ии в глубь Парагвая, в которой он
недавно участвовал. Эндрью любовался непринужденностью, с которой Франсиз
поддерживала общую беседу, в то же время внимательная к неторопливым,
обдуманным репликам сэра Румбольда, сидевшего рядом с нею. Раз или два
Эндрью ловил на себе ее взгляд, полусмеющийся, вопросительный.

   - Разумеется,- с подкупающей улыбкой заключил свой рассказ Уотсон,-
самым ужасным из всех моих испытаний было то, что, приехав домой, я сразу
схватил инфлуэнцу.

   - Ага!- сказал сэр Румбольд.- Так и вы тоже попали в число ее жертв.-
Торжественно откашлявшись и водрузив пенсне на свой внушительный нос, он
овладел вниманием общества. Сэр Румбольд чувствовал себя в своей сфере -
он ведь в течение многих лет был в центре внимания широкой публики. Это
именно он четверть века тому назад потряс человечество сообщением, что
некоторая часть человеческих кишек не только бесполезна, но и определенно
вредна. Сотни людей бросились сразу же удалять себе этот опасный
отросток,, и, хотя сэр Румбольд сам не был в их числе, слава об этой
операции, которую хирурги назвали операцией "Румбольд-Блэйна", упрочила
его репутацию врача-диэтетика. С тех пор он не бросал оружия: подарил
нации идею питания отрубями, бациллу молочной кислоты и "Иоргаут". Позднее
он изобрел "Румбольд-блэйновский способ жевания", а сейчас, помимо
деятельности в качестве члена правления множества обществ, составлял меню
для знаменитой сети ресторанов Рейли. "Приходите, леди и джентльмены,
дайте сэру Румбольд-Блэйну, доктору медицины, члену Королевского
терапевтического общества, выбрать для вас калории!" Многие "законные"
целители человечества потихоньку ворчали, что сэра Румбольда давным-давно
пора вычеркнуть из списка врачей. На это мог быть один ответ: что такое
список врачей без сэра Румбольда?

   Сэр Румбольд сказал, отечески глядя на Франсиз:

   - Одной из самых любопытных особенностей последней эпидемии было резко
выраженное терапевтическое действие "Кремогена". Я имел случай упомянуть
об этом на заседании правления на прошлой неделе. Мы не знаем средств
против инфлуэнцы. А при отсутствии лечебных средств единственный способ
бороться с ее убийственным действием состоит в том, чтобы развить высокую
сопротивляемость, естественную самозащиту организма против приступов
болезни. Я говорил,- и, льщу себя надеждой, говорил правильно,- что мы
неоспоримо доказали, и не на морских свинках - ха-ха-ха! - как наши
друзья, лабораторные исследователи, а на человеческих существах
феноменальное влияние "Кремогена", организующего и возбуждающего
жизнеспособность и сопротивляемость организма.

   Уотсон повернулся к Эндрью, усмехаясь своей непонятной усмешкой.

   - А что в ы думаете о кремо-продуктах, доктор?
   Захваченный врасплох, Эндрью невольно ответил:

   - Это такой же точно способ снимать сливки, как всякий другой.

   Роза Кин, бросив ему украдкой быстрый одобрительный взгляд, имела
жестокость расхохотаться. Улыбнулась и Франсиз. Сэр Румбольд поспешил
перейти к описанию недавней своей поездки в Тросэкс в качестве гостя
Северного медицинского объединения.

   Во всем остальном завтрак протекал гладко и приятно.
   Эндрью непринужденно принимал участие в общем разговоре. Раньше чем он
вышел из гостиной, Франсиз сказала ему несколько слов.

   - Вы, ей-богу, имеете блестящий успех,- шепнула она.- Миссис Торнтон
забыла даже выпить кофе, говоря со мной о вас. Я почему-то уверена, что вы
ее уже "завербовали"-так, кажется, говорят?-в пациентки.

   Это замечание еще звучало у него в ушах, когда он возвращался домой. Он
сказал себе, что сегодняшний визит принес ему много пользы, а Кристин
ничем не помешал.

   Но на другое утро, в половине одиннадцатого, его ожидал неприятный
сюрприз. Позвонил Фредди Хемсон и с живостью спросил:

   - Ну, весело было вчера на завтраке?.. Откуда я знаю? Ах, ты, старый
осел, разве ты не читал еще сегодня "Трибуну"?

   Эндрью в ужасе сразу же бросился к столу в приемной, куда он и Кристин
клали газеты, прочитав их. Он вторично просмотрел "Трибуну", одно из
наиболее распространенных ежедневных иллюстрированных обозрений. И вдруг
вздрогнул. Как это он не заметил в первый раз?

   На странице, посвященной светской хронике, помещена была фотография
Франсиз Лоренс и описание званого завтрака, состоявшегося у нее накануне.
Были указаны имена гостей, в том числе и его имя.

   С расстроенным лицом он вырвал страницу, смял ее в комок и швырнул в
огонь. Затем сообразил, что Кристин ведь уже прочла газету, и свирепо
нахмурился. Хотя он почему-то был уверен, что она не видела этого
проклятого столбца, все ж он ушел к себе в кабинет в дурном настроении.

   Но Кристин этот столбец прочитала. И минутное ошеломление сменилось
чувством обиды, поразившим ее в самое сердце. Почему Эндрью не сказал ей
ничего? Почему, почему? Ее бы ничуть не огорчило то, что он идет без нее
на этот дурацкий завтрак. Она пыталась успокоить себя мыслью, что из-за
таких пустяков не стоит огорчаться.
   Но глухая боль в сердце говорила ей, что под этим кроются далеко не
пустяки.

   Когда Эндрью уехал на визиты, она пыталась делать обычную работу по
дому. Но не могла. Прошла в его кабинет, оттуда - в амбулаторию все с той
же тяжестью на душе. Принялась рассеянно вытирать пыль в амбулатории.
   Подле стола лежала его старая сумка для инструментов, первая, которая
служила ему в Блэнелли, которую он таскал с собой по рабочим кварталам,
брал в шахту, когда его экстренно туда вызывали. Кристин потрогала сумку
со странной нежностью. Теперь у него была новая сумка, красивее этой. Она
была частью того нового, той более выгодной практики, за которой он так
лихорадочно гнался и к которой Кристин в глубине души относилась с таким
недоверием. Она знала, что бесполезно говорить с Эндрью о своих опасениях.
Он теперь стал таким вспыльчивым - признак того, что в нем происходила
душевная борьба.

   И первое ее слово тотчас задело бы его, вызвало бы ссору.
   Надо действовать другим путем.

   Она вспомнила, что сегодня суббота и она обещала Флорри взять ее с
собой, когда пойдет за покупками. Флорри была веселая девочка, и Кристин
успела к ней привязаться.
   Она видела, что Флорри ждет ее на верхней ступеньке лестницы, ведущей в
подвальное помещение, чистенькая, в свежем платьице, в полной готовности.
Они по субботам часто ходили на рынок вдвоем.

   У Кристин немного отлегло от сердца, когда она очутилась на воздухе и,
держа девочку за руку, ходила по рынку, переговариваясь с знакомыми
торговцами, покупая фрукты, цветы, стараясь придумать сегодня что-нибудь
особенное, чтобы угодить Эндрью. Но рана все еще не затягивалась и болела.
Почему, почему он ничего ей не сказал?
   И почему она не пошла с ним туда? Она вспомнила, как они в Эберло в
первый раз были приглашены к Воонам и каких трудов ей стоило вытащить его
туда. А теперь все так переменилось. Ее ли это вина? Не переменилась ли
она сама, не замкнулась ли в себя и стала необщительной? Но нет, она
этого не находила. Она попрежнему любила знакомиться и встречаться с
людьми, независимо от того, кто они.
   Ее дружба с миссис Воон продолжалась, и они аккуратно переписывались.

   Но хогя Кристин было больно и она чувствовала себя обиженной, главная
ее забота была не о себе, а о муже: она знала, что богачи, как и бедняки,
могут быть скверными людьми, что Эндрью мог бы остаться таким же хорошим
врачом на Грин-стрит, в Мейфер, как на Сифен-роу в Эберло. Она вовсе не
требовала сохранения таких героических аксесуаров, как гамаши или его
старая красная мотоциклетка. Но она сердцем чуяла, что в те времена Эндрью
был чистым и честным идеалистом, и это освещало их жизнь ясным белым
пламенем. Теперь пламя пожелтело, абажур, сквозь который оно светит,
загрязнен.

   Направляясь к фрау Шмидт, она старалась разгладить на лбу морщину
заботы. Но старая немка зорко смотрела на нее. И вдруг принялась ее
отчитывать:

   - Вы мало кушаете, дорогая моя! У вас плохой вид!
   А ведь и автомобиль есть, и деньги, и все что угодно. Смотрите!.. Я
хочу, чтобы вы попробовали вот это. Вкусно?

   Длинным тонким ножом, который она держала в руке, она отрезала ломтик
своего шедевра - вареной ветчины и заставила Кристин съесть его со свежей
булкой. Флорри получила глазированное пирожное. Фрау Шмидт не переставая
болтала:

   - А теперь кусочек липтауэрского. Герр доктор съел уже много фунтов
моего сыра, а он ему все же не надоел.
   Когда-нибудь ^попрошу его написать мне отзыв и выставлю этот отзыв в
витрине. Этот сыр меня прославит...- Так фрау Шмидт смеялась и болтала,
пока они не ушли.

   На улице Кристин с Флорри остановились на тротуаре, ожидая, пока
постовой полисмен - это был их старый приятель Струзерс - даст сигнал
перехода. Кристин удерживала за руку нетерпеливую Флорри.

   - Ты всегда должна быть осторожна здесь,- внушала она девочке.- Что
сказала бы твоя мама, если бы тебя переехали!

   Флорри, рот которой был набит остатками пирожного, это показалось
забавнейшей шуткой.

   Наконец они вернулись домой, и Кристин принялась разворачивать покупки.
Прохаживаясь взад и вперед по комнате, ставя в вазу купленные ею на улице
бронзовые хризантемы, она опять загрустила.

   Вдруг зазвонил телефон. Она пошла в приемную с застывшим лицом, уголки
ее губ были опущены. Минут пять она отсутствовала и воротилась в комнату
преображенная.
   Глаза сияли возбуждением. Она все поглядывала в окно, нетерпеливо
ожидая возвращения Эндрью, забыв свое горе под влиянием хорошей вести,
услышанной ею, вести, столь важной для Эндрью, для них обоих. В ней зрело
радостное убеждение, что ничто не может быть благоприятнее этой новости.
Нет лучшего противоядия от отравы легкого успеха. И это такой шаг вперед,
такой настоящий шаг вперед! Она опять подбежала к окну.

   Когда Эндрью приехал, она не могла утерпеть, чтобы не броситься в
переднюю ему навстречу:

   - Эндрью! Тебе звонил сэр Роберт Эбби. Только что.

   - Вот как? - лицо его, при виде Кристин вытянувшееся под влиянием
острых угрызений совести, теперь просветлело.

   - Да. Он звонил, хотел говорить с тобой. Я ему сказала, кто я, и он был
ужасно любезен... Ох, я все не то говорю! Дорогой, ты будешь назначен
амбулаторным врачом больницы Виктории - немедленно!

   В глазах Эндрью просыпалось волнение.

   - Что же, это хорошая новость, Крис.

   - Еще бы! Еще бы! - воскликнула она восторженно.- Опять твое любимое
дело - возможность исследования, все, чего тебе тщетно хотелось в Комитете
тру да...-Она обхватила руками его шею и прильнула к нему.

   Он посмотрел на нее сверху, невыразимо тронутый этой любовью, этой
великодушной самоотверженностью.
   Сердце сжалось мгновенной острой болью.

   - Добрая ты душа, Крис! А я... какой же я скот!


   VIII

   С четырнадцатого числа следующего месяца Эндрью приступил к своим
обязанностям в отделении для приходящих больных легочной больницы
Виктории. Там по вторникам и четвергам он был занят от трех до пяти. Все
было совсем так, как когда-то в Эберло, с той лишь разницей, что теперь к
нему приходили больные только с болезнями легких и бронхов. И, разумеется,
теперь, к его тайной великой гордости, он не был больше младшим лекарем
страхового общества, а занимал почетное место врача одной из самых старых
и известных больниц Лондона.

   Больница Виктории была бесспорно стара. Находилась она в Бэттерси,
среди сети убогих улиц, у самой Темзы, и даже летом сюда редко заглядывал
луч солнца, зимой же ее балконы, на которые полагалось вывозить в креслах
больных, бывали чаще всего окутаны густым речным туманом.
   На мрачном обветшалом фасаде красовался большой плакат красными и
белыми буквами - воззвание, которое казалось излишним: "Больница Виктории
разрушается!"

   Отделение для амбулаторных больных, где работал Эндрью, казалось
каким-то пережитком восемнадцатого века. В вестибюле, в ящике под стеклом,
красовались ступка и пестик, которыми пользовался доктор Линтель Ходжес,
врач этого самого отделения в годы 1761-1793.
   Необлицованные стены были окрашены в темношоколадный цвет необычного
оттенка, коридоры с неровным полом, хотя и идеально чистые, так плохо
проветривались, что стены потели и во всех помещениях царил затхлый запах
старости.

   В первый день Эндрью обошел отделение с доктором Юстесом Сороугудом,
старшим врачом, пожилым аккуратным мужчиной лет пятидесяти, ниже среднего
роста, с седой эспаньолкой и любезными манерами, похожим скорее на
церковного старосту, чем на врача. Доктор Сороугуд имел в больнице свои
палаты, и, по принятому здесь порядку, тоже пережитку старых традиций,
которых он был великим знатоком, считался "ответственным" за Эндрью и за
доктора Миллигена, второго младшего врача.

   После обхода больницы он увел Эндрью в длинную комнату врачей,
находившуюся в нижнем этаже. Несмотря на то, что не было еще и четырех
часов, здесь уже горели лампы. Жаркий огонь пылал за железной решеткой, на
стенах висели портреты знаменитых врачей больницы, среди них, на почетном
месте над камином, доктор Линтель Ходжес, очень важный в своем парике. Это
была замечательная реликвия славного прошлого, и по тому, как слегка
раздувались ноздри доктора Сороугуда, видно было, что этот холостяк и
церковный староста любит ее, как собственное детище.

   Они приятно провели время за чаем и блюдом горячих гренков с маслом в
компании других врачей больницы.
   Эндрью нашел, что интерны очень приятные молодые люди.
   Но, заметив их почтительность к доктору Сороугуду и к нему самому, он
не мог удержаться от улыбки, вспомнив свои столкновения с другими "наглыми
щенками" еще не так давно, когда он пытался помещать в больницу своих
пациентов.

   Рядом с ним сидел молодой врач Валленс, который целый год работал в
Соединенных Штатах в клинике братьев Майо. Они с Эндрью заговорили об этой
знаменитой клинике и ее порядках, потом Эндрью с внезапным интересом
осведомился, не слыхал ли Валленс в Америке о Стилмене.

   - Слыхал, конечно,- сказал Валленс.- Там его все очень высоко ценят. У
него диплома нет, но неофициально он более или менее признан. Он достигает
поразительных результатов в своей работе.

   - Видели вы его клинику?

   - Нет. - Валленс покачал головой.- Я не бывал дальше Орегона.

   Эндрью некоторое время молчал, не зная, следует ли говорить то, что ему
хотелось.

   - Мне думается, это - замечательнейшее учреждение,- сказал он наконец.-
Я ряд лет переписывался со Стилменом. Он первый мне написал по поводу моей
статьи, которую напечатали в "Американском журнале гигиены". Я видел
снимки его клиники. Нельзя и представить себе более идеальное место для
лечения. Клиника расположена высоко, посреди соснового леса, в уединенном
месте. Застекленные террасы, специальная система регулирования воздуха,
которая обеспечивает полнейшую его чистоту и ровную температуру зимой.-
Эндрью остановился было, смущенный своей горячностью, так как общий
разговор вокруг прекратился, и его слова слышали все за столом. - Как
подумаешь об условиях лечения у нас в Лондоне, то такая клиника кажется
недосягаемым идеалом.

   Доктор Сороугуд сухо и неприязненно усмехнулся.

   - Однако наши лондонские врачи всегда очень хорошо справлялись со своим
делом в этих самых условиях, доктор Мэнсон. Мы не располагаем теми
экзотическими аксесуарами, о которых вы упоминали. Но смею думать, что
наши хорошо испытанные и надежные методы (хотя, быть может, не такие
эффектные) дают столь же удовлетворительные и, вероятно, более прочные
результаты.

   Эндрью молчал, потупив глаза. Он чувствовал, что с его стороны было
нескромностью так открыто заявлять о своем мнении, пока он здесь еще новый
человек. А доктор Сороугуд, чтобы показать, что он не хотел его одернуть,
любезно переменил тему - заговорил об искусстве ставить банки. История
медицины давно была его коньком, и он собрал массу сведений относительно
хирургов-цырюльников старого Лондона.

   Когда они поднялись, он приветливо сказал Эндрью:

   - У меня имеется старинный набор банок. Как-нибудь непременно покажу их
вам. Право, просто срам, что банки теперь не ставят. Это был и есть
отличный способ вызывать внешнее раздражение.

   Если не считать этого первого легкого холодка между ними, доктор
Сороугуд показал себя добрым товарищем, всегда готовым помочь. Он был
дельный врач. Почти безошибочно ставил диагноз и всегда охотно водил
Эндрью по своим палатам. Но его упорядоченная душа восставала против
вторжения какого бы то ни было новшества в лечении.
   Он и слышать не хотел о туберкулине, считая, что его терапевтическое
действие еще совершенно не доказано. Он очень скупо и неохотно применял
пневмоторакс, а вливаний делал меньше, чем все другие врачи в больнице.
Зато он весьма щедро применял рыбий жир и дрожжи. Он их прописывал всем
своим пациентам.

   Приступив к своей работе, Эндрью забыл о Сороугуде.
   Он твердил себе, что чудесно после многомесячного ожидания снова
приняться за любимое дело. Он проявлял очень близкое подобие былого пыла и
энтузиазма.

   Его прежняя работа над вопросом о туберкулезных повреждениях легких
рудной пылью неизбежно привела его к изучению легочного туберкулеза в
целом. У него зародился план, неясный еще ему самому: в связи с опытами
фон Пирке, изучить ранние физические признаки первичного разрушения
легких. В его распоряжении был богатый материал - худосочные дети, которых
матери приносили в надежде на всем известную щедрость доктора Сороугуда,
раздававшего экстракт солода.

   Но как ни старался Эндрью обмануть себя, душа его больше не лежала к
этой работе. Он не мог вернуть себе прежнее непосредственное увлечение ею.
Слишком много другого занимало его ум, слишком много серьезных случаев в
практике, чтобы он мог сосредоточиться на каких-то неясных ему явлениях,
которых еще, может быть, и не существует. Никто лучше его не знал, как
много времени требуют исследования, а он теперь постоянно спешил. Этот
аргумент был неопровержим. Скоро он стал находить его вполне логичным,-
говоря попросту, он не способен был больше заниматься исследованиями.

   Бедняки, приходившие в амбулаторию, требовали от него немного. Его
предшественник, невидимому, был грубый малый, и так как Эндрью щедро
прописывал лекарства и порой шутил с больными, популярность его держалась
прочно. Он ладил и с доктором Миллигеном и с некоторого времени усвоил его
метод осмотра постоянных больных.
   Он вызывал всех сразу к столу в начале приема и на скорую руку заполнял
их карточки. Нацарапывая на рецепте слово "повторить", он не имел времени
вспомнить, какой когда-то издевался над этой классической формулой. Он был
на пути к тому, чтобы превратиться в превосходный образец "известного
врача".


   IX

   Прошло полтора месяца с тех пор, как Мэнсон был принят в больницу
Виктории, когда однажды утром, сидя с Кристин за завтраком, он распечатал
письмо с марсельской маркой. Недоумевая, пробежал его глазами и вдруг
воскликнул:

   - Это от Денни! Ему, наконец, надоела Мексика. Он возвращается, чтобы
осесть где-нибудь окончательно,-так он пишет, но я поверю только, когда
увижу его! А приятно будет увидеться с ним опять. Сколько времени он уже
за границей? Кажется, целый век! Он едет домой через Китай.
   Газета у тебя, Крис? Взгляни, когда прибывает "Орета".

   Кристин была не меньше его обрадована неожиданной новостью, но по
другой причине. Она испытывала очень сильное материнское чувство к мужу,
своеобразное стремление оберегать его. Она видела, что Денни и, в меньшей
степени, Гоуп имели на него благотворное влияние. И в особенности теперь,
когда она чувствовала в нем перемену, ее тревожная бдительность усилилась.
Как только пришло письмо от Денни, она начала раздумывать, как свести
вместе этих трех людей. Накануне того дня, когда "Орета"
   должна была прибыть в Тильбери, Кристин завела об этом разговор с
Эндрью