обычай  носить  эту   штуку,
закрывающую  нос  и  рот.  Надев  еще  темные очки,  можно было совсем
замаскировать лицо.  В поезде многие были в таких масках. Все они были
в офицерских кителях, только без петличек.
     Общежитие в Усигомэ стало неузнаваемым.  У входа  висела  большая
вывеска  - на ней было написано по-английски "Манила клуб" и нарисован
щит с косой полосой и  лошадиной  головой  в  углу.  А  рядом  с  этой
вывеской  висела  совсем  маленькая  -  "Представительство компании по
производству дрожжевых удобрений". Контора помещалась во втором этаже.
     Ии тоже совсем преобразился:  европейский костюм,  очки в золотой
оправе,  золотые зубы;  стал настоящие коммерсантом.  Он предложил мне
поселиться  в одной из каморок над конторой.  Рядом в такой же каморке
жил капитан Миками, бывший адъютант Осьминога.
     - Здесь  можно  чувствовать себя в полной безопасности,  - сказал
Ии.
     Помещение клуба   на  нижнем  этаже  арендовал  какой-то  китаец,
который  содержал  несколько  ресторанов  для  европейцев  в  Токио  и
Иокогаме   и  пользовался  покровительством  со  стороны  американских
военных властей.  Клуб  этот  стал  игорным  домом  для  офицеров  1-й
кавалерийской  дивизии,  расквартированной  в  Токио.  Даже  эм  пи  -
американские военные полицейские - не смели  входить  в  него.  Щит  с
изображением    лошадиной   головы   был   эмблемой   этой   полностью
механизированной "кавалерийской" дивизии, не имевшей ни одной лошади.
     Ии одобрил  мою внешность - я отпустил усы и изменил прическу - и
разрешал мне изредка выходить из дому. Я обещал ему соблюдать все меры
предосторожности. Во время прогулок я вел себя как лазутчик, проникший
в город, занятый неприятелем.
     Токио выглядел именно так, как должна была выглядеть покоренная и
обесчещенная столица.  Всюду зияли выжженные пустыри,  но на Гиндзе, в
Асакуса,  Синдзюку и Уэно жизнь кипела вовсю. Ярко раскрашенные бараки
- кинотеатрики,  кафе, дансинги, бары - были переполнены. Одних кафе в
Токио  функционировало свыше двадцати тысяч.  Большинство вывесок было
выдержано в духе новой эры:  "Кэпитал", "Сентрал", "Парадайз", "Сван",
"Майами",  "Нью", "Флорида" и так далее. Перед этими пестрыми бараками
толпились размалеванные девицы  -  панпаны.  Эту  кличку  им  дали  их
главные   клиенты  -  американские  солдаты.  Панпаны  были  одеты  по
последней  европейской  моде  и  носили   высоко   взбитую   прическу,
прозванную  "атомной  бомбой".  Впрочем,  воспоминание  об  этой бомбе
сохранилось не только в виде прически.  Я встретил в метро женщину  со
следами ожогов и разноцветными полосами на лице,  Мне сказали, что она
из Хиросимы, - ее так изукрасили лучи бомбы.
     Токио с его выжженными пустырями и кварталами пестрых бараков был
похож на эту женщину из Хиросимы.

5

     Первое время я с опаской  проходил  мимо  эм  пи  и  американских
офицеров.  Мне  приходилось  иметь  дело с пленными на Филиппинах,  на
острове Макин и в других местах. Те, кто остался в живых, могли узнать
меня,  несмотря  на  маскировку.  Однако  после  нескольких прогулок я
убедился, что мои страхи преувеличены.
     Однажды, садясь в троллейбус в Йоцуя, я столкнулся носом к носу с
полковником жандармерии Сигено - тем самым,  который  во  время  войны
проводил  массовые  операции  по  ликвидации неблагонадежных элементов
среди населения Пекин-Тяньцзинского  района.  Говорили,  что  его  имя
действовало  на  китайцев  как  заклинание  - бледнели и умолкали даже
грудные младенцы.  И этот самый Сигено теперь нес под  мышкой  большую
связку  бумажных  зонтиков,  -  очевидно,  шел  продавать их.  Затем я
встретил у театра "Нихон гекидзе",  совсем недалеко  от  американского
штаба, майора Мацуяма. Допрашивая пленных на острове Гуам, он применял
изобретенный им весьма  действенный  метод  "горячая  татуировка".  Он
проехал мимо меня, везя на велорикше какую-то пожилую американку. Если
бы ей сказать,  кто ее везет,  она бы умерла на месте от  ужаса.  А  в
одном  переулке  около  вокзала  Уэно я увидел уличного гадальщика - в
колпачке с хвостиком,  какой обычно носят синтоистские священники, и в
черном балахоне,  напоминающем докторскую мантию. На его столике стоял
прибор  -  сочетание  микроскопа  и  старинных  водяных  часов,  рядом
красовалась  дощечка:  "Научно  предсказываю  судьбу  согласно  данным
френологии,  графологии  и  учения  о  началах  Ян   и   Инь".   Этого
ученого-гадальщика,  бывшего капитана 2 ранга,  я видел во время войны
на острове Эниветок. Он тоже совершал кимотори.
     Никто из  этих  офицеров  не  узнал меня.  Я рассказал о них Ии и
выразил  удивление:  почему  они  показываются  на  улице  без  всякой
маскировки? Ведь им надо остерегаться не меньше меня. Ии, улыбнувшись,
ответил:
     - Они,  наверно,  тоже  переменили  фамилии и биографии и считают
себя в безопасности.
     Мне почему-то показалось, что Ии уклонился от прямого ответа.
     Сидя в деревенском бесте,  я целыми днями спал  от  скуки.  После
переезда в Токио я решил избавиться от этой привычки и начал принимать
хиропон - патентованное  бодрящее  средство,  вошедшее  в  моду  после
войны.  Подкожное  впрыскивание  давало больший эффект,  чем таблетки.
Сразу же прояснялась голова,  исчезала усталость. Недаром это средство
употребляли панпаны, воры и многие из тех, кому приходилось работать в
ночное время.  В газетах писали,  что  постоянное  употребление  этого
американского препарата приводит к расстройству нервной системы и даже
психическим заболеваниям.  Но  я  не  верил  этому.  Если  бы  хиропон
действительно  делал,  людей  сумасшедшими,  вряд  ли разрешили бы так
широко  пользоваться  им.  Он  стоил  дешевле  американских   сигарет,
продававшихся  в  "Тоеко"  -  магазине бывшего премьер-министра принца
Хигасикуни.
     Я привык  к  хиропону.  Он заглушал приступы тоски,  охватывавшей
меня время  от  времени.  И  каждый  раз  шприц  спасал  меня,  вливая
очередную   порцию   бодрости.   Но  этой  порции  хватало  ненадолго.
Приходилось постепенно учащать уколы.
     Я часто  ходил  по Западной Гиндзе и по другим улицам и переулкам
центральных  деловых  кварталов.  Дома  здесь  битком  набиты  всякими
конторами.  Я заметил, что некоторые из них почти всегда закрыты днем,
-  очевидно,  функционировали  только  по  ночам.  Рядом  с  крупными,
кричащими   вывесками   ресторанчиков   и  кафе  крохотные  конторские
вывески-дощечки у входа были совсем незаметны.  И еще я  отметил,  что
многие  конторы  имели  отношение  к  производству и продаже дрожжевых
удобрений и к разведению ароматных грибов сиитакэ.  Очевидно, спрос на
эти удобрения и на ароматные грибы резко возрос после войны.
     Ии видел,  что я хандрю из-за безделья. Он предложил мне заняться
какой-нибудь  работой в его конторе,  - например,  рассылкой рекламных
листовок и прейскурантов.  Я отказался.  Не для того я  остался  жить,
чтобы осквернять себя унизительными занятиями.  Стерпеть нестерпимое и
вынести невыносимое - так повелел государь,  но  это  не  значит,  что
можно  терять  честь  и достоинство,  примирившись с тем,  что империя
лежит под ногами завоевателей.  Мне было стыдно за  офицеров,  которые
забыли о своем звании и опустились до положения девок-панпанов.
     На мою гневную тираду Ии ответил:
     - Не  осуждай  офицеров,  которым  пришлось  после войны заняться
разными делами ради заработка.  Они вовсе не забывают о своем прошлом.
Всем  бывшим  чинам  императорской  армии  и флота разрешено учреждать
землячества,  общества одновыпускников военных школ и военной академии
и   ассоциации   фронтовых  сослуживцев.  Эти  организации  объединяют
офицеров на почве совместных воспоминаний,  чувства  боевой  дружбы  и
общих традиций...
     Я перебил его:
     - Эти общества,  наверно, созданы для совместных выпивок и игры в
маджан.  Это просто клубы панпанов мужского пола.  -  Я  посмотрел  на
этажерку,  на которой стояли фотографии Дзинтана и других, и вздохнул.
- Мне стыдно перед ними.  Я остался жить, чтобы служить государю, а не
для того, чтобы влачить бесцельное существование.
     Я показал на газеты,  лежавшие передо мной на  полу.  В  них  был
напечатан  приказ  Макартура  о  запрещении  всеобщей стачки,  которую
собирались  начать  работники   связи   и   служащие   государственных
учреждений.
     - Наконец-то американцы и у нас принялись  за  дело.  Потсдамская
эпоха,   кажется,   кончилась.   Отныне   забастовки  будут  считаться
противозаконным актом.  Теперь начнут хватать  красных.  А  я  сижу  и
ничего не делаю...  или разгуливаю с этой проклятой маской на носу. Не
могу больше терпеть.  Пойду лучше на площадь и на том самом месте, где
погибли мои друзья...
     - Зарезаться всегда успеешь,  - сказал Ии,  строго  посмотрев  на
меня.  - Сейчас уходить на тот свет - это дезертирство.  Ты можешь еще
пригодиться,  но только не по части борьбы с японскими  красными.  Это
сделают без тебя.  Нечего нам лезть во внутренние дела.  Помни,  что у
тебя большой опыт по части специальной службы. Я тебя вызвал для того,
чтобы  подыскать какую-нибудь работу.  Но...  плохо то,  что тебе надо
скрываться. Прямо не знаю, что бы придумать...
     Спустя неделю после этого разговора Ик сказал мне, что кое-кто из
его бывших сослуживцев по генштабу собирается  поехать  в  Китай  -  в
Тайюань,  где  в  штабе  маршала  Янь  Си-шаня  работает  группа наших
офицеров во главе с генерал-майором Ямаока.
     - Все  они остались там после капитуляции.  Янь Си-шань взял их с
разрешения американцев к себе в качестве военных советников.  Подожди,
и  для  тебя со временем будет работа.  Как жалко,  что ты нелегальная
персона...  - Он покачал головой и поцокал языком. - Американцы сейчас
многое  прощают  нам,  но  такие дела,  как твои...  Этого даже они не
простят.
     Он опять покачал головой и поцокал языком.

8

     Это случилось на базаре в Кисседзи,  где собираются спекулянты со
всех концов столицы.  Я часто прогуливался в  этом  районе,  одном  из
немногих районов Токио,  совсем не пострадавших от войны. В тот день я
был на базаре с раннего утра и,  решив позавтракать, остановился перед
тележкой  продавца  лапши.  Вдруг  раздались  свистки  и автомобильные
гудки.  На базарную площадь кучками выбежали люди с красными флагами и
транспарантами.   За   ними   гнались   наши  полицейские  и  джипы  с
белошлемными  эм  пи.   По-видимому,   проводилась   операция   против
стачечников.  Двое  красных  бежали в мою сторону.  Один из них что-то
кричал своим в мегафон,  другой размахивал транспарантом,  на  котором
было выведено: "Япония не будет колонией!"
     Толпа расступалась перед  стачечниками  и  тотчас  же  смыкалась,
закрывая дорогу полицейским. Когда двое красных поравнялись со мной, я
схватил кадку с лапшой,  стоявшую  на  тележке,  и  швырнул  под  ноги
бегущим. Тот, у кого был мегафон, по-видимому вожак, успел отскочить в
сторону, а парень с транспарантом перепрыгнул через кадку. Она угодила
под  ноги  студенту в фуражке с квадратным верхом.  Он взвизгнул,  как
женщина,  и бросился на меня,  я отпихнул его,  он покачнулся и тут же
схватил меня за рукав,  но,  получив удар коленом в живот,  согнулся и
зашипел от боли.
     - Изменник! - крикнул я студенту и ударил его в нос.
     Он упал. Сзади меня кто-то заорал:
     - Бей пса!
     - Бей! - подхватил другой.
     Толпа явно сочувствовала мне,  а не студенту.  Но в этот момент у
самого моего уха раздался свисток.  Не успел я обернуться, как получил
удар дубинкой по голове, и в то же мгновение меня схватили за руки.
     - Я  не  красный!  -  крикнул   я,   уцепившись   за   аксельбант
оказавшегося  передо  мной  эм  пи,  но  он  схватил меня за галстук и
потащил к джипу.
     Студент что-то шепнул на ухо другому эм пи. Меня втащили в машину
и,  стукнув еще раз дубинкой по голове,  заставили сесть на пол. Я дал
надеть на себя наручники.  Машина тронулась.  Спустя некоторое время я
увидел,  что мы спускаемся вниз к Тамеикэ  и  направляемся  в  сторону
Хибия.  Вскоре  передо  мной  появилось  семиэтажное  здание  Общества
взаимного страхования жизни - штаб американского главнокомандующего.
     Меня провели  в  подвальное помещение и впихнули в комнатку,  где
вдоль стен стояли мешки с палками для гольфа,  а в углу были свалены в
кучу бейсбольные принадлежности: маски, нагрудники, кожаные рукавицы и
биты.  Я потребовал, чтобы немедленно доложили начальству о том, что я
арестован  по недоразумению,  надо было схватить красного,  а не меня.
Сержант ответил,  что,  когда понадобится,  я буду вызван.  Я попросил
снять с меня наручники. Он ответил, что, когда понадобится, их снимут.
Обыскав меня, он нашел мешочек с амулетом и медицинское свидетельство,
скрепленное   печаткой   начальника   эвакопункта   на  Иводзима.  Мне
оставалось теперь только одно - отстаивать до конца версию,  связанную
с этим свидетельством. Если выяснят, кто я, мне конец.
     Я просидел в подвале до вечера.  Наконец за мной пришли конвоиры.
Мы  поднялись  на  лифте  на седьмой этаж.  Меня ввели в комнату,  где
сидела девица в военной форме.  Она сказала по-японски с  американским
акцентом:
     - Проходите.
     С меня  сняли  наручники.  Я вошел в большой кабинет,  освещаемый
только настольной лампой.  В ответ на мой поклон  сидевший  за  столом
американский офицер,  подполковник, показал рукой, чтобы я сел на стул
посередине комнаты,  и повернул лампу так, чтобы она светила мне прямо
в лицо.  Разглядев меня как следует,  американец издал тихий протяжный
свист и,  повернув лампу к себе,  возобновил  прерванное  занятие:  он
чистил  трубку  длинной  мохнатой палочкой,  обмакивая ее в флакончик.
Теперь и я разглядел его как следует.  Прищуренные глаза,  морщинистый
лоб,  маленькие  пухлые  губы,  сложенные  бантиком,  - сомневаться не
приходилось.  Внутри у меня все похолодело. Я быстро зашептал про себя
молитвословие: "Намуамидабуцу, намуамидабуцу, намуамидабуцу..."
     Это была не галлюцинация: передо мной сидел он.

7

     Харшбергер сказал по-японски:
     - Я  провел  расследование  по  делу  о зверском убийстве пленных
американских  летчиков  на  полуострове  Миура  в  конце  мая   тысяча
девятьсот  сорок  пятого  года и точно установил фамилии всех японских
офицеров,  имевших отношение к этому делу.  Ваша настоящая фамилия мне
известна.
     Затем он  начал  рассказывать  о  своем  участии   в   подготовке
материалов для ряда судебных процессов,  состоявшихся на островах Гуам
и  Кваджелейн.   Эти   процессы   показали,   что   японские   офицеры
систематически   умерщвляли   пленных  американцев  и  совершали  даже
каннибальские действия согласно старинному японскому воинскому обычаю.
По  приговору  американского  военного  суда  за  каннибализм  казнено
несколько   десятков   видных   японских   офицеров   во    главе    с
генерал-лейтенантом  Татибана  и  вице-адмиралом  Мори.  И  что  самое
интересное, из показаний обвиняемых выяснилось, что один подполковник,
ставший  позднее  офицером  для  особо  важных  поручений  при главной
квартире,  принимал в бытность на островах Макин и Эниветок деятельное
участие   в  этих  древнеяпонских  банкетах.  Этот  мерзавец  подлежит
военному суду, как военный преступник категории "Си", разряда "Тигры".
Категория "Си" - это те, кто совершал чудовищные бесчеловечные деяния,
а в разряд "Тигры" включены все,  кто совершал людоедские обряды. Этот
подполковник-тигр будет наверняка повешен. Амулет ему не поможет.
     Харшбергер провел пальцем по горлу и подмигнул мне.  Затем вызвал
секретаршу и, передав ей записку, приказал:
     - Возьмите в картотеке военных  преступников  сведения  на  этого
господина.
     - Укажите категорию и  разряд,  -  сказала  секретарша,  -  чтобы
быстрее найти.
     Харшбергер написал что-то на записке. Взглянув на нее, секретарша
приоткрыла  рот и уставилась на меня с жадным любопытством.  Она вышла
из кабинета, не сводя с меня глаз.
     Через некоторое   время  Харшбергер  спросил  сугубо  официальным
тоном:
     - А почему вы оказали сопротивление нашей военной полиции?
     - Потому  что  меня  арестовали  по  ошибке.  Я   хотел   поймать
красного...
     - Вы ударили одного человека...
     - Этот студент красный; он бежал...
     Харшбергер стукнул костяшками пальцев по столу:
     - Вы  ударили  сотрудника  нашей контрразведки в нос и еще в одно
место.  И  кажется,  изувечили.  Он  преследовал  известного  красного
лидера.  У  нас  имеются  все основания обвинить вас в том,  что вы по
заданию Японской коммунистической партии пытались убить сотрудника  Си
Ай  Си.  Готов  держать  пари,  что военный суд расправится с вами как
следует.
     - Если  меня  потащат  на  суд,  я  могу  рассказать  о том,  как
некоторые   пленные   американские    офицеры    выдавали    важнейшие
стратегические тайны, чтобы спасти свою жизнь.
     - А у вас есть доказательства?  - с улыбкой спросил Харшбергер. -
Показания  американского  офицера  не  записывались ввиду чрезвычайной
секретности,  и только ваш военный министр,  генерал Анами,  во  время
допроса,  который он производил самолично,  сделал кое-какие пометки в
своем блокноте.  После капитуляции нам были  переданы  все  бумаги  из
сейфов военного министра,  в том числе и блокнот министра, но, так как
все записи в этом блокноте,  сделанные иероглифической скорописью,  не
поддавались  прочтению,  этот блокнот,  на основании моего заключения,
был сожжен вместе с другими бумагами, не представлявшими интереса. Так
что  вы  ничем  не  сможете  подкрепить  свои  слова.  Суд  не поверит
голословным заявлениям военного преступника.
     - По   пометкам,   сделанным   министром,  мной  была  составлена
всеподданнейшая  докладная  записка.  В  ней  точно  указана   фамилия
пленного   американца,   давшего  сведения  о  предстоявших  операциях
"Олимпик",  "Коронет" и "Серебряное блюдо".  Я назову на суде  фамилии
нескольких  старших офицеров из секретариата Высшего совета по ведению
войны, которые читали эту записку, - ответил я.
     - Назовите этих офицеров.
     Я сделал  вид,  что  пытаюсь  вспомнить,  но  затем  отрицательно
покачал головой.
     - Не хочешь сказать?
     Он схватил   большую  настольную  зажигалку  и  швырнул  в  меня.
Зажигалка попала мне прямо в ухо.
     Я понял:  мое сообщение о том,  что имеются живые свидетели, было
неожиданным для него.  Он считал себя в полной безопасности,  но вдруг
оказалось,  что я держу его тайну в своих руках.  Мы были в одинаковом
положении: "держали друг друга за хвост".
     Харшбергер с шумом отодвинул кресло и, подойдя ко мне, гаркнул:
     - Встать,  грязная тварь!  Не забывайся! Я тебя выучу европейским
манерам!
     Я встал. Он взял два карандаша со стола:
     - Назови фамилии этих офицеров. Скажешь?
     - Я не помню сейчас. Клянусь...
     - Давай руку.
     Он приказал  мне  растопырить  пальцы  и   вставил   между   ними
карандаши.
     - Сейчас начну сжимать и буду жать до тех пор, пока не выжму все!
Но  я  не  советую  упрямиться.  Зачем  зря мучить себя?  Вы не хотите
назвать фамилии, чтобы сохранить козырь на всякий случай. Так?
     Он посмотрел мне в глаза:
     - Вы держите этот козырь, потому что боитесь меня?
     - Да. Я боюсь вас, и вы боитесь меня. У нас одинаковое положение.
     - Нет,  у меня преимущество.  На этот раз  вы  сидите  у  меня  в
качестве пленного. Но... можно говорить по-деловому. Как вы считаете?
     Я кивнул головой.
     В дверь постучали. Харшбергер бросил карандаши на стол и вернулся
на свое место.
     - Войдите! - крикнул он.
     Вошла секретарша и положила на стол листок с прикрепленной к нему
карточкой.   Затем   подняла   с  пола  зажигалку  и,  передав  своему
начальнику, вышла. Пробежав карточку, он удивленно посмотрел на меня и
приказал повернуть голову. Я повернул. Он протяжно с