здесь, теперь, какое-нибудь заседание, или, просто, мы собрание обыкновенных
смертных, пришедших  в  гости?  Спрашиваю  более  для  порядку  и  чтобы  не
находиться в неведении.
     "Хитрый" вопрос произвел впечатление; все переглянулись, каждый как  бы
ожидая один от другого ответа, и вдруг все как по команде  обратили  взгляды
на Верховенского и Ставрогина.
     - Я просто предлагаю вотировать ответ  на  вопрос:  "заседание  мы  или
нет?" - проговорила m-me Виргинская.
     - Совершенно присоединяюсь к предложению, - отозвался Липутин,  -  хотя
оно и несколько неопределенно.
     - И я присоединяюсь, и я, - послышались голоса.
     -  И  мне  кажется  действительно  будет  более  порядку,   -   скрепил
Виргинский.
     - Итак на голоса! - объявила хозяйка. - Лямшин, прошу  вас,  сядьте  за
фортепьяно: вы и оттуда можете подать ваш голос, когда начнут вотировать.
     - Опять! - крикнул Лямшин; - довольно я вам барабанил.
     - Я вас прошу настойчиво, сядьте играть; вы  не  хотите  быть  полезным
делу?
     - Да уверяю же вас, Арина Прохоровна, что никто не  подслушивает.  Одна
ваша фантазия. Да и окна высоки, да и кто тут поймет что-нибудь,  если  б  и
подслушивал.
     - Мы и сами-то не понимаем в чем дело, - проворчал чей-то голос.
     - А я вам говорю, что предосторожность всегда необходима. Я на  случай,
если бы шпионы, - обратилась она с  толкованием  к  Верховенскому,  -  пусть
услышат с улицы, что у нас именины и музыка.
     - Э, чорт! - выругался Лямшин, сел за  фортепиано  и  начал  барабанить
вальс, зря и чуть не кулаками стуча по клавишам.
     - Тем, кто желает, чтобы было заседание,  я  предлагаю  поднять  правую
руку вверх, - предложила m-me Виргинская.
     Одни подняли, другие нет. Были и  такие,  что  подняли  и  опять  взяли
назад. Взяли назад и опять подняли.
     - Фу, чорт! я ничего не понял, - крикнул один офицер.
     - И я не понимаю, - крикнул другой.
     - Нет, я понимаю, - крикнул третий, - если да, то руку вверх.
     - Да что да-то значит?
     - Значит, заседание.
     - Нет, не заседание.
     -  Я  вотировал  заседание,  -  крикнул  гимназист,  обращаясь  к  m-me
Виргинской.
     - Так зачем же вы руку не подняли?
     - Я все на вас смотрел, вы не подняли, так и я не поднял.
     - Как глупо, я потому, что я предлагала, потому и не подняла.  Господа,
предлагаю вновь обратно: кто хочет заседание,  пусть  сидит  и  не  подымает
руки, а кто не хочет, тот пусть подымет правую руку.
     - Кто не хочет? - переспросил гимназист.
     - Да вы это нарочно, что ли? - крикнула в гневе m-me Виргинская.
     - Нет-с, позвольте, кто хочет или кто не хочет,  потому  что  это  надо
точнее определить? - раздались два-три голоса.
     - Кто не хочет, не хочет.
     - Ну да, но что надо делать, подымать или не подымать, если не хочет? -
крикнул офицер.
     - Эх, к конституции-то мы еще не привыкли! - заметил майор.
     - Господин Лямшин, сделайте одолжение, вы так стучите, никто  не  может
расслышать, - заметил хромой учитель.
     - Да ей богу же, Арина Прохоровна, никто  не  подслушивает,  -  вскочил
Лямшин. - Да не хочу же играть! Я к вам в гости пришел, а не барабанить!
     - Господа, - предложил Виргинский, - отвечайте все  голосом:  заседание
мы или нет?
     - Заседание, заседание! - раздалось со всех сторон.
     - А если так,  то  нечего  и  вотировать,  довольно.  Довольны  ли  вы,
господа, надо ли еще вотировать?
     - Не надо, не надо, поняли!
     - Может быть, кто не хочет заседания?
     - Нет, нет, все хотим.
     - Да что такое заседание? - крикнул голос. Ему не ответили.
     - Надо выбрать президента, - крикнули с разных сторон.
     - Хозяина, разумеется, хозяина!
     - Господа, коли так, - начал выбранный Виргинский,  -  то  я  предлагаю
давешнее первоначальное мое  предложение:  если  бы  кто  пожелал  начать  о
чем-нибудь более идущем к делу, или имеет что заявить, то  пусть  приступит,
не теряя времени.
     Общее  молчание.  Взгляды  всех  вновь  обратились  на   Ставрогина   и
Верховенского.
     - Верховенский, вы не имеете ничего заявить? - прямо спросила хозяйка.
     - Ровно ничего, - потянулся он зевая на стуле. - Я, впрочем,  желал  бы
рюмку коньяку.
     - Ставрогин, вы не желаете?
     - Благодарю, я не пью.
     - Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.
     - Говорить, об чем? Нет, не желаю.
     -  Вам  принесут  коньяку,  -  ответила  она  Верховенскому.  Поднялась
студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.
     - Я приехала заявить о страданиях несчастных студентов и о  возбуждении
их повсеместно к протесту...
     Но она осеклась: на другом конце стола явился уже другой  конкурент,  и
все взоры обратились к нему. Длинноухий Шигалев с мрачным  и  угрюмым  видом
медленно  поднялся  с  своего  места  и  меланхолически  положил  толстую  и
чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие
с замешательством смотрели на  тетрадь,  но  Липутин,  Виргинский  и  хромой
учитель были, казалось, чем-то довольны.
     - Прошу слова, - угрюмо, но твердо заявил Шигалев.
     - Имеете, - разрешил Виргинский. Оратор сел,  помолчал  с  полминуты  и
произнес важным голосом:
     - Господа...
     -  Вот  коньяк!  -  брезгливо  и  презрительно  отрубила  родственница,
разливавшая чай, уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским
вместе с рюмкой, которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.
     Прерванный оратор с достоинством приостановился.
     - Ничего, продолжайте, я не слушаю,  -  крикнул  Верховенский,  наливая
себе рюмку.
     - Господа, обращаясь к вашему вниманию, - начал вновь Шигалев, - и, как
увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте  первостепенной  важности,  я
должен произнести предисловие.
     - Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? - спросил вдруг Петр Степанович.
     - Зачем вам ножниц? - выпучила та на него глаза.
     - Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, - промолвил  он,  безмятежно
рассматривая свои длинные и нечистые ногти.
     Арина  Прохоровна  вспыхнула,  но  девице  Виргинской  как  бы   что-то
понравилось.
     - Кажется, я их здесь, на окне давеча видела, - встала она из-за стола,
пошла отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не
посмотрел на нее, взял ножницы и начал возиться  с  ними.  Арина  Прохоровна
поняла, что это реальный прием, и  устыдилась  своей  обидчивости.  Собрание
переглядывалось  молча.  Хромой  учитель  злобно   и   завистливо   наблюдал
Верховенского. Шигалев стал продолжать:
     - Посвятив мою энергию на  изучение  вопроса  о  социальном  устройстве
будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел  к  убеждению,  что
все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187... года,
были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе,  ничего  ровно  не
понимавшие  в  естественной  науке,  и  в  том  странном  животном,  которое
называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны  из  алюминия,  все  это
годится разве для воробьев, а не для  общества  человеческого.  Но  так  как
будущая общественная форма необходима именно теперь, когда  все  мы  наконец
собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться,  то  я  к  предлагаю
собственную мою систему устройства мира. Вот она! - стукнул он по тетради. -
Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в  сокращенном  виде;  но
вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому
все изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу  глав  моей
книги. (Послышался смех.) Кроме того объявляю заранее, что  система  моя  не
окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных: и мое заключение в
прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу.  Выходя  из
безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом.  Прибавлю  однако
ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого.
     Смех разрастался  сильней  и  сильней,  но  смеялись  более  молодые  и
так-сказать мало посвященные гости. На лицах  хозяйки,  Липутина  и  хромого
учителя выразилась некоторая досада.
     - Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к  отчаянию,  то
нам-то тут чего делать? - осторожно заметил один офицер.
     - Вы правы,  господин  служащий  офицер,  -  резко  оборотился  к  нему
Шигалев, - и всего более тем, что употребили слово отчаяние. Да, я  приходил
к отчаянию; тем не менее все, что изложено в моей  книге,  -  незаменимо,  и
другого выхода нет; никто ничего не  выдумает.  И  потому  спешу,  не  теряя
времени, пригласить все общество, по выслушании  моей  книги  в  продолжение
десяти вечеров, заявить свое мнение. Если же члены не захотят меня  слушать,
то разойдемся в самом  начале,  -  мужчины  чтобы  заняться  государственною
службой, женщины в свои кухни, потому  что,  отвергнув  книгу  мою,  другого
выхода они не найдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе,  так  как
потом неминуемо к тому же воротятся.
     Началось движение: "Что он, помешанный что ли?" раздались голоса.
     - Значит, все дело в отчаянии Шигалева, - заключил Лямшин, - а насущный
вопрос в том: быть или не быть ему в отчаянии?
     - Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, - заявил гимназист.
     - Я предлагаю вотировать, на сколько отчаяние Шигалева касается  общего
дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его или нет? - весело решил офицер.
     - Тут  не  то-с,  -  ввязался  наконец  хромой.  Вообще  он  говорил  с
некоторой, как бы  насмешливою  улыбкой,  так  что  пожалуй  трудно  было  и
разобрать, искренно он говорит или  шутит.  -  Тут,  господа,  не  то-с.  Г.
Шигалев слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком  скромен.  Мне
книга его известна. Он предлагает, в виде  конечного  разрешения  вопроса  -
разделение человечества на две неравные части. Одна  десятая  доля  получает
свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же
должны потерять личность и обратиться в роде как в стадо и при  безграничном
повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, в роде как
бы первобытного рая, хотя  впрочем  и  будут  работать.  Меры,  предлагаемые
автором для отнятия у девяти десятых человечества воли  и  переделки  его  в
стадо, посредством перевоспитания  целых  поколений,  -весьма  замечательны,
основаны на естественных данных и очень  логичны.  Можно  не  согласиться  с
иными выводами, но в уме и в знаниях автора  усумниться  трудно.  Жаль,  что
условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а  то  бы
мы могли услышать много любопытного.
     - Неужели вы серьезно?  -  обратилась  к  хромому  m-me  Виргинская,  в
некоторой даже тревоге. - Если этот человек, не зная куда деваться с людьми,
обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.
     - То-есть вы про вашего братца? - спросил хромой.
     - Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?
     - И кроме того работать на аристократов и повиноваться  им  как  богам,
это подлость! - яростно заметила студентка.
     - Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на  земле  быть
не может, - властно заключил Шигалев.
     - А я бы вместо рая, - вскричал Лямшин, - взял бы этих  девять  десятых
человечества, если уж некуда с ними деваться, и  взорвал  их  на  воздух,  а
оставил  бы  только  кучку  людей  образованных,   которые   и   начали   бы
жить-поживать по-ученому.
     - Так может говорить только шут! - вспыхнула студентка.
     - Он шут, но полезен, - шепнула ей m-me Виргинская.
     - И может быть это было бы самым лучшим разрешением  задачи!  -  горячо
оборотился Шигалев к Лямшину; - вы конечно и не знаете, какую глубокую  вещь
удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как  ваша  идея  почти
невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
     - Однако порядочный вздор! - как бы вырвалось у Верховенского.  Впрочем
он, совершенно равнодушно и  не  подымая  глаз,  продолжал  обстригать  свои
ногти.
     - Почему же вздор-с? - тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал
от него первого слова, чтобы вцепиться. - Почему же именно вздор? Г. Шигалев
отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета  особенно
и  даже  у  самого  Прудона  есть  множество  самых  деспотических  и  самых
фантастических предрешений вопроса.  Г.  Шигалев  даже  может  быть  гораздо
трезвее их разрешает дело.  Уверяю  вас,  что,  прочитав  книгу  его,  почти
невозможно не согласиться  с  иными  вещами.  Он,  может  быть,  менее  всех
удалился от реализма, и его земной рай - есть почти настоящий, тот самый,  о
потере  которого  вздыхает  человечество,  если   только   он   когда-нибудь
существовал.
     - Ну я так и знал, что нарвусь, - пробормотал опять Верховенский.
     - Позвольте-с, -  вскипал  все  более  и  более  хромой,  -разговоры  и
суждения о будущем социальном устройстве - почти настоятельная необходимость
всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и  заботился.
Белинский, как мне достоверно  известно,  проводил  целые  вечера  с  своими
друзьями, дебатируя  и  предрешая  заранее  даже  самые  мелкие  так-сказать
кухонные подробности в будущем социальном устройстве.
     - Даже с ума сходят иные, - вдруг заметил майор.
     - Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать
в виде диктаторов, - прошипел Липутин, как  бы  осмеливаясь  наконец  начать
нападение.
     - Я не про Шигалева сказал, что  вздор,  -  промямлил  Верховенский.  -
Видите, господа, - приподнял он капельку глаза, - по-моему, все  эти  книги,
Фурье, Кабеты, все эти "права на работу",  Шигалевщина  -  все  это  в  роде
романов, которых  можно  написать  сто  тысяч.  Эстетическое  препровождение
времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно,  вы  и  бросаетесь  на
писанную бумагу.
     - Позвольте-с, - задергался на стуле хромой, - мы хоть и провинциалы  и
уж конечно достойны тем сожаления, но однако же знаем, что на свете покамест
ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам
вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться
и  завести  кучки  с  единственною  целию  всеобщего  разрушения,  под   тем
предлогом, что как мир ни лечи, все не вылечишь,  а  срезав  радикально  сто
миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку.
Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая  с
действительностию, как и "Шигалевщина", о которой вы  сейчас  отнеслись  так
презрительно.
     - Ну да я  не  для  рассуждений  приехал,  -  промахнулся  значительным
словцом Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха, - подвинул к
себе свечу, чтобы было светлее.
     - Жаль-с, очень жаль, что не для рассуждений приехали,  и  очень  жаль,
что вы так теперь заняты своим туалетом.
     - А чего вам мой туалет?
     - Сто миллионов голов так же трудно осуществить как  и  переделать  мир
пропагандой. Даже может быть и труднее, особенно если в  России,  -  рискнул
опять Липутин.
     - На Россию-то теперь и надеются, - проговорил офицер.
     - Слышали мы и о том, что надеются, - подхватил хромой. - Нам известно,
что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index, как  на  страну
наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с:  в  случае
постепенного  разрешения  задачи  пропагандой  я   хоть   что-нибудь   лично
выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так  и  чин  получу  за
услуги социальному делу. А во втором, в  быстром-то  разрешении  посредством
ста  миллионов  голов,  мне-то  собственно  какая  будет  награда?   Начнешь
пропагандировать, так еще пожалуй язык отрежут.
     - Вам непременно отрежут, - сказать Верховенский.
     - Видите-с. А так как при самых  благоприятных  обстоятельствах  раньше
пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому  что  ведь  не
бараны же те-то, пожалуй я не дадут себя резать, - то не лучше ли,  собравши
свой скарб, переселиться куда-нибудь  за  тихие  моря  на  тихие  острова  я
закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с,  -  постучал  он  значительно
пальцем по столу, - вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а  более
ничего-с!
     Он закончил видимо торжествуя.  Это  была  сильная  губернская  голова.
Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с
чрезвычайным вниманием следили за  спором,  особенно  дамы  и  офицеры.  Все
понимали, что агента ста миллионов голов приперли к стене, и ждали,  что  из
этого выйдет.
     - Это вы впрочем хорошо сказали, - еще равнодушнее чем прежде, даже как
бы со скукой промямлил Верховенский. -  Эмигрировать  -  мысль  хорошая.  Но
все-таки, если несмотря на все явные невыгоды,  которые  вы  предчувствуете,
солдат на общее дело является все больше и больше с каждым днем,  то  и  без
вас обойдется. Тут, батюшка, новая религия идет взамен  старой,  оттого  так
много солдат и является, и дело это крупное. А вы эмигрируйте! И  знаете,  я
вам советую в Дрезден, а не на тихие острова. Во-первых, это город,  никогда
не видавший никакой эпидемии, а так как  вы  человек  развитый,  то  наверно
смерти боитесь, во-вторых, близко от русской границы, так что  можно  скорее
получать  из  любезного  отечества  доходы;  в-третьих,  заключает  в   себе
так-называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель
словесности, кажется; ну  и  наконец,  заключает  в  себе  свою  собственную
карманную Швейцарию - это уж для  поэтических  вдохновений,  потому  наверно
стишки пописываете. Одним словом, клад в табатерке!
     Произошло движение; особенно офицеры зашевелились. Еще мгновение, и все
бы разом заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на приманку:
     - Нет-с, мы еще, может быть, и  не  уедем  от  общего  дела!  Это  надо
понимать-с...
     - Как так, вы разве пошли бы в пятерку,  если  б  я  вам  предложил?  -
брякнул вдруг Верховенский и положил ножницы на стол.
     Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг раскрылся. Даже
прямо про "пятерку" заговорил.
     - Всякий чувствует себя честным человеком  и  не  уклонится  от  общего
дела, - закривился хромой, - но...
     - Нет-с, тут уж дело не в но, - властно и резко перебил Верховенский: -
Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком понимаю,  что  я,
прибыв сюда  и  собрав  вас  сам  вместе,  обязан  вам  объяснениями  (опять
неожиданное раскрытие), но я не могу дать  никаких,  прежде  чем  не  узнаю,
какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры - потому что не  тридцать
же лет опять болтать,  как  болтали  до  сих  пор  тридцать  лет,  -  я  вас
спрашиваю,  что  вам  милее:  медленный  ли  путь,  состоящий  в   сочинении
социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи
лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные
куски, которые вам сами в рот летят, и которые вы мимо рта пропускаете,  или
вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но  которое  наконец
развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться  и
уже на деле, а не на бумаге? Кричат: "Сто миллионов голов", это, может быть,
еще и метафора, но чего их бояться, если при  медленных  бумажных  мечтаниях
деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов?
Заметьте еще, что неизлечимый больной все равно не вылечится,  какие  бы  ни
прописывали ему на бумаге рецепты, а  напротив,  если  промедлить,  до  того
загниет, что и нас заразит, перепортит все свежие силы,  на  которые  теперь
еще можно рассчитывать, так  что  мы  все  наконец  провалимся.  Я  согласен
совершенно, что либерально и красноречиво  болтать  чрезвычайно  приятно,  а
действовать немного