адеюсь, что да.

   После этого разговора Эндрью что-то глодало,- он испытывал странное
чувство, в котором, при всем его желании, не способен был разобраться.
Через два дня, когда миссис Воон позвонила ему по телефону и пригласила
его и Кристин обедать, он растерялся. Кристин в это время на кухне пекла
пироги, и говорить по телефону пришлось ему.

   - Очень сожалею,- сказал он,- но боюсь, что мы не сможем быть у вас. Я
все вечера почти до девяти часов занят в амбулатории.

   - Но по воскресеньям вы, конечно, свободны,- сказала она с
очаровательной непринужденностью.- Так приходите ужинать в будущее
воскресенье. Значит, решено. Мы вас ждем!

   Он влетел в кухню и набросился на Кристин.

   - Эти твои проклятые чванные друзья таки заставили меня принять
приглашение на ужин! Но мы не можем итти! Я глубоко убежден, что в
воскресенье мне чтонибудь помешает.

   - Послушай, Эндрью Мэнсон! - У Кристин глаза сияли, потому что ее
обрадовало приглашение, но она принялась сурово отчитывать мужа.-Пора тебе
перестать глупить. Мы бедны, и это всем известно. Ты ходишь обтрепанный, а
я сама стряпаю. Но это ничего не значит.
   Ты врач, и хороший врач к тому же, а я твоя жена.- Выражение ее лица на
миг смягчилось.- Ты меня^слушаешь? Да, может быть, тебя это удивит, но у
меня имеется в комоде брачное свидетельство. Вооны страшно богаты, по это
мелочь по сравнению с тем, что они милые, обаятельные и культурные люди.
Мы с тобой очень счастливы здесь вдвоем, мой друг, по должны же мы иметь
каких-нибудь знакомых. Почему нам не познакомиться с ними поближе, раз они
этого хотят? Нечего тебе стыдиться нашей бедности. Забудь о деньгах и о
положении в обществе и обо всяких таких вещах, научись ценить в людях то,
что в них ценно.

   - Да будет тебе!..- недовольно пробурчал он.
   В воскресенье он отправился с ней к Воонам с безучастным видом, внешне
покорно, и только когда они поднимались по хорошо вымощенной дорожке мимо
новой теннисной площадки, он заметил сквозь зубы:

   - Наверное, не примут нас, увидев, что я не в смокинге..
   Вопреки его ожиданиям, их приняли очень хорошо.
   Худое, некрасивое лицо Воона радушно улыбалось им поверх серебряной
чайницы, которую он, неизвестно зачем, быстро вертел в руках. Миссис Воон
приветствовала их с непринужденной простотой. За столом оказались еще
другие гости - профессор Челлис и его жена, приехавшие к Воонам на два
свободных дня - субботу и воскресенье.

   За первым в его жизни коктейлем Эндрью оглядывал длинную, устланную
светлокоричневым ковром комнату, полную цветов, книг, своеобразно красивой
мебели. Кристин весело разговаривала с Воонами и миссис Челлис, пожилой
дамой с забавными морщинками вокруг глаз.
   Оказавшись в одиночестве и не желая обращать на себя внимание, Эндрью
нерешительно подсел к Челлису, который, несмотря на почтенную седую
бороду, весело доканчивал третью порцию крепкого "Мартини"1.

   - Не желаете ли, молодой медик, заняться одним исследованием?-улыбаясь,
обратился он к Эндрью.- Следует выяснить назначение оливкового масла в
"Мартини". Имейте в виду,- я вас заранее предупреждаю, что у меня уже есть
на этот счет кое-какие предположения, но каково ваше мнение, доктор?

   - Я... я, право, не знаю,- пробормотал Эндрью.

   - Моя теория заключается вот в чем,- пришел к нему на помощь Челлис,
сжалившись над ним.- Тут заговор торговцев и таких негостеприимных хозяев,
как наш друг Воон. Использован закон Архимеда.- Он быстро замигал глазами
под густыми черными бровями.- Путем простого вытеснения они рассчитывают
сэкономить джин!

   Эндрью не смеялся, угнетенный сознанием своей неотесанности. Он не
отличался светскими талантами и никогда в жизни не был в таком богатом
доме. Он не знал, что делать с пустым стаканом, куда девать пепел с
папиросы, а главное-собственные руки. Он был рад, когда, наконец, сели
ужинать. Но и тут он чувствовал, что производит невыгодное впечатление.

   Ужин был простой, но прекрасно приготовлен и сервирован. На тарелке у
каждого уже стояла чашка горячего бульона, за нею последовал салат из
цыплят, латука и каких-то незнакомых острых приправ. Эндрью сидел рядом с
миссис Воон.

   - У вас очаровательная жена,' доктор Мэнсон,- заметила она тихо, когда
они уселись. Миссис Воон была высокая, тоненькая, элегантная женщина,
очень хрупкая на вид, совсем некрасивая, но с большими умными глазами и с
изысканно-простыми манерами. Ее подвижной рот с приподнятыми уголками
свидетельствовал о живом уме и утонченности.

   Она заговорила с Эндрью о его работе, сказав, что мужу много
рассказывали ее о его добросовестности.
   Она любезно старалась втянуть его в разговор, спрашивала с интересом,
как, по его мнению, можно было бы улучшить условия работы врачей в городе.

   - Как вам сказать... я, право, не знаю... - Он от смущения пролил
суп.-Мне думается... я бы хотел, чтобы работа велась более научными
методами.- Даже любимая тема не развязала ему язык, а ведь он часами с
увлечением говорил об этом Кристин! Он не поднимал глаз от тарелки, пока,
наконец, к его облегчению, миссис Воон не вступила в разговор с Челлисом,
сидевшим по другую сторону от нее.

   Челлис, который, как выяснилось, был профессором металлургии в
Кардиффе, читал лекции по тому же предмету в Лондонском университете и
состоял членом Горнозаводского комитета патологии труда, был веселый
говорун. Он разговаривал всем телом, руками, бородой, спорил, громко
хохотал или смеялся журчащим смехом и в то же время забрасывал в себя
большие порции еды и питья, как истопник, лихорадочно разводящий пары. Но
говорил он хорошо, и все остальные, видимо, слушали его с удовольствием.
Один лишь Эндрью не принимал участия в беседе, неодобрительно слушая то,
что говорили о музыке, о достоинствах Баха, а затем (благодаря привычке
Челлиса перескакивать от одной темы к другой) о русской литературе. Он
слышал, как упоминались имена Толстого, Чехова, Тургенева, Пушкина так
часто, что они набили ему оскомину. "Чепуха какая-то,- злился он про
себя,-сплошная, никому не нужная чепуха...
   Что воображает о себе этот старый бобер? Посмотрел бы я, как он,
скажем, сделал бы трахеотомию в какой-нибудь грязной кухне на Сифен-роу.
Немного бы ему там помог его Пушкин!"

   Кристин от души наслаждалась. Поглядывая на нее украдкой, Эндрью видел,
как она улыбалась Челлису, слышал, как она принимала участие в разговоре.
Она держала себя очень естественно, без всякого жеманства и
претенциозности. Раза два упомянула вскользь о городской школе, в которой
она преподавала. Эндрью удивился, слыша, как толково она спорила с
профессором, как быстро, без всякой самонадеянности приводила свои доводы.
Жена его начала представляться ему в новом свете, он словно в первый раз
ее увидел. "Она, оказывается, хорошо знает всех этих русских писак, а со
мной почемуто никогда о них не говорит!"-с огорчением думал он.
   А когда Челлис одобрительно погладил руку Кристин, он возмутился:
"Почему это старое чучело не может держать свои лапы при себе! Что, у него
своей жены нет, что ли?"

   Раз-другой он уловил обращенный на него взгляд Кристин,
интимно-дружеский, точно предлагавший ему обменяться впечатлениями, и
несколько раз она пыталась придать разговору такой оборот, чтобы Эндрью
мог принять в нем участие.

   - Мой муж очень интересуется рабочими антрацитовых копей, профессор. Он
занялся исследованиями насчет вдыхания угольной пыли.

   - Так, так,- сказал, отдуваясь, Челлис, с интересом посмотрев на
Мэнсона.

   - Правда, мой друг? - продолжала Кристин поощрительным тоном.- Помнишь,
ты на днях говорил об этом.

   - Все это еще мне самому неясно,- проворчал Эндрью.- Вероятно, ничего
не добьюсь. У меня еще недостаточно данных. Может быть, они заболевают
туберкулезом вовсе не от угольной пыли.

   Он, разумеется, ужасно злился на себя. Ведь этот Челлис мог быть ему
полезен. Он, конечно, не стал бы просить его помощи в самой работе, но уже
одно то, что Челлис - член Комитета труда, открывало большие возможности.
И, непонятно почему, гнев Эндрью обратился на Кристин. Когда они в конце
вечера шли домой в "Вейл Вью", он всю дорогу сердито молчал. Все так же
безмолвно прошел впереди Кристин в спальню и, когда они раздевались,
старался не смотреть на жену, тогда как обычно они в это время весело
делились впечатлениями, и он с расстегнутыми болтавшимися подтяжками и
зубной щеткой в руке стоял перед Кристин, рассказывая подробно обо всем,
что делал днем.

   Когда Кристин спросила умоляющим тоном: "Правда, сегодня было весело,
милый?", он ответил очень вежливо:

   "О, да, отлично провели вечер".

   Улегшись в постель, отодвинулся на самый край, подальше от Кристин, и
когда почувствовал, что она сделала легкое движение по направлению к нему,
он притворным храпом, долгим и громким, остановил ее.

   На следующее утро все еще не исчезла эта натянутость между ними. Эндрью
ушел на работу угрюмый, на себя не похожий. Около пяти, когда они сидели
за чаем, у дверей раздался звонок. Это шофер Воона привез целую пачку книг
и большой букет нарциссов "павлиний глаз".

   - От миссис Воон,- сказал он, улыбаясь, и ушел, дотронувшись до своей
остроконечной шапочки.

   Кристин воротилась в гостиную, обеими руками неся книги и цветы. Лицо
ее пылало.

   - Смотри, милый!-воскликнула она взволнованно.- Ну, не мило ли с ее
стороны? Прислала мне всего Троллопа. Мне всегда хотелось познакомиться
получше с его сочинениями. И какие чудесные цветы!

   Эндрью встал и сказал с холодной насмешкой:

   - Прелестно! Цветы и книги от супруги феодала!
   И присланы, я полагаю, для того, чтобы немного усладить тебе жизнь со
мной! Я для тебя слишком скучный муж! Я не принадлежу к тем блестящим
краснобаям, которые тебе, видимо, так пришлись по душе вчера. Я только
самый обыкновенный, рядовой младший врач, будь оно все проклято!

   - Эндрью! - Вся краска сбежала с лица Кристин.- Как тебе не стыдно!

   - А что, не правда? Я все отлично видел, пока сидел остолопом за этим
проклятым ужином. У меня глаза есть. Я вижу, что я тебе уже надоел. Я
гожусь только на то, чтобы целый день шлепать по грязи, заглядывать под
грязные одеяла да набирать блох. Теперь тебе уже не по вкусу такой
неотесанный деревенщина, как я!

   Глаза Кристин, полные жалости, темнели на бледном лице. Но она сказала
ровным голосом:

   - Как ты можешь говорить такие вещи! Я оттого и люблю тебя, что ты
таков, как есть. И никогда никого другого не полюблю.

   - Так я тебе и поверил! - огрызнулся Эндрью и вышел, хлопнув дверью.

   Целых пять минут он укрывался в кухне, шагая из угла в угол и кусая
губы. Потом резко повернулся, бросился в гостиную, где Кристин стояла, в
отчаянии поникнув головой и рассеянно глядя в огонь. Он налетел на нее,
как бешеный, и обнял ее.

   - Крис, родная! - прокричал он в пылком раскаянии.-Милая ты моя! Прости
меня! Ради бога, прости.
   Все, что я говорил, только слова, я этого не думаю. Я просто-напросто
сумасшедший ревнивый осел. Я тебя обожаю!

   Они порывисто, крепко обнялись. В комнате пахло нарциссами.

   - Разве ты не знаешь, что я бы умерла без тебя? - всхлипывала Кристин.

   Потом, когда она сидела, прижимаясь щекой к его щеке, он, потянувшись
за книгой, спросил сконфуженно:

   - А кто такой, собственно, этот малый... Троллоп?
   Ты бы мне объяснила, родная. Я ведь невежественный болван!


   VIII

   Прошла зима. У Эндрью прибавилась новая работа - его исследования
результатов вдыхания каменноугольной пыли, которые он начал с
систематического наблюдения всех шахтеров угольных копей, состоявших в
списке его пациентов. Вечера они с Кристин проводили вдвоем и были
счастливее прежнего. Кристин помогала ему переписывать заметки, сидя у
веселого огня в камине (единственной привилегией врачей этого района было
то, что у них всегда имелся большой запас дешевого угля), когда он
возвращался с вечернего приема в амбулатории. Они часто вели долгие
беседы, и во время этих бесед Эндрью просто поражался образованности и
начитанности Кристин, хотя она никогда не выставляла их напоказ. Кроме
того, он только теперь разглядел в ней ту утонченность инстинктов, ту
внутреннюю интуицию, благодаря которой она так хорошо разбиралась в
литературе, в музыке, так верно судила о людях.

   - Чорт побери, а ведь я только теперь начинаю узнавать свою жену! -
говорил он шутливо.- Чтобы ты не слишком возгордилась, мы сейчас урвем
полчаса на пикет, и я тебя обыграю.- Играть в пикет они научились у Воонов.

   Когда дни стали длиннее, Кристин, ничего не говоря мужу, принялась
расчищать сад вокруг дома. У Дженни, их служанки, имелся один-единственный
родственник, которым она весьма гордилась,-старый инвалидшахтер, который
за плату десять пенсов в час согласился помогать Кристин. Однажды, в
мартовский день, переходя через ветхий мостик, Мэнсон увидел их внизу у
ручья, где они энергично штурмовали засорявшие его груды ржавых консервных
банок.

   - Эй, вы, там, внизу! - крикнул он с мостика. - Что вы делаете?
Распугаете мне всю рыбу!

   Кристин в ответ на его насмешки только тряхнула головой:

   - Погоди, увидишь!

   Через две-три недели вся сорная трава была выполота, запущенные дорожки
расчищены. Дно ручейка было чисто, берега приведены в порядок. У входа в
долину были сложены из валявшихся вокруг камней искусственные скалы.
Садовник Воонов, Джон Роберте, часто приходил в "Вейл Вью", принося
луковицы и черенки, давая советы. Кристин с настоящим торжеством привела
Эндрью за руку к грядкам, чтобы показать первый нарцисс.

   В последнее воскресенье марта неожиданно, без предупреждения, приехал
их навестить Денни. Они приняли его с распростертыми объятиями, осыпав
градом восторженных приветствий. Видеть опять эту приземистую фигуру, это
красное лицо с светлыми бровями доставляло Мэнсону давно не испытанную
радость. Показав ему свои владения, накормив всем, что только у них
имелось, они усадили его в самое мягкоа кресло и настойчиво потребовали
новостей.

   - Пейджа уже нет,- сообщил Денни.- Бедняга умер месяц тому назад, после
второго кровоизлияния. И хорошо сделал, что умер.

   Он достал свою трубку, щуря глаза с привычным выражением циничной
насмешки.

   - А Блодуэн и ваш приятель Рис, невидимому, намерены сочетаться
законным браком.

   - Подходящая пара,- сказал Эндрью с необычной для него горечью.- Бедный
Эдвард!

   - Да, Пейдж был славный малый. Хороший старый врач-практик,- сказал
задумчиво Денни.- Вы знаете, я ненавижу самое это название и все, что с
ним связано.
   Но Пейдж делал честь своей профессии.

   Наступило молчание. Все трое думали об Эдварде Пейдже, который все те
годы тяжелого труда, что он провел в Блэнелли, среди куч шлака, мечтал о
Капри, о его птицах и жарком солнце.

   - А у вас какие планы, Филипп? - спросил, наконец, Эндрью.

   - Право, еще не знаю... Я что-то заскучал,-сухо усмехнулся Денни.- В
Блэнелли все кажется иным с тех пор, как вы оба оттуда сбежали. Пожалуй,
прокачусь за границу. Поищу места судового врача, если только меня захочет
взять какой-нибудь паршивый грузовой пароходишко.

   Эндрью молчал, опечаленный мыслью о том, что этот способный человек,
подлинно талантливый хирург, сознательно тратит понапрасну свою жизнь, с
каким-то садизмом разрушая самого себя. Но действительно ли жизнь его
разрушена? Кристин и Эндрью часто говорили о Филиппе, пытаясь разрешить
эту загадку. Они смутно слыхали, что Денни был женат на женщине,
принадлежавшей к более высокому кругу, чем он, и она пыталась заставить
его приноровиться к условиям врачебной практики в той среде, где не
создашь себе репутации, делая блестящие операции четыре дня в неделю, если
не будешь охотиться остальные три дня. После того как Денни ради жены пять
лет терпел эту жизнь, она отплатила ему тем, что бросила его ради
случайной связи с другим. Неудивительно, что Денни зарылся'в глуши,
презирал условности и ненавидел ортодоксальный уклад жизни. Но, может
быть, наступит день, когда он вернется к культурному существованию.

   Они проговорили до вечера, и Филипп остался до последнего поезда. Он с
интересом слушал рассказ Эндрью об условиях работы в Эберло. Когда Эндрью,
негодуя, заговорил о вычетах из заработка младших врачей в пользу
Луэллина, он сказал со странной усмешкой:

   - Думаю, что вы недолго с этим будете мириться.

   После отъезда Филиппа Эндрью день за днем все более чувствовал, что ему
чего-то нехватает, что в работе его есть какой-то непонятный пробел. В
Блэнелли рядом был Филипп, и он постоянно ощущал крепкую связь с ним, их
объединяло общее дело. В Эберло же у него не было ни с кем такой связи, не
было товарищеского единения с другими врачами.

   Доктор Экхарт, его коллега по Западной амбулатории, несмотря па бурный
характер, был человек приятный. Но он был стар, жил как-то автоматично,
работал без капли воодушевления. Правда, благодаря долгому опыту он, по
его собственному выражению, "чуял воспаление легких, как только сунет нос
в комнату больного", очень ловко накладывал гипс или лубки и был большой
мастер вскрывать нарывы. Правда, иногда он любил блеснуть умением делать
небольшие операции, тем не менее он во многих отношениях был человек
отсталый. Эндрью находил, что он типичный представитель "добрых старых
домашних врачей" (как называл их Денни), проницательных, добросовестных,
опытных, обожаемых пациентами и широкой публикой, но в течение двадцати
лет не открывавших ни единой медицинской книги и почти опасных своей
отсталостью. Эндрью всегда готов был потолковать с Экхартом о деле, но у
старика не было на это времени. По окончании рабочего дня он съедал свой
суп из консервов,-любимым его блюдом был томатовый суп,-начищал наждаком
новую скрипку, осматривал свой фарфор, потом тащился в клуб масонов играть
весь вечер в шашки и курить трубку.

   В обоих врачах Восточной амбулатории было также мало обнадеживающего.
Доктор Медли, старший из них, человек лет пятидесяти, с умным и
выразительным лицом, был глух, как пень. Если бы не это несчастье, над
которым пошляки почему-то всегда потешаются, Чарльз Медли достиг бы
гораздо большего, чем должность младшего врача в глуши Уэльса. Он, как и
Эндрью, интересовался главным образом внутренними болезнями. Диагност он
был замечательный. Но когда пациенты разговаривали с ним, он не слышал ни
слова. Разумеется, он научился понимать их по движению губ. Но он был
очень робок, так как часто при этом делал пресмешные ошибки. Мучительно
было видеть, как его полные тревоги глаза с отчаянно-вопросительным
выражением непрерывно следили за движением губ того, кто обращался к нему.
Он так боялся сделать серьезную ошибку, что прописывал лекарства в самых
ничтожных дозах. Жилось ему трудно, так как взрослые дети требовали и
забот и больших расходов, и он, как и его увядшая жена, превратился в
беспомощное, странно трогательное существо, трепетавшее перед доктором
Луэллином и комитетом, жившее в вечном страхе, что его вдруг лишат места.

   Второй врач, Оксборро, был человек совершенно другого склада, чем
бедный Медли, и меньше нравился Эндрью. Оксборро был высокий, рыхлый
мужчина с толстыми пальцами и шумной показной сердечностью. Эндрью часто
думал, что, будь у Оксборро больше крови в жилах, из него бы вышел
отличный букмекер. Как бы там ни было, а Оксборро в сопровождении жены,
игравшей на переносном гармониуме, отправлялся каждое воскресенье в
ближайший городок Фернлей (делать это в Эберло ему запрещал этикет), там,
посреди базара, ставил свою небольшую, покрытую ковриком кафедру и
открывал религиозное собрание. Оксборро был евангелист и, увы, невероятно
чувствителен. Он вдруг начинал рыдать и молиться так, что приводил
окружающих в смятение. Раз, присутствуя при трудных родах, перед которыми
оказалось бессильным его искусство, он внезапно повалился на колени у
постели роженицы и стал молить бога сотвори