й, а под конец даже и  нетерпеливо,  и
все как бы порывался уйти. Он ушел от окна,  именно  когда  воротились  наши
дамы; Лизу Варвара Петровна усадила на прежнее место, уверяя, что  им  минут
хоть десять надо непременно повременить и отдохнуть,  и  что  свежий  воздух
вряд ли будет сейчас полезен на больные нервы. Очень  уж  она  ухаживала  за
Лизой и сама села с ней рядом. К  ним  немедленно  подскочил  освободившийся
Петр Степанович и начал быстрый  и  веселый  разговор.  Вот  тут-то  Николай
Всеволодович и подошел наконец к Дарье Павловне  неспешною  походкой  своей;
Даша так и заколыхалась на месте при его приближении и быстро привскочила  в
видимом смущении и с румянцем во все лицо.
     - Вас, кажется, можно поздравить... или еще  нет?  -  проговорил  он  с
какою-то особенною складкой в лице.
     Даша что-то ему ответила, но трудно было расслышать.
     - Простите за нескромность, - возвысил он голос, - но ведь вы знаете, я
был нарочно извещен. Знаете вы об этом?
     - Да, я знаю, что вы были нарочно извещены.
     - Надеюсь, однако, что  я  не  помешал  ничему  моим  поздравлением,  -
засмеялся он, - и если Степан Трофимович...
     - С чем, с чем поздравить? - подскочил вдруг Петр Степанович, -  с  чем
вас поздравить, Дарья Павловна? Ба! Да уж не с тем  ли  самым?  Краска  ваша
свидетельствует, что я угадал. В самом деле с чем  же  и  поздравлять  наших
прекрасных и благонравных девиц и от каких  поздравлений  они  всего  больше
краснеют? Ну-с, примите и от меня, если я угадал, и заплатите пари: помните,
в Швейцарии бились об заклад, что никогда не  выйдете  замуж...  Ах  да,  по
поводу Швейцарии - что ж это я? Представьте, наполовину затем и ехал, а чуть
не забыл: скажи ты мне, - быстро повернулся  он  к  Степану  Трофимовичу,  -
ты-то когда же в Швейцарию?
     - Я... в Швейцарию? - удивился и смутился Степан Трофимович.
     - Как? разве не едешь? Да ведь ты тоже женишься... ты писал?
     - Pierre! - воскликнул Степан Трофимович.
     - Да что Pierre... Видишь, если тебе это приятно, то  я  летел  заявить
тебе, что я ворсе не против, так как ты непременно желал  моего  мнения  как
можно скорее; если же (сыпал он) тебя надо "спасать", как ты тут же пишешь и
умоляешь, в том же самом письме, то опять-таки я к  твоим  услугам.  Правда,
что он женится, Варвара Петровна? - быстро повернулся он к ней.  -  Надеюсь,
что  я  не  нескромничаю;  сам  же  пишет,  что  весь  город  знает,  и  все
поздравляют, так что он, чтоб избежать, выходит лишь по ночам. Письмо у меня
в кармане, Но поверите ли, Варвара Петровна, что я ничего в нем не  понимаю!
Ты мне только одно скажи,  Степан  Трофимович,  поздравлять  тебя  надо  или
"спасать"? Вы не поверите,  рядом  с  самыми  счастливыми  строками  у  него
отчаяннейшие. Во-первых, просит у  меня  прощения;  ну  положим,  это  в  их
нравах... А впрочем нельзя не сказать: вообразите,  человек  в  жизни  видел
меня два раза, да и то нечаянно, и вдруг  теперь,  вступая  в  третий  брак,
воображает, что нарушает этим  ко  мне  какие-то  родительские  обязанности,
умоляет меня за тысячу  верст,  чтоб  я  не  сердился  и  разрешил  ему!  Ты
пожалуста не обижайся, Степан Трофимович, черта времени, я широко  смотрю  и
не осуждаю, и это, положим,  тебе  делает  честь  и  т.  д.,  и  т.  д.,  но
опять-таки главное в том, что главного-то не понимаю. Тут что-то о  каких-то
"грехах в Швейцарии". Женюсь, дескать, по грехам или из-за чужих грехов, или
как у него там, - одним словом, "грехи". "Девушка, говорит, перл  и  алмаз",
ну, и, разумеется, "он недостоин" - их слог; но из-за  каких-то  там  грехов
или обстоятельств "принужден идти к венцу и ехать  в  Швейцарию",  а  потому
"бросай все и лети спасать". Понимаете  ли  вы  что-нибудь  после  этого?  А
впрочем... а впрочем, я по выражению лиц замечаю (повертывался он с  письмом
в руках, с невинною улыбкой всматриваясь в лица), что, по моему обыкновению,
я, кажется, в чем-то дал маху... по  глупой  моей  откровенности,  или,  как
Николай Всеволодович говорит, торопливости. Я ведь думал, что мы  тут  свои,
то-есть твои свои, Степан Трофимович, твои свои, а я-то в сущности чужой,  и
вижу... и вижу, что все что-то знают, а я-то вот именно чего-то и  не  знаю.
Он все продолжал осматриваться.
     - Степан Трофимович так и написал вам, что женится  на  "чужих  грехах,
совершенных в Швейцарии", и чтобы вы  летели  "спасать  его",  этими  самыми
выражениями? - подошла вдруг Варвара Петровна, вся желтая,  с  искривившимся
лицом, со вздрагивающими губами.
     - То-есть видите ли-с, если тут  чего-нибудь  я  не  понял,  -  как  бы
испугался и еще пуще заторопился Петр Степанович, - то виноват,  разумеется,
он, что так пишет. Вот письмо. Знаете, Варвара Петровна, письма  бесконечные
и беспрерывные, а в последние два-три месяца просто письмо  за  письмом,  и,
признаюсь, я наконец иногда не дочитывал. Ты меня прости, Степан Трофимович,
за мое глупое признание, но ведь согласись пожалуста что хоть ты  и  ко  мне
адресовал, а писал ведь более  для  потомства,  так  что  тебе  ведь  и  все
равно... Ну-ну, не обижайся; мы-то с тобой все-таки  свои!  Но  это  письмо.
Варвара  Петровна,  это  письмо  я  дочитал.  Эти  "грехи"-с  -  эти  "чужие
грехи"-это наверно какие-нибудь наши собственные грешки, и об заклад  бьюсь,
самые невиннейшие, но из-за которых вдруг  нам  вздумалось  поднять  ужасную
историю с благородным оттенком - именно ради благородного оттенка и подняли.
Тут, видите ли, что-нибудь по счетной части у нас  прихрамывает  -  надо  же
наконец сознаться. Мы, знаете, в карточки очень повадливы... а  впрочем  это
лишнее, это совсем уже лишнее, виноват,  я  слишком  болтлив,  но  ей  богу,
Варвара Петровна, он меня напугал, и я  действительно  приготовился  отчасти
"спасать" его. Мне наконец и самому совестно. Что я, с ножом к горлу что  ли
лезу к нему? Кредитор неумолимый я что ли? Он что-то пишет тут о приданом...
А впрочем уж женишься ли ты, полно, Степан Трофимович? Ведь и это  станется,
ведь мы наговорим, наговорим, а более для слога... Ах, Варвара  Петровна,  я
ведь вот уверен, что вы пожалуй осуждаете меня  теперь,  и  именно  тоже  за
слог-с...
     - Напротив, напротив, я вижу, что вы выведены из терпения и уж  конечно
имели на то причины, - злобно подхватила Варвара Петровна.
     Она со злобным наслаждением выслушала все  "правдивые"  словоизвержения
Петра Степановича, очевидно игравшего роль (какую - не знал я тогда, но роль
была очевидная, даже слишком уж грубовато сыгранная).
     - Напротив, - продолжала она,  -  я  вам  слишком  благодарна,  что  вы
заговорили; без вас я бы так и не узнала. В первый  раз  в  двадцать  лет  я
раскрываю глаза. Николай Всеволодович, вы сказали  сейчас,  что  и  вы  были
нарочно извещены: уж не писал ли и к вам Степан Трофимович в этом же роде?
     - Я получил от него невиннейшее и... и... очень благородное письмо...
     - Вы затрудняетесь, ищете слов - довольно! Степан Трофимович, я  ожидаю
от  вас  чрезвычайного  одолжения,  -  вдруг  обратилась  она   к   нему   с
засверкавшими глазами, - сделайте мне милость, оставьте  нас  сейчас  же,  а
впредь не переступайте через порог моего дома.
     Прошу припомнить недавнюю "экзальтацию", еще  и  теперь  не  прошедшую.
Правда, и виноват же был Степан Трофимович! Но вот  что  решительно  изумило
меня  тогда:  то,  что  он  с  удивительным  достоинством  выстоял   и   под
"обличениями" Петруши, не думая прерывать их,  и  под  "проклятием"  Варвары
Петровны. Откудова взялось у него столько духа? Я узнал только одно, что  он
несомненно и глубоко оскорблен был  давешнею  первою  встречей  с  Петрушей,
именно давешними объятиями. Это было  глубокое  и  настоящее  уже  горе,  по
крайней мере на его глаза, его сердцу. Было  у  него  и  другое  горе  в  ту
минуту, а именно язвительное собственное сознание в том, что он сподличал; в
этом он мне сам потом признавался со всею откровенностью. А ведь  настоящее,
несомненное горе даже феноменально легкомысленного человека способно  иногда
сделать солидным и стойким, ну хоть на малое время; мало того, от истинного,
настоящего горя даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется, на  время;  это
уж свойство такое горя. А если так,  то  что  же  могло  произойти  с  таким
человеком, как Степан Трофимович? Целый переворот, - конечно тоже на время.
     Он с достоинством поклонился  Варваре  Петровне  и  не  вымолвил  слова
(правда, ему ничего и не оставалось более). Он так и хотел было  совсем  уже
выйти,  но  не  утерпел  и  подошел  к  Дарье  Павловне.  Та,  кажется,  это
предчувствовала, потому что тотчас же сама, вся в испуге,  начала  говорить,
как бы спеша предупредить его:
     - Пожалуста, Степан Трофимович, ради бога, ничего не говорите, - начала
она  горячею  скороговоркой,  с  болезненным  выражением  лица  и   поспешно
протягивая ему руку: - будьте уверены, что я вас все так же уважаю... и  все
так же ценю и... думайте обо мне тоже хорошо, Степан Трофимович,  и  я  буду
очень, очень это ценить...
     Степан Трофимович низко, низко ей поклонился.
     - Воля твоя, Дарья Павловна, ты знаешь, что  во  всем  этом  деле  твоя
полная воля! Была и есть, и теперь  и  впредь,  -  веско  заключила  Варвара
Петровна.
     - Ба! да и я теперь все понимаю! - ударил себя по лбу Петр  Степанович.
- Но... но в какое же положение я был поставлен после этого? Дарья Павловна,
пожалуста извините меня!..  Что  ты  наделал  со  мной  после  этого,  а?  -
обратился он к отцу.
     - Pierre, ты бы мог со мной выражаться иначе, не правда ли, друг мой? -
совсем даже тихо промолвил Степан Трофимович.
     - Не кричи пожалуста, - замахал Pierre руками, - поверь,  что  все  это
старые, больные нервы, и кричать ни к чему не послужит. Скажи ты мне  лучше,
ведь ты мог бы предположить, что я с первого шага заговорю: как же  было  не
предуведомить?
     Степан Трофимович проницательно посмотрел на него:
     - Pierre, ты, который так много знаешь из того, что  здесь  происходит,
неужели ты и вправду об этом деле так-таки ничего не знал, ничего не слыхал?
     - Что-о-о? Вот люди! Так мы мало того, что старые  дети,  мы  еще  злые
дети? Варвара Петровна, вы слышали, что он говорит?
     Поднялся шум; но тут разразилось вдруг такое приключение,  которого  уж
никто не мог ожидать.

VIII.

     Прежде  всего  упомяну,  что  в  последние  две-три  минуты   Лизаветой
Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась о  чем-то
с мама и  с  наклонившимся  к  ней  Маврикием  Николаевичем.  Лицо  ее  было
тревожно, но в то же время  выражало  решимость.  Наконец  встала  с  места,
видимо торопясь уехать и торопя мама, которую  начал  приподымать  с  кресел
Маврикий Николаевич. Но видно не суждено им было уехать, не досмотрев  всего
до конца.
     Шатов, совершенно всеми забытый в своем углу  (неподалеку  от  Лизаветы
Николаевны) и, повидимому, сам не знавший, для чего он сидел  и  не  уходил,
вдруг поднялся со стула и через всю комнату, не спешным,  но  твердым  шагом
направился к Николаю Всеволодовичу, прямо смотря ему в лицо. Тот еще  издали
заметил его приближение и чуть-чуть усмехнулся; но  когда  Шатов  подошел  к
нему вплоть, то перестал усмехаться.
     Когда Шатов молча пред ним остановился, не спуская  с  него  глаз,  все
вдруг это заметили и затихли,  позже  всех  Петр  Степанович;  Лиза  и  мама
остановились посреди комнаты. Так прошло  секунд  пять;  выражение  дерзкого
недоумения сменилось в лице Николая Всеволодовича гневом, он нахмурил  брови
и вдруг...
     И вдруг Шатов размахнулся своею длинною, тяжелою рукой и изо всей  силы
ударил его по щеке, Николай Всеволодович сильно качнулся на месте.
     Шатов и ударил-то по особенному, вовсе не так как  обыкновенно  принято
давать пощечины (если только можно  так  выразиться),  не  ладонью,  а  всем
кулаком, а кулак у него был большой, веский, костлявый, с рыжим  пухом  и  с
веснушками. Если б удар пришелся по носу, то раздробил бы нос.  Но  пришелся
он по щеке, задев левый край губы и верхних  зубов,  из  которых  тотчас  же
потекла кровь.
     Кажется,  раздался  мгновенный  крик,  может  быть  вскрикнула  Варвара
Петровна - этого не припомню, потому что все тотчас же опять как бы замерло.
Впрочем вся сцена продолжалась не более каких-нибудь десяти секунд.
     Тем не менее в эти десять секунд произошло ужасно много.
     Напомню опять читателю, что  Николай  Всеволодович  принадлежал  к  тем
натурам, которые страха не ведают. На дуэли  он  мог  стоять  под  выстрелом
противника хладнокровно, сам целить и убивать до зверства спокойно. Если  бы
кто ударил его по щеке, то, как мне кажется, он бы и на дуэль не  вызвал,  а
тут же, тотчас же, убил бы обидчика; он именно был из таких,  и  убил  бы  с
полным сознанием, а вовсе не вне себя, Мне кажется даже, что он никогда и не
знал тех ослепляющих порывов гнева, при которых уже нельзя  рассуждать.  При
бесконечной злобе, овладевавшей им иногда, он все-таки всегда мог  сохранять
полную власть над собой, а стало быть и понимать,  что  за  убийство  не  на
дуэли его непременно сошлет в каторгу; тем не  менее  он  все-таки  убил  бы
обидчика и без малейшего колебания.
     Николая Всеволодовича  я  изучал  все  последнее  время  и,  по  особым
обстоятельствам, знаю о нем теперь, когда пишу это, очень  много  фактов.  Я
пожалуй сравнил бы его с  иными  прошедшими  господами,  о  которых  уцелели
теперь в нашем обществе некоторые  легендарные  воспоминания.  Рассказывали,
например, про декабриста Л-на, что он всю  жизнь  нарочно  искал  опасности,
упивался ощущением ее, обратил его в потребность своей природы; в  молодости
выходил на дуэль ни за что; в Сибири с одним ножом ходил на  медведя,  любил
встречаться в  сибирских  лесах  с  беглыми  каторжниками,  которые,  замечу
мимоходом, страшнее медведя.  Сомнения  нет,  что  эти  легендарные  господа
способны были ощущать, и даже может быть в сильной степени, чувство  страха,
- иначе были бы гораздо спокойнее, и ощущение опасности  не  обратили  бы  в
потребность  своей  природы.  Но  побеждать  в  себе  трусость  -  вот  что,
разумеется, их прельщало. Беспрерывное упоение победой и сознание,  что  нет
над тобой победителя - вот что их  увлекало.  Этот  Л-н  еще  прежде  ссылки
некоторое время боролся  с  голодом  и  тяжким  трудом  добывал  себе  хлеб,
единственно из-за того, что ни  за  что  не  хотел  подчиниться  требованиям
своего  богатого  отца,  которые   находил   несправедливыми.   Стало   быть
многосторонне понимал борьбу; не с медведями только и  не  на  одних  дуэлях
ценил в себе стойкость и силу характера.
     Но все-таки с тех пор прошло  много  лет,  и  нервозная,  измученная  и
раздвоившаяся природа людей нашего времени даже и вовсе не допускает  теперь
потребности тех непосредственных и  цельных  ощущений,  которых  так  искали
тогда иные,  беспокойные  в  своей  деятельности,  господа  доброго  старого
времени. Николай Всеволодович может быть отнесся бы  к  Л-ну  свысока,  даже
назвал бы его вечно храбрящимся трусом,  петушком,  -  правда,  не  стал  бы
высказываться вслух. Он бы и на дуэли  застрелил  противника  и  на  медведя
сходил бы, если бы только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу - так
же успешно и так же бесстрашно, как и Л-н, но зато уж безо всякого  ощущения
наслаждения, а единственно по неприятной необходимости, вяло,  лениво,  даже
со скукой. В злобе, разумеется, выходил прогресс против  Л-на,  даже  против
Лермонтова. Злобы в Николае Всеволодовиче было может быть больше чем  в  тех
обоих вместе, но злоба эта  была  холодная,  спокойная  и,  если  можно  так
выразиться, - разумная, стало быть, самая отвратительная и  самая  страшная,
какая может быть. Еще раз повторяю: я и тогда считал  его  и  теперь  считаю
(когда уже все кончено) именно таким человеком,  который,  если  бы  получил
удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно  убил  бы  своего
противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
     И однако же в настоящем случае произошло нечто иное и чудное.
     Едва только он выпрямился после того, как так позорно качнулся на  бок,
чуть не на целую половину роста, от полученной пощечины;  и  не  затих  еще,
казалось, в комнате подлый, как бы мокрый какой-то звук от удара  кулака  по
лицу, как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; но тотчас  же,
в тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил  их  у  себя  за
спиной. Он молчал, смотрел на Шатова и бледнел как рубашка. Но странно, взор
его как бы погасал. Через десять секунд глаза его смотрели  холодно  и  -  я
убежден, что не лгу - спокойно. Только бледен он был ужасно.  Разумеется,  я
не знаю, что было внутри человека, я видел снаружи. Мне кажется, если бы был
такой человек, который схватил бы, например, раскаленную  докрасна  железную
полосу и зажал  в  руке,  с  целию  измерить  свою  твердость,  и  затем,  в
продолжение десяти секунд, побеждал бы нестерпимую боль и кончил тем, что ее
победил, то человек этот, кажется мне, вынес бы нечто  похожее  на  то,  что
испытал теперь, в эти десять секунд, Николай Всеволодович.
     Первый из них опустил глаза Шатов и видимо потому,  что  принужден  был
опустить. Затем медленно повернулся и пошел из комнаты, но вовсе уж  не  тою
походкой, которою подходил давеча. Он уходил тихо, как-то особенно  неуклюже
приподняв сзади плечи, понурив голову и как бы  рассуждая  о  чем-то  сам  с
собой. Кажется, он что-то шептал. До двери дошел осторожно,  ни  за  что  не
зацепив и ничего не опрокинув, дверь же приотворил на маленькую щелочку, так
что пролез в отверстие почти боком. Когда  пролезал,  то  вихор  его  волос,
стоявший торчком на затылке, был особенно заметен.
     Затем, прежде всех криков, раздался один страшный крик.  Я  видел,  как
Лизавета Николаевна схватила было свою мама за плечо, а Маврикия Николаевича
за руку и раза два-три рванула их за собой, увлекая  из  комнаты,  но  вдруг
вскрикнула и со всего росту упала на пол в обмороке. До сих пор я как  будто
еще слышу, как стукнулась она о ковер затылком.
     Конец первой части.

     Примечания:

     "Век" - петербургский  еженедельный  журнал  Камбек,  Лев  Логинович  -
журналист,   редактор-издатель   еженедельника    "Петербургский    вестник"
(1861-1862), неустанный обличитель мелких нелепостей общественной жизни.
     фрапировать (фраппировать) - неприятно поражать, изумлять, удивлять.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Ночь.

I.

     Прошло восемь дней. Теперь, когда уже все прошло, и я пишу хронику,  мы
уже знаем в чем дело; но тогда мы еще ничего не знали,  и  естественно,  что
нам представлялись странными разные вещи. По крайней  мере  мы  со  Степаном
Трофимовичем в первое время заперлись и с  испугом  наблюдали  издали.  Я-то
кой-куда еще выходил и попрежнему приносил ему разные вести, без чего  он  и
пробыть не мог.
     Нечего и говорить, что  по  городу  пошли  самые  разнообразные  слухи,
то-есть насчет пощечины, обморока Лизаветы Николаевны и прочего случившегося
в то воскресенье. Но удивительно нам было то: через кого это все  могло  так
скоро и точно выйти наружу? Ни одно из присутствовавших тогда лиц  не  имело
бы, кажется, ни нужды, ни  выгоды  нарушить  секрет  происшедшего.  Прислуги
тогда не было; один Лебядкин мог бы что-нибудь  разболтать,  не  столько  по
злобе, потому что вышел тогда в крайнем испуге (а страх к врагу уничтожает и
злобу к нему), а  единственно  по  невоздержности.  Но  Лебядкин,  вместе  с
сестрицей, на другой же день пропал без  вести;  в  доме  Филиппова  его  не
оказалось, он переехал неизвестно куда и точно сгинул. Шатов, у  которого  я
хотел было справиться о Марье Тимофеевне, заперся и, кажется, все эти восемь
дней просидел у себя на квартире, даже прервав свои занятия в  городе.  Меня
он не принял. Я было з