корень зла. Мы должны организоваться в научные коллективы.
Нужны обязательные курсы повышения квалификации врачей. Должно быть
сделано могучее усилие двинуть науку вперед, покончить со старой системой
"бутылок микстуры", дать каждому практикующему врачу возможность учиться,
объединяться с другими в исследовательской работе. А как быть с
торгашескими тенденциями?
   Бесполезное лечение в погоне за гинеями пациентов, ненужные операции,
множество недостойных псевдонаучных фокусов и стяжательских замашек - не
время ли кое с чем .распроститься? Вся наша корпорация чересчур нетерпима
и самодовольно-ограниченна. В силу ее структуры она косна. Мы никогда не
думаем о движении вперед, об изменении системы. Мы обещаем что-то сделать,
но не делаем.
   Годами вопим об эксплуататорских условиях работы наших сестер и
сиделок, о жалких грошах, которые они получают.
   И что же? Их попрежнему эксплуатируют, платят все те же ничтожные
гроши. Это только так, первый попавшийся пример. А главное - вот что: мы
не даем хода нашим пионерам. Доктор Хексем, человек, осмелившийся давать
наркоз при операциях костоправа Джервиса, был в самом начале своей работы
исключен за это из списка врачей. Десять лет спустя, после того как
Джервис спас сотни людей, перед болезнями которых оказались бессильны
лучшие хирурги Лондона, когда ему пожаловали титул, когда все "светила"
   объявили его гением, тогда мы пошли на попятный и дали Хексему почетное
звание доктора медицины. Но к этому времени Хексем уже умер от разбитого
сердца. Я знаю, что в своей практике врача я наделал много ошибок, и
скверных ошибок. Я о них, конечно, сожалею. Но в Ричарде Стилмене я не
ошибся. И не жалею, что работал с ним. Об одном вас прошу: посмотрите на
Мэри Боленд.
   У нее был туберкулез верхушек, когда ее привезли к Стилмену. Теперь она
здорова. Если вы требуете, чтобы я оправдался в моем не достойном врача
поведении, так вот оно, мое оправдание, - здесь перед вами.
 
   Он резко оборвал речь и сел. Странный свет появился в глазах Эбби,
сидевшего за высоким столом совета. Бун все еще стоял и смотрел на Мэнсона
со смешанным чувством.
   Затем, злорадно подумав, что он во всяком случае довел этого выскочку
до того, что тот сам сломал себе голову, он поклонился председателю и сел
на место.
 
   С минуту в зале стояло непонятное безмолвие, потом председатель
объявил, как обычно:
 
   - Прошу посторонних удалиться.
 
   Эндрью вышел из зала вместе с остальными. Задор его исчез, голова, все
тело дрожали, как перегруженная машина. Он задыхался в атмосфере зала. Он
не мог видеть Гоппера, Боленда, Мэри, других свидетелей. Особенно
нестерпимо было меланхолически-укоризненное выражение на лице адвоката.
Эндрью находил теперь, что вел себя как дурак, жалкий дурак, склонный к
декламации. Теперь честность его представлялась ему чистейшим безумием.
   Да, безумием было разглагольствовать перед советом так, как сделал он.
Ему не врачом быть, а агитатором в Гайд-парке. Ладно! Недолго ещ& ему быть
врачом, его сейчас вычеркнут из списка.
 
   Он пошел в раздевальную, испытывая лишь потребность быть одному, и сел
на край умывальника, машинально нащупывая в кармане папиросы. Но
пересохший язык не ощутил вкуса табака, и он бросил папиросу, потушив ее
каблуком. Несмотря на жестокие истины, которые он высказал о своей
корпорации несколько минут тому назад, он чувствовал себя до странности
несчастным при мысли, что будет исключен из нее. Он знал, что может
работать v Стнлмеиа. Но не этого ему надо было. Нет! Он хотел вместе с
Денни и Гоупом следовать своему призванию, вогнать копье своей идеи в
толстую шкуру консерватизма и косности. Но все это надо делать не извне, а
внутри корпорации, в Англии это никогда, никогда не удастся человеку вне
корпорации. Теперь Денни и Гоупу придется одним управлять троянским конем.
Волна горечи затопила душу.
   Будущее расстилалось перед ним унылой пустыней. Он уже переживал
мучительнейшее из чувств - чувство оторванности от своей среды и сознание,
что он конченый человек, что это - гибель.
 
   Шум двигавшейся по коридору толпы заставил его с трудом встать. Входя с
остальными обратно в зал, он сурово твердил себе, что ему остается только
один исход. Не надо пресмыкаться. Только не выказать слабости, ни следа
заискивания! Решительно уставив глаза в пол, он не видел никого, не бросил
ни единого взгляда на стол там наверху. Все обычные звуки в зале
мучительно отдавались в его ушах: скрип стульев, кашель, шопот, даже
чье-то ленивое постукивание карандашом.
 
   Но вдруг наступила тишина. Судорожное оцепенение сковало Эндрью.
"Вот!-подумал он.-Вот начинается.!"
   Раздался голос председателя. Он говорил медленно, внушительно.
 
   - Эндрью Мэпсон, совет, внимательно рассмотрев предъявленное вам
обвинение, а также показания свидетелей, находит, что, несмотря на
некоторые особенности этого дела и наше крайне неуместное изложение их, вы
действовали с добрыми намерениями, искренно желая поступать в духе закона,
требующего от врачей верности высоким идеалам их профессии. Я должен вам
сообщить, таким образом, что совет не счел нужным исключать ваше имя из
официальных списков.
 
   Одну ошеломительную минуту он не понимал. Затем трепетная радость
овладела им. Не исключен! Свободен, чист, оправдан!
 
   Он поднял голову и, как в тумане, посмотрел на эстраду. Из всех лиц,
странно расплывавшихся перед его глазами, повернутых к нему, он видел ясно
только лицо Роберта Эбби. Сочувствие в его глазах еще больше взволновало
Эндрью. Молнией мелькнула уверенность, что это Эбби выручил его.
Притворное безучастие мигом слетело с него.
   Он пробормотал тихо, обращаясь к председателю, но мысленно говоря это
Эбби:
 
   - Благодарю вас, сэр.
   Председатель сказал:
 
   - Дело считается законченным.
 
   Эндрью встал, его тотчас обступили друзья - Кон, Мэри, потрясенный
мистер Гоппер, люди которых он никогда раньше не видел и которые теперь
горячо жали ему руку. Он не помнил, как очутился на улице. Кон все еще
хлопал его по плечу, мчавшиеся мимо автобусы странно успокаивали нервное
смятение, обычная жизнь улицы будила радость, невообразимый восторг
свободы. Он вдруг посмотрел на Мэри и встретил ее глаза, полные слез.
 
   - Если бы они сделали вам что-нибудь худое, после того как вы были так
добры ко мне... о, я бы убила этого старого председателя!
 
   - Господи помилуй, Мэри!-закричал Кон.-Не понимаю, чего вы все
беспокоились. В ту минуту, как старина Мэнсон заговорил, я уже знал, что
он из них вышибет все, чем их начинили!
 
   Эндрью улыбнулся - слабо, радостно, неуверенно.
   Они втроем пришли в гостиницу около часу дня. Здесь ожидал Денни. Он
пошел им навстречу, серьезно усмехаясь.
   Гоппер уже сообщил ему новость по телефону. Денни не делал никаких
комментариев. Только сказал:
 
   - Я голоден. Но здесь завтракать не стоит. Пойдемте все куда-нибудь, я
угощу вас хорошим завтраком.
 
   Они завтракали в ресторане Коннота. Хотя на лице Филиппа не было и
следа волнения и он говорил больше всего с Коном об автомобилях, но
завтрак вышел очень веселый.
 
   Потом Денни сказал Эндрью:
 
   - Наш поезд отходит в четыре. Гоуп - в Стенборо, ожидает нас в
гостинице. Мы можем купить задешево тот дом, о котором говорили. Ну, а
теперь мне нужно сделать кое-какие покупки. Встретимся в Юстоне без десяти
четыре.
 
   Эндрью смотрел на Денни, думая о его дружбе, обо всем, чем он ему
обязан с той первой их встречи в маленькой амбулатории Блэнелли. И сказал
неожиданно:
 
   - А что, если бы меня исключили?
 
   - Но вас же не исключили,-качнул головой Филипп.- И я уж позабочусь о
том, чтобы этого с вами никогда не могло произойти.
 
   Денни ушел за покупками, а Эндрью проводил Кона и Мэри на
Педдингтонский вокзал. Когда они, молчаливые теперь, ждали на перроне
поезда, он повторил свое приглашение:
 
   - Непременно приезжайте к нам в Стенборо погостить.
 
   - Приедем, - обещал Кон. - Весною, когда я налажу свой автомобильчик.
 
   После того как они уехали, у Эндрью оставался в распоряжении еще целый
час. Он инстинктивно сел в автобус и скоро очутился на Кензал-Грин. Прошел
на кладбище и долго стоял у могилы Кристин, думая о многом. Был ясный
солнечный день с свежим ветерком-такой, как любила Кристин. Над его
головой, на ветке унылого, темного от копоти дерева, весело чирикал
воробей. Когда Эндрью, наконец, пошел с кладбища, боясь опоздать на поезд,
перед ним в высоком небе плыла сияющая гряда облаков, своей формой
напоминавшая зубчатые стены крепости.