еланный, загаданный час свиданья!

- Здравствуй, мама, - неверным баском, в котором вдруг появилась сипотца,
проговорил Володя, козырнул, но сам смутился и протянул матери руку: - Ну,
как поживаешь? Здоровье твое ничего?

Ему было уж очень неловко держать в руке немецкий автомат, и вообще все
вышло не так, как он задумал. Да и мать как-то заробела и стеснялась
посторонних, подавленная непривычной обстановкой подземелья. Озабоченно
всматриваясь в изменившиеся черты Володиного лица, она тихо ответила:

- Ох, Вовочка, здравствуй, дорогой! Ничего здоровье, спасибо тебе. Как ты
тут?

- Я... тоже ничего. Обыкновенно. А от папы есть что?

- Где ж тут можно было - от папы? Ведь у нас немцы стояли...

- Знаю я...

- До поцелуйтесь вы, шут вас возьми совсем! - не вытерпел дядя Гриценко. -
Одичал совсем парень. Столько мать не видал, такое время пережили, а он ей
ручку тянет! Тьфу!

Володя подошел к матери, придерживая одной рукой гранаты, другой - очень
ему мешавший проклятый немецкий автомат, и неуклюже поцеловал Евдокию
Тимофеевну в щеку. Она схватила его чумазые щеки, стиснула ладонями и стала
целовать, разом залив его лицо своими слезами.

Но тут послышались твердые, крупные шаги. Володя живо отскочил от матери,
оправляя куртку, пряча за спину оружие. Вошел комиссар, за ним шли Лазарев,
Жученков, Корнилов и гости с поверхности.

В руках у комиссара был большой исписанный лист бумаги. Партизаны стали
рассаживаться на скамьях и табуретках. Когда все разместились, командир
Лазарев спросил, обращаясь в сторону боковой штольни:

- Ну, Шульгин, как у тебя там?

- Все в порядке. Дело на мази! - донеслось из штольни.

- Ну давай тогда!

И внезапно все, что было два месяца совсем почти черным или в редких
случаях желто-серым, вдруг, в одно мгновение, стало ослепительно белым.
Люди зажмуривались, прикрывая ладонями глаза.

Это вспыхнули электрические лампочки, нити которых накалил ток от немецкого
движка, притащенного партизанами к входу в каменоломни. В том и был
задуманный сюрприз Шульгина и Пекермана.

Крохотные цветные огоньки зажглись в ветвях новогодней елки. Как празднично
и уютно выглядело сейчас еще за минуту до этого мрачное каменное
подземелье! Но когда люди немножко пообвыкли, пригляделись к свету и
вытерли слезящиеся глаза, оглушительный хохот раздался в недрах
каменоломен. Люди смотрели друг на друга и хохотали до упаду, валясь с
табуреток, припадая грудью к столу, колотя друг друга по плечам и спинам.
Какие все были чумазые, грязные, закоптелые!

Надя и Нива вырывали друг у друга зеркальце, смотрелись в него, закрывались
руками. Никак не могли прийти в себя партизаны, впервые за два месяца
разглядевшие друг друга. Долго не смолкал богатырский хохот, сотрясавший
самые отдаленные каменные закуты подземелья, и часовые у входа
прислушивались к нему: "Что там такое внизу - обвал, что ли?"

А потом, когда все наконец угомонились, встал комиссар Котло. Дядя Яша
Манто бережно поставил посреди стола свое дивное творение - исполинский
пирог с пятиконечной звездой, искусно выложенной на корке цукатами. Потом
он и тетя Киля разлили всем по кружкам и стаканам то, что имелось в
неприкосновенном запасе отряда. И комиссар произнес речь.

- Товарищи, - сказал комиссар, - дорогие товарищи, боевые друзья! С великой
радостью встречаем мы сегодня Новый год, который мы начинаем праздником
нашего избавления. Вот товарищи с флота сообщили, что твердо стоит на своем
месте Москва и крепко ударила Красная Армия по немцу под Москвой: откинула
его... И хочется мне сказать вам...

- Простите, товарищ комиссар, - наклоняясь к уху Котло, прошептал
подбежавший Пекерман. - Я приемник наладил, из Москвы товарищ Калинин
говорит.

- Калинин говорит! - прошло вокруг всего стола. - Михаил Иванович говорит!

Стало очень тихо, только слышно было, как болтает ножками, стукая каблуками
о табурет, маленькая Оля Лазарева, притихшая на коленях у матери и не
сводившая глаз с лампочек на елке.

И из небольшого картонного рупора, который принес, волоча за собой длинный
провод, Пекерман, послышалось: "Дорогие товарищи! Граждане Советского
Союза! Рабочие и работницы! Колхозники и колхозницы! Советская
интеллигенция! Бойцы, командиры и политработники Красной Армии и
Военно-Морского Флота!"

При этих словах Михаила Ивановича Калинина сидевший возле Лазарева
капитан-лейтенант оправил китель, бросил взгляд на старшину, а тот
приосанился и поглядел на окружающих.

"Партизаны и партизанки! - продолжал Калинин, и все, кто был за столом,
радостно переглянулись, подталкивая друг друга локтями. - Жители советских
районов, временно захваченных немецко-фашистскими оккупантами! (Тут все
посмотрели на Евдокию Тимофеевну. ) Разрешите поздравить вас с наступающим
Новым годом! А по случаю наступления Нового года разрешите представать вам
краткий итог войны..." - доносилось из рупора, - нет, не из рупора, который
держал в руках Пекерман, а из самой Москвы.

Тихо сидели партизаны. Кто рот приоткрыл, весь подавшись вперед, кто руку
щитком приложил к уху; этот уставился в одну точку и губы прикусил, а
другой, сосед его, положил ему руку на колено и даже зажмурился, весь
обратившись в слух, в один лишь слух.

А Михаил Иванович Калинин говорил им из Москвы голосом немало пожившего и
много на свете повидавшего мудрого человека, верно знающего, как дальше все
пойдет: "Красная Армия двадцать дней назад перешла на ряде участков фронта
от активной обороны к наступлению на вражеские войска..."

С гордостью поглядывали военные гости, моряки, на хозяев, вызволенных ими
из смертной беды. Тем временем Михаил Иванович говорил:

"... И за это время героической Красной Армией освобождены от
немецко-фашистских оккупантов Ростов-на-Дону, Тихвин, Елец, Рогачев..."

Володя, выхватив из кармана свою пионерскую записную книжечку и огрызок
карандаша, щедро помусолив его, кое-как поспевая, заносил названия
освобожденных городов.

"... Дубно, Богородицк, Калинин... - сообщал голос из рупора, и все
радостно засмеялись: всем было приятно, что Михаил Иванович сам сказал об
освобождении города, носящего его имя. А Председатель Президиума Верховного
Совета Союза Советских Социалистических Республик продолжал неспешно
перечислять освобожденные города: - ...Козельск, Угодский завод, Керчь,
Феодосия..."

Ух, как зааплодировали все, услышав эти родные названия!

"... Калуга", - сказал Калинин.

- Вон она, моя дербень-дербень родная! - откликнулся Юров, тоже, как и
Ковалев, бывший чапаевец, и все потянулись к нему с кружками и стаканами,
поздравляя.

И вот стало слышно партизанам то, чего не слышали они около двух месяцев, -
как четырежды сыграли в Москве над Красной площадью всем до сладкой боли
знакомую колокольную мелодию куранты и ударили полночь часы Кремля. Новый
год наступил в Москве. Бамм!.. Бамм!.. Твердым, звонким солдатским шагом
ступил он с Красной площади в мир, год 1942-й. Он шагал над страной, он
пришел в освобожденные города, перемахнул через линию фронта, туда, где его
шаги слушали тайно, припав ухом к эбонитовой чашке припрятанного приемника.
Новый год был на земле! И здесь, под землей, в каменоломнях Старого
Карантина, куда теперь свободно втекали струи сладчайшего вольного воздуха,
наступил Новый год.

Отозвавшись на новогодний звон кремлевских часов, крепко сшиблись одна с
другой сдвинутые над столом сильными руками жестяные походные кружки,
простецкие зеленоватые стаканы из столовки Старого Карантина, самодельные
чарки из консервных банок. Кружка о кружку, стакан о стакан - чокнулись и
выпили, крякнув, подземные партизаны.

- С Новым годом, друзья-товарищи!..

А когда было выпито по второй и по третьей, опять взял слово Иван Захарович
Котло. Встал он строгий, сумрачный, но чистым, ровным светом тронуло вдруг
все его широкое лицо.

И сказал комиссар:

- Не все те, кто делил с нами партизанскую нашу высокую долю, чья добрая
дружба светила нам в подземной ночи, что тянулась без малого восемь недель,
сели с нами сегодня за этот наш стол. Нет с нами первого нашего командира -
товарища Зябрева, дорогого нашего Александра Федоровича. Не сидят с нами
наши лучшие разведчики Влас Важенин и Николай Макаров. Нет меж нас Ивана
Гавриловича Шустова и Пантелея Москаленко. Недолго пожил с нами молодой
моряк Николай Бондаренко. Встанем, братья-партизаны и товарищи гости, -
каждый про себя - без лишних слов выпьем в эту ночь за светлую их память!

Все поднялись молча и тихо стояли, потупив голову, медленно опустив,
осторожно ставя на стол, чтобы не стукнуть ненароком в нерушимой тишине,
свои кружки.

Когда все снова сели, командир отряда Семен Михайлович Лазарев встал с
большим листом крупно исписанной бумаги, надел очки и прочел приказ -
последний приказ по подземной крепости. Читал Семен Михайлович долго. То и
дело все вставали, хлопали и тянулись чокаться с партизанами, имена которых
вычитывал в приказе командир. Володя, сидевший возле матери, украдкой тоже
выпил стаканчик вина. В голове у него с непривычки шла превеселая карусель,
отчего ему было очень хорошо и все время хотелось беспричинно смеяться.
Поэтому он даже не сразу расслышал, как Лазарев прочел, что за образцовое
выполнений боевых заданий командование партизанского отряда представило
командира группы юных разведчиков пионера Дубинина Владимира к награждению
орденом Красного Знамени.

Батюшки, что тут началось! Все потянулись чокаться, стали подливать и
Володе, а Евдокия Тимофеевна, обеими ладонями прикрыв Володину
эмалированную кружечку, твердила, поворачиваясь налево и направо:

- Ох, уж не надо ему! Он у нас к этому не приучен. Спасибо вам на добром
слове... Володенька, ты поблагодари как следует товарища командира. Что ж
ты молчишь?

Пионеры не переставая кричали "ура", пока дядя Гриценко не постучал им
легонько по спинам, а кое-кому и по затылку тихонечко приложил. Хотели было
даже качать командира юных разведчиков, да, примерившись глазами, увидели,
что можно его сразу зашибить о низкий каменный свод подземелья.

А комиссар сам подошел к Евдокии Тимофеевне, чокнулся с ней, взял ее руку в
свои, задержал, не выпуская:

- Спасибо вам, Евдокия Тимофеевна! Благодарность от нашего командования и
всего отряда! Хорошего сына вы вырастили. Честь вам, хвала и слава!

- Спасибо вам на добром слове! - отвечала Евдокия Тимофеевна. Она вся
раскраснелась от похвалы, и такая милая, застенчивая красота вдруг
залучилась на ее усталом, тревожно-ласковом лице, что все залюбовались ею,
а Володя мысленно выбранил себя, что из-за глупого форса он не так ласково,
как надо бы, обошелся с матерью. - Спасибо вам, - продолжала Евдокия
Тимофеевна. - Только ведь я не одна выращивала...

- Да, я слышал, слышал. У вас муж молодец, хороший коммунист, говорят. От
отца много зависит, это верно. Но мать...

- Да ведь тут не только мы с отцом. А жизнь-то, ученье, власть-то вся
Советская на что? Разве я без нее бы воспитала! Ведь он, сами знаете,
какой...

Володя под столом дернул ее за платок, проворчав уголком рта: "Нашла тоже
время..."

- Это, конечно, верно, - засмеялся Котло, - в таким одной не управиться.
Что правильно, то уж правильно! Признаться хотя, скажу вам, я очень тихих
тоже не жалую. Мы сами народ не очень тихий: нас камнем завали, в земле
закопай - и то сверху слыхать!

- Да, уж, видно, тихая жизнь не про нас, - вздохнула Евдокия Тимофеевна. -
Вот я, даром что женщина, а в санпоезде на гражданской служила. Там ведь в
с Никифором Семеновичем, вот отцом его, встретились. И опять вот война...

- Нет, не для нас писана тихая жизнь, не для нас с вами, Евдокия
Тимофеевна!

- А ведь будет когда-нибудь такая.

- Будет, непременно будет! Того ж ради мы вот с вами и встречаем Новый год
тут. Чтоб мир настал во всем мире!

Ужин подходил к концу, когда в подземелье появились еще двое незнакомых
вооруженных, но одетых в штатское платье людей. Их привел партизан из
верхнего караула.

Караульный хотел что-то сказать командиру, но сидевший за столом между
Лазаревым и комиссаром товарищ из Керчи весело помахал рукой прибывшим и
негромко пояснил:

- Это за мной! Наши люди. Поднесите им новогоднюю - и я пошел!

Но в это время один из гостей оторопело уставился на Евдокию Тимофеевну и
неуверенно, хотя и старательно произнес:

- Здравствуйте, Евдокия Тимофеевна... Привет вам от комбата.

К удивлению Володи, Евдокия Тимофеевна со странной многозначительной
строгостью в голосе отвечала:

- Здравствуйте. Кланяйтесь и вы. Что он новенького передать просил? Гости
засмеялись.

- Да на сегодняшний день ничего, кроме спасиба большого. - Оба подняли
налитые им чарки. - За ваше здоровье, Евдокия Тимофеевна!

Евдокия Тимофеевна подтолкнула к ним Володю:

- Познакомься, Вовочка. Это Виктор, а это вот Леонид.

- Так точно, Самохин Виктор и Агеев Леонид. Теперь уж можно представиться
полностью, - отвечали наперебой оба гостя.

А одна из них, тот, который назвался Агеевым, добавил, обращаясь к Володе:

- Ну, браток, мать и сестренка у тебя, сказку я, боевые! Помогли нам
хорошо.

Все обступили их, сдвигая скамейки, прося гостей рассказать обо всем
подробнее.

И онемевший от удивления Володя услышал историю о комбате, о тайном складе
оружия, о кастрюлях... Володя слушал, совершенно сраженный...

"Так вот какими делами занимались те, кто оставался наверху! Ай да мама, ай
да Валентина!"

После ужина отодвинули в сторону столы, и начался концерт. Конферансье,
дядя Яша Манто, блистал своим остроумием. Надя Шульгина и Нина Ковалева
исполнили дуэтом подземные партизанские частушки.

Дядя Яша превзошел самого себя в этот вечер. Он читал телеграммы,
полученные из центра земли, - по соседству, как он выражался. Затем
сообщил, что еще бы немножко, и он уже почти прокопался в камне "на ту
сторону" - до самой Америки. Затем он, аккомпанируя себе на расклеившейся
от сырости мандолине, нещадно дребезжавшей, хотя Яков Маркович и
придерживал пальцами отклеившуюся деку, исполнил свой коронный номер: "В
лесу стоял и шум и гам, справляли птицы свадьбу там, тюрлюр-люр-лю..." Все
подхватывали знакомый припев, а дядя Яша изображал то грача-жениха, то
невесту-цаплю с хохолком, то старого филина-попа, то сваху-утку, то
ревнивого воробья, влюбленного в цаплю, то остряка-сыча, произносящего на
птичьей свадьбе спич нисколько не хуже, чем делал это сам дядя Яша Манто на
партизанских праздниках.

Ему долго хлопали, а потом тот же дядя Яша, как ни упирался Володя, вытащил
командира юных разведчиков под лампу. Все закричали: "Просим, просим!"

И Володя, щеки которого пылали ярче пионерского галстука, празднично
повязанного поверх куртки, спел под аккомпанемент мандолины своего любимого
"Матроса Железняка". Его чистый, только начинавший ломаться голосок ладно
сливался с дробной трелью мандолины. Он пел, постепенно расходясь,
воодушевляясь. Вспомнил матроса Бондаренко, которому певал эту песню, и
чистая, как слеза, сдержанная печаль вошла в его песню. Пригорюнилась,
утерев кончиком платка уголок глаза, Евдокия Тимофеевна. Притихли самые
смешливые молодые партизаны, и шумно вздохнул во всю свою просторную грудь
комиссар Иван Захарович Котло.

...Лежит под курганом
Овеянный славой
Матрос Железняк, партизан...

Необыкновенной была вся эта ночь, столько сулившая на завтра. И, верно, не
было бы конца веселью, песням и пляскам, если бы не начал сдавать немецкий
движок. Сначала медленно желтея, потом став тоненькими, красными и,
наконец, совсем остыв, пропали волоски в лампочках. Погасли огни на
немудрящей партизанской елке. И стало опять темно в каменоломнях, темнее,
чем раньше было, - так, по крайней мере, сперва показалось после яркого
электрического света. И снова зачиркали спички, зажглись во мраке фонари
"летучая мышь", населяя подземелье размашистыми тенями. Высунули огненные,
сверкающие жала лампочки-карбидки. Партизаны начали укладываться на покой.

Евдокия Тимофеевна, не выпуская Володиного локтя (за который она боязливо
ухватилась, как только погас свет), почувствовала себя заблудившейся в этой
кромешной путанице сшибающихся друг с другом теней, мутных, плутающих
просветов, мерцающих отблесков, медленно тонущих в бездонном мраке.

- Страсть-то какая! - прошептала она. - Как же в темени такой жили?

- А очень просто, мама, - пояснил Володя. - Это тебе так с непривычки. Ты
держись за меня, не теряйся.

Он ловко заправил лампочку-шахтерку, покачал насосиком, чиркнул спичкой.
Лампочка зашумела, вонзив в темноту белое лезвие пламени.

- Ты, мама, у меня ляжешь, - сказал Володя. - У меня прямо не лежанка, а
целый саркофаг царя Митридата. А Ваня у отца ляжет. Ох, у нас здорово!
Сейчас увидишь, мама, как уютно. Прямо как хорошая тебе гробница.

- Да что ты такое говоришь, Вовочка! И так тут страшно, а ты еще с
глупостями своими...

Володя провел мать в свой уголок, в первом шурфе от штаба, осветил его
лампочкой.

- Видишь, мама: вот тут мы с Ваней спим. А с этой стенки воду лизали, когда
пить было нечего. Смотри, белая дорожка: это я копоть языком полизал... А
тут, видишь, гвоздем зарубки делал каждый день, вроде как календарь. Вот
сейчас сделаю последнюю, пятьдесят вторую. Так. А вот тут звездочка над
зарубкой. Одна, другая... Считай сама. Это значит: в тот день я на разведку
ходил.

Пять звездочек насчитала мать. Пять раз выходил ее мальчуган через потайные
лазы на поверхность, где каждый шаг грозил ему гибелью, всякое неосторожное
слово, малейшее нерассчитанное движение влекли за собой верную смерть.

При свете шахтерской лампочки она оглядывала подземную обитель сынишки.
Значит, вот тут он провел два месяца. Здесь он спал, прислушиваясь к
каждому шороху в недрах камня. Вот лежал его учебник, стоял прислоненный к
стене трофейный немецкий автомат, висели на выступе камня бескозырка,
стеганка. Прокоптившееся насквозь одеяло прикрывало тюфяк, набитый соломой.

- Дай я хоть обмету у тебя немножко, а то вон сколько натрясло трухи-то.
Веник у вас тут водится?.. А, вон! Сама вижу. Дай-ка...

Ловкими руками она выхватила из рук Володи веничек - раз-раз! - двумя-тремя
точными, не сильными движениями обмахнула соринки на камне возле тюфяка,
подмела на каменном полу.

- Ну, все ж таки чуток почище, - сказала она и сняла с себя платок. - Давай
спать, сынок. Сморилась я что-то за день. - Она зевнула, прикрыв рот
горстью. - К стенке тебя, что ль, пустить?

- Нет уж, довольно, не маленький! - сейчас же запротестовал Володя. - Ты
давай сама к стенке, а я с краю лягу, а то ты не привыкла к этому
саркофа... тьфу... ладно, я шучу так... на лежанке-то партизанской не спала
никогда. С нее еще упадешь ночью.

Володя уже сам совсем засыпал на ходу: шутка ли сказать, сколько вместил
необыкновенный этот сегодняшний день!

Он зевал с таким ожесточением, что у него трещало возле ушей.

Мать принялась устраиваться под каменной стенкой, обминая шуршавший
соломенный матрац. Большим полукруглым гребнем она расчесала длинные
волосы, заплела их в косу на ночь.

Володя спросил:

- Ну, как тебе - ничего, удобно, мама? Хорошо?

А ей бы и на голых камнях сейчас было мягко! И он еще спрашивал, хорошо ли
матери, которая снова видела рядом с собой своего, казалось, уже навсегда
потерянного сына!

- Мне тут хорошо, Вовочка, - сказала мать. - Ты сам ложись, а то устал. Вон
как раззевался...

- Мама! - проговорил Володя, укладываясь рядом с матерью. - А знаешь ты,
мама, что я ведь тебя недавно видел, и совсем близко, мама... Вот как
отсюда и дотуда...

Он свел брови и потерся подбородком о плечо, вспомнив, как хотелось ему
тогда, лежа за промерзшей кадкой, обнять мать, которую он разглядел через
окно. А вот сейчас мама была совсем рядом, как тогда, когда они ехали к
отцу в Мурманск и спали на узкой вагонной полке. И он мог теперь обнять ее,
но почему-то стеснялся. Ему вспомнилось лицо матери тогда, в окне. И вдруг
такая огромная нежность сжала его сердце, так толкнулась к