тоже,  что
будто бы какая-то проходившая мимо бедная, но благородная дама была схвачена
и немедленно для чего-то высечена; между тем я сам читал об этой даме спустя
в корреспонденции одной из петербургских газет.  Многие  говорили  у  нас  о
какой-то кладбищенской богаделенке, Авдотье Петровне Тарапыгиной, что  будто
бы она, возвращаясь из гостей назад в свою богадельню и проходя по  площади,
протеснилась  между  зрителями,  из  естественного  любопытства,   и,   видя
происходящее, воскликнула: "Экой страм!" и  плюнула.  За  это  ее  будто  бы
подхватили и тоже "отрапортовали". Об этом случае не только  напечатали,  но
даже устроили у нас в городе сгоряча ей подписку. Я  сам  подписал  двадцать
копеек.  И  что  же?  Оказывается  теперь,  что  никакой  такой  богаделенки
Тарапыгиной совсем у нас и не было! Я сам ходил справляться в их  богадельню
на кладбище: ни о какой Тарапыгиной там и не  слыхивали;  мало  того,  очень
обиделись, когда я рассказал  им  ходивший  слух.  Я  же  потому  собственно
упоминаю  об  этой  несуществовавшей  Авдотье  Петровне,  что  со   Степаном
Трофимовичем чуть-чуть не случилось того же, что и с нею (в случае если б та
существовала в действительности); даже может быть  с  него-то  как-нибудь  и
взялся весь этот нелепый слух о Тарапыгиной,  то-есть  просто  в  дальнейшем
развитии сплетни, взяли да и переделали его в какую-то Тарапыгину.  Главное,
не понимаю, каким образом он от меня ускользнул, только что мы с  ним  вышли
на площадь. Предчувствуя что-то очень недоброе, я  хотел  было  обвести  его
кругом площади прямо к губернаторскому крыльцу, но залюбопытствовался сам  и
остановился лишь на одну минуту расспросить какого-то первого встречного,  и
вдруг смотрю, Степана Трофимовича уж нет подле меня. По инстинкту тотчас  же
бросился   я   искать   его   в   самом   опасном   месте;   мне   почему-то
предчувствовалось, что и у него санки полетели с горы.  И  действительно  он
отыскался уже в самом центре события. Помню, я схватил его за  руку;  но  он
тихо и гордо посмотрел на меня с непомерным авторитетом:
     - Cher, - произнес он голосом, в котором задрожала какая-то надорванная
струна. - Если уж  все  они  тут,  на  площади,  при  нас  так  бесцеремонно
распоряжаются,  то  чего  же  ждать  хоть  от  этого...  если  случится  ему
действовать самостоятельно.
     И он, дрожа от негодования и с непомерным желанием вызова, перевел свой
грозный обличительный перст на стоявшего в двух шагах и выпучившего  на  нас
глаза Флибустьерова.
     - Этого! - воскликнул тот, не взвидя света. - Какого этого? А ты кто? -
подступил он, сжав кулак. - Ты кто?  -  проревел  он  бешено,  болезненно  и
отчаянно (замечу, что он отлично  знал  в  лицо  Степана  Трофимовича).  Еще
мгновение и, конечно, он схватил бы его за  шиворот;  но  к  счастию  Лембке
повернул на крик голову.  С  недоумением,  но  пристально  посмотрел  он  на
Степана Трофимовича, как бы что-то соображая, и  вдруг  нетерпеливо  замахал
рукой. Флибустьеров осекся. Я потащил Степана Трофимовича из толпы. Впрочем,
может быть, он уже и сам желал отступить.
     - Домой, домой, - настаивал я,  -  если  нас  не  прибили,  то  конечно
благодаря Лембке.
     - Идите, друг мой, я виновен, что вас подвергаю.  У  вас  будущность  и
карьера своего рода, а я - mon heure a sonnйe.
     Он твердо ступил на крыльцо губернаторского дома. Швейцар меня знал;  я
объявил, что мы оба к Юлии Михайловне. В приемной зале мы  уселись  и  стали
ждать. Я не хотел оставлять моего друга, но лишним  находил  еще  что-нибудь
ему говорить. Он имел вид человека, обрекшего себя в роде как бы  на  верную
смерть за отечество. Расселись мы не рядом, а по разным углам,  я  ближе  ко
входным дверям, он далеко напротив, задумчиво склонив голову и обеими руками
слегка опираясь на трость. Широкополую шляпу свою  он  придерживал  в  левой
руке. Мы просидели так минут десять.

II.

     Лембке вдруг вошел быстрыми шагами,  в  сопровождении  полицеймейстера,
рассеянно поглядел на нас и, не обратив  внимания,  прошел  было  направо  в
кабинет, но Степан Трофимович стал пред  ним  и  заслонил  дорогу.  Высокая,
совсем  не  похожая  на  других   фигура   Степана   Трофимовича   произвела
впечатление; Лембке остановился.
     - Кто это?  -  пробормотал  он  в  недоумении,  как  бы  с  вопросом  к
полицеймейстеру, ни мало впрочем не повернув к нему головы и  все  продолжая
осматривать Степана Трофимовича.
     - Отставной  коллежский  асессор  Степан  Трофимов  Верховенский,  ваше
превосходительство, - ответил Степан Трофимович, осанисто  наклоняя  голову.
Его  превосходительство  продолжал  всматриваться,  впрочем   весьма   тупым
взглядом.
     - О чем? - и он с начальническим лаконизмом, брезгливо  и  нетерпеливо,
повернул к Степану Трофимовичу ухо,  приняв  его  наконец  за  обыкновенного
просителя с какою-нибудь письменной просьбой.
     - Был сегодня подвергнут домашнему обыску чиновником, действовавшим  от
имени вашего превосходительства; потому желал бы...
     - Имя? имя? -  нетерпеливо  спросил  Лембке,  как  бы  вдруг  о  чем-то
догадавшись. Степан Трофимович еще осанистее повторил свое имя.
     - А-а-а! Это... это тот рассадник... Милостивый  государь,  вы  заявили
себя с такой точки... Вы профессор? Профессор?
     - Когда-то  имел  честь  прочесть  несколько  лекций  юношеству  -ского
университета.
     - Ю-но-шеству! - как бы вздрогнул Лембке, хотя  бьюсь  об  заклад,  еще
мало понимал, о чем идет дело и даже может быть с кем говорит.
     - Я, милостивый государь мой, этого не допущу-с, - рассердился он вдруг
ужасно. - Я юношества не  допускаю.  Это  все  прокламации.  Это  наскок  на
общество, милостивый  государь,  морской  наскок,  флибустьерство...  О  чем
изволите просить?
     - Напротив, ваша супруга просила меня читать завтра на ее празднике.  Я
же не прошу, а пришел искать прав моих...
     - На празднике? Праздника не будет. Я  вашего  праздника  не  допущу-с!
Лекций? лекций? - вскричал он бешено.
     - Я бы  очень  желал,  чтобы  вы  говорили  со  мной  повежливее,  ваше
превосходительство, не топали ногами и не кричали на меня, как на мальчика.
     - Вы может быть понимаете с кем говорите? - покраснел Лембке.
     - Совершенно, ваше превосходительство.
     - Я ограждаю собою общество, а вы его разрушаете. Раз-ру-шаете! Вы... Я
впрочем об вас припоминаю: это вы  состояли  гувернером  в  доме  генеральши
Ставрогиной?
     - Да, я состоял... гувернером... в доме генеральши Ставрогиной.
     - И в продолжение двадцати лет составляли рассадник всего,  что  теперь
накопилось... все плоды... Кажется, я вас сейчас видел на  площади.  Бойтесь
однако, милостивый государь,  бойтесь;  ваше  направление  мыслей  известно.
Будьте уверены, что я имею в виду. Я, милостивый государь, лекций  ваших  не
могу допустить, не могу-с. С такими просьбами обращайтесь не ко мне.
     Он опять хотел было пройти.
     - Повторяю, что вы изволите  ошибаться,  ваше  превосходительство:  это
ваша супруга просила меня прочесть - не лекцию, а что-нибудь литературное на
завтрашнем празднике. Но я и сам теперь от чтения  отказываюсь.  Покорнейшая
просьба моя объяснить мне, если возможно: каким образом, за что и  почему  я
подвергнут был сегодняшнему обыску? У меня взяли  некоторые  книги,  бумаги,
частные дорогие для меня письма и повезли по городу в тачке...
     - Кто обыскивал? - встрепенулся и опомнился совершенно Лембке  и  вдруг
весь покраснел. Он быстро обернулся к полицеймейстеру. В сию минуту в дверях
показалась согбенная, длинная, неуклюжая фигура Блюма.
     - А вот этот самый чиновник, - указал на него Степан  Трофимович.  Блюм
выступил вперед с виноватым, но вовсе не сдающимся видом.
     - Vous ne faites que des bкtises, -  с  досадой  и  злобой  бросил  ему
Лембке и вдруг как бы весь преобразился и разом пришел в себя.
     - Извините... - пролепетал он с чрезвычайным замешательством и  краснея
как только можно, - это все... все это была одна лишь, вероятно, неловкость,
недоразумение... одно лишь недоразумение.
     - Ваше превосходительство, - заметил Степан Трофимович, - в молодости я
был свидетелем одного характерного случая. Раз в театре, в  коридоре,  некто
быстро приблизился к кому-то и дал тому при всей публике  звонкую  пощечину.
Разглядев тотчас же, что  пострадавшее  лицо  было  вовсе  не  то,  которому
назначалась его пощечина, а совершенно другое, лишь несколько на то похожее,
он, со злобой и торопясь, как  человек,  которому  некогда  терять  золотого
времени,  произнес  точь-в-точь,  как  теперь  ваше  превосходительство:  "Я
ошибся... извините, это недоразумение, одно  лишь  недоразумение".  И  когда
обиженный человек все-таки продолжал обижаться и закричал, то с чрезвычайною
досадой заметил ему: "Ведь говорю же вам, что это недоразумение, чего же  вы
еще кричите!" - Это... это конечно очень смешно... - криво улыбнулся Лембке,
- но... но неужели вы не видите, как я сам несчастен?
     Он почти вскрикнул и... и, кажется, хотел закрыть лицо руками.
     Это  неожиданное  болезненное  восклицание,  чуть  не   рыдание,   было
нестерпимо. Это вероятно была минута первого  полного,  со  вчерашнего  дня,
яркого сознания всего происшедшего - и тотчас  же  затем  отчаяния  полного,
унизительного, предающегося; кто знает, - еще  мгновение  и  он  может  быть
зарыдал бы на всю залу. Степан Трофимович сначала дико  посмотрел  на  него,
потом вдруг склонил голову и глубоко проникнутым голосом произнес:
     - Ваше превосходительство, не  беспокойте  себя  более  моею  сварливою
жалобой и велите только возвратить мне мои книги и письма...
     Его  прервали.  В  это  самое  мгновение  с  шумом  возвратилась   Юлия
Михайловна со всею сопровождавшею ее  компанией.  Но  тут  мне  хотелось  бы
описать как можно подробнее.

III.

     Во-первых,  все  разом,  из  всех  трех  колясок,  толпой,  вступили  в
приемную. В