пасибо, мои, ничего не надо. Это - на хороший случай.
А возможно, еще и посмеются: тоже, мол, нашлись помощники! Пожалуй, могут и
выгнать: дескать, вас еще тут не хватало! А если делать все тайно, как
делал гайдаровский Тимур, по теперешнему военному времени совсем могут
выйти неприятности. Наскочишь еще на комсомольский истребительный отряд, и
заберут тебя, да еще скажут, что ты ходил по чужим дворам и лестницам,
подсматривал что-то. Кругом все говорили о шпионах. Да и сам Володя мечтал
изловить какого-нибудь диверсанта и присматривался ко всякому
подозрительному встречному.

Нет, тайно сейчас уже нельзя было действовать. И тогда Володя отправился за
советом к Юлии Львовне.

Очутившись на знакомом школьном дворе, где стояла каникулярная тишина,
Володя почувствовал, как ему хочется, чтобы скорее начались опять занятия.
Ему казалось, что если каждое утро снова будут звонить звонки и день будет
подчиняться школьному расписанию, а каждая минута заполнится делом,
занятиями, и кругом сойдутся свои ребята-одноклассники, и в пионерской
комнате будут сборы, и Жора Полищук, которого теперь не сыщешь, будет им
рассказывать о войне, - может быть, и на душе станет спокойнее. Но тут же
он подумал, что садиться за парту, готовить и отвечать уроки сейчас,
вероятно, никак нельзя. Не пойдет сейчас учение в голову: все мысли заняты
одним - войной.

Все же, когда Юлия Львовна, как всегда, спокойно, только чуть подрагивая
бровями, выслушала Володю и заговорила с ним своим обычным размеренным,
строго и певуче звучащим голосом, он испытал некоторое успокоение.

- Дубинин, дорогой, - сказала Юлия Львовна, - я понимаю, как тебе не
сидится сейчас. Только ты не спеши: это война большая. Конечно, им нас не
одолеть никогда - в этом-то я твердо убеждена, - но силы нам надо беречь.
Силы у нас будут прибывать с каждым днем. Такие, как ты, там, на фронте, не
требуются, уверяю тебя. А что касается помощи здесь, то вот это дело
хорошее. Я - за это! Светлана уже собиралась пойти к тебе, обойти всех
ребят и начать работу.

- Как ее только начать вот?

- Я не помню, у кого это я читала... "Самое трудное дело - это начать.
Преодолеть его можно только одним способом: начать".

И они начали.

Первым оказался дом военного моряка Сырикова, отца того самого Илюши
Сырикова, который любил задавать вопросы на беседах Володи с малышами и
как-то спросил, как учится сам Володя. Увидев входивших пионеров, Илюша,
который был дома один, сперва оробел и долго не хотел пускать ребят из
передней в комнату, а потом увидел Володю, узнал его и сказал:

- А ты у нас про Чкалова объяснял. Ты мне сделаешь корабль, как обещал?

В тот же день с Володиного стола исчез один из лучших миноносцев. Через
день в неизвестном направлении уплыл крейсер, искусно выточенный Володей из
полена. Не прошло и пяти дней, как флотилия на столе подверглась
опустошению. Вся Володина армада - все его корабли, вплоть до великолепного
линкора "Красный Спартак", все эсминцы, тральщики, подводные лодки,
вырезанные из коры, - все пошло в ход, все отдал щедрый Володя ребятишкам,
чьи отцы ушли в армию. И, едва завидев под окном или через раскрытую
калитку красный галстук дежурного пионера, ребятишки кричали:

- А где пионер Володя? Он придет сегодня? А когда он прядет опять?

Случалось и так, что к вечеру прибегала Светлана Смирнова, застенчиво
говорила Евдокии Тимофеевне:

- Позвольте, пожалуйста, вашему Володе сегодня еще на Пироговскую сходить.
Там такой Сережа есть Стрельченко, у них отец танкист... Так он все плачет
и просит, чтобы Володя ему корабль починил. Никак не укладывается спать. Уж
ко мне мать его приходила...

И Володя шел на Пироговскую.

Он вставал теперь чуть свет, чтобы услышать первое радио. Вскакивал с
постели. Сон сваливался с него вместе с простыней, которой он укрывался.
Неслышно ступая босыми ногами, подбегал к громкоговорителю. Стоял, залитый
лучами еще низкого утреннего солнца, маленький, под орех разделанный
артековским загаром, с выцветшими волосами, теплый со сна.

При каждом движении сестры или матери махал на них рукой, чтобы они не
шумели, и слушал, слушал утренние сообщения Совинформбюро. Не моргая,
смотрел он в черную воронкообразную тарелку, из которой доносились
размеренные слова диктора...

Володя чувствовал, что ему необходимо посоветоваться обо всем, что он думал
эти дни; нужно было непременно свидеться с отцом. Но Никифор Семенович уже
неделю не выходил из управления порта.

- Мама... - сказал Володя. - Как хочешь, мама, но только я сейчас в порт
схожу к папе. Уж как-нибудь там пробьюсь...

После вчерашнего короткого дождя утро было необыкновенно ясное. Дома,
деревья, столбы отбрасывали резко очерченные тени.

Володя не успел выйти со двора, как перед самой калиткой навстречу ему
покатилась маленькая черная тень. Он услышал заливистый лай, и сейчас же
что-то теплое, мохнатое кинулось ему на грудь, мокро лизнуло в нос.

- Бобик, Бобик! - закричал радостно Володя, отбиваясь и хохоча.

А Бобик все прыгал на него, норовя непременно лизнуть в лицо. Володя слегка
отпихнул собаку и выскочил на улицу, чтобы встретить отца, точным вестником
прибытия которого было появление Бобика.

И действительно, тут же, за калиткой, он увидел отца. Никифор Семенович
очень осунулся за эти дни. Загорелое лицо его казалось истомленным, в
глазах с красными веками догорал тот сухой, воспаленный блеск, который
бывает обычно у людей, еще не ложившихся спать со вчерашнего дня. Володя
сразу же перевел свой взгляд немного повыше и увидел на морской фуражке
отца уже не прежний значок торгового флота, а так называемый "золотой краб"
с красной звездочкой - герб Военно-Морского Флота.

- Папа, ты что? Уж мобилизовался?

- На флот ухожу, сынок. Сегодня отбываю. Проститься с вами зашел... Вот
то-то и оно... Ну, а у вас как тут? Что мама, Валя?..

Через полчаса мать уже принялась собирать Никифора Семеновича в дальнюю
военную дорогу. За долгие годы совместной жизни с Никифором Дубининым, с
которым встретилась она когда-то в санитарном поезде, Евдокия Тимофеевна
поняла, что спорить с мужем, удерживать его, отговаривать - бесполезно.

Уже не раз отправляла она его в опасный путь, провожала в бой, снаряжала в
плавание. И каждый раз, будучи не в силах подавить тяжелый страх за мужа,
она гордилась невольно этим сильным, спокойно-смелым человеком, для
которого голос сурового мужского долга был зовом собственной совести. Она
знала, что ей предстоят трудные дни, полные тревог, самых страшных
опасений, тяжелых и неотгонимых мыслей, - знала, как ей будет трудно, но
чувствовала: так надо, и иначе сейчас быть не может.

И Володя, который ждал, что мать заплачет и станет упрашивать отца, чтобы
тот не ходил добровольцем в военный флот, с уважением поглядывал на
потускневшее, замкнутое, словно какой-то пеленой закрывшееся лицо матери.
Она укладывала в чемодан вещи отца, книги, бритвенный прибор, семейную
фотографию.

Валентина выгладила белье отца, аккуратно сложила чистую тельняшку.

Володя пристроился на диване возле отца, который перебирал книги, бумаги,
откладывая часть из них в сторону. Улучив удобную минутку, Володя шепнул
Никифору Семеновичу:

- Папа... у меня к тебе большая просьба. Только ты выслушай.

- Слушаю, Вова, - откликнулся отец, продолжая перекладывать бумаги.

- Папа, только ты по-серьезному слушай, а условимся, что без шуток.

- Какие тут могут быть шутки? - Отец сдвинул книги в сторону. - Ну,
высказывайся, в чем дело?

- Папа, прошу тебя, будь человеком, возьми меня с собой!

- Вот, вот! - донеслось от стола, где была мать. - Только и слышу от него
все дни. А тут еще убежать грозился.

- Куда это? - удивился отец.

- На военный флот. Буду юнгой у тебя. Плавать я умею - это раз. В тир я
ходил - значит, стрелять научусь скоро - это два.

- Во-первых, если дело на счет пошло, так у тебя получилось пока не два, а
полтора, раз еще только обещаешь научиться, - отвечал отец. - А главное,
тебе там делать нечего. Ты дома тут больше пригодишься, я так считаю. За
хозяина станешь. Мужчина!

- Ну тебя, папа, опять ты смеешься, а я серьезно...

- И я, Владимир, совершенно серьезно.

- Действительно, очень ты нам нужен, - присоединилась Валентина и тихо
прибавила: - Полтора моряка.

- А ты помалкивай, ни два, ни полтора! - отрезал Володя.

В сенях залаял Бобик. На лестнице послышались шаги. В дверь постучали.
Володя пошел открывать. Он вернулся тотчас же в залу, еще из передней
крича:

- Дядя Гриценко приехал! И Ваня!

- А, добро пожаловать! На проводы угодили, в самый раз...

Пока Иван Захарович Гриценко, молчаливый, застенчивый человек, от которого
сразу запахло на всю квартиру рыбой и табаком, присев на диван, неспешно
беседовал с Никифором Семеновичем, Володя в уголке тихонько разговаривал со
своим старым приятелем:

- Слыхал, Ваня, что по радио говорили?

- Ясное дело, слыхал.

- А я себе в дневник записал.

- А я и так помню, без записи.

- Да и я помню. Только это для истории потом будет, У меня все записано от
Совинформбюро.

- Покажи.

- После покажу, там не все разборчиво; я карандашом. А как чернилами
обведу, покажу. Ну, как у вас там, в Старом Карантине?

- У нас там ничего особенного не заметно, а вот в Камыш-Буруне кругом
маскировка понаделана, так fie узнаешь теперь...

- Так, - спрашивал тем временем дядя Гриценко у Никифора Семеновича, -
значит, обратно подаешься? В военный флот? По молодой своей привычке...

- Да, на свой боевой, Черноморский, - отвечал Никифор Семенович. -
Четырнадцать лет прошло, как демобилизовался. Я сразу заявление подал,
чтобы идти добровольно, да в порту дела задержали. Никак не отпускали. Ну,
уж сегодня я всем заявил, что больше дня не останусь тут. "Давайте, говорю,
отпускайте, как хотите". Отпустили, Имею про себя думку: попрошусь на свой
миноносец. - Он наклонился к Гриценко, заговорил тихо: - Иван Захарович, по
родству, по дружбе, пригляди тут... Поручаю тебе моих - все семейство. Имею
на тебя надежду.

- Будь уверен, Никифор. Воюй, плавай со спокойной душой. О твоих позабочусь
- так не бросим, в случае чего.

- И за Вовкой, прошу, присмотри, у него все думки насчет фронта замечаются.
Прыткий больно. Ты уж тут твердой рукой...

- Про то не думай - придержим.

Вечером Дубинины вместе с обоими Гриценко провожали Никифора Семеновича.
Отец держался браво, был он уже по-военному подтянут; во всей его повадке
снова проступила та лихая молодцеватость, которая свойственна военным
морякам. Он поглядывал то на дочь, то на сына, улыбался с некоторым
смущением, как человек, который чувствует себя в центре внимания, рад
этому, но в то же время стесняется, что доставил людям столько хлопот и
волнений. Он старался отвести взор от бледного, неподвижного лица жены, но
все время чувствовал на себе неотрывный взгляд ее глубоко запавших за день,
остановившихся глаз.

Два раза ударил вокзальный колокол. Стали прощаться.

- Ну, счастливо тебе воевать, чтобы не хуже, чем в девятнадцатом, - пожелал
дядя Гриценко, тряся руку Никифору Семеновичу. - Ни пуха тебе, ни пера,
завтрашний адмирал!

- Счастливо и тебе оставаться... Будь здоров, бывший пулеметчик... Может, и
тебе выйдет старое вспомнить. Еще до генерала дойдешь, - отшутился Никифор
Семенович и, показав глазами на своих, добавил тихо: - Уговор ваш насчет
моих не забудь!

- Насчет этого не сомневайся, - отвечал Гриценко. - А вот ты погоди
шутковать... Ты про меня как сейчас сказал? Бывший пулеметчик? Что ж, было
дело; приходилось и в германскую и в гражданскую. В случае чего, если и до
меня черед дойдет, мой год выйдет, возражений не имею - я строчить из
"максима" не разучился. За первого номера хоть зараз сойду.

Залился кондукторский свисток. Все, кто был на перроне, невольно подались к
вагонам, словно провожающие хотели схватить поручни вагона и удержать поезд
хоть еще немного у вокзала.

- Ну, главный отправление дает, - сказал отец. - Будь здорова, Дуся!

Он крепко обнял Евдокию Тимофеевну, туго свел брови, еще раз крепко и
порывисто поцеловал жену, осторожно снял ее руки со своего плеча. Потом он
звонко расцеловался с Валентиной, нагнулся, поймал Володину ладонь, крепко
стиснул ее, а другой обхватил сына, потянул к себе, почти приподнимая - и у
Володи, который привстал на цыпочки, на мгновение из-под ног ушел перрон.

- Расти, мальчуган, - глухо проговорил отец и крепко поцеловал его в губы.

Володя почувствовал знакомый запах трубочного табака, легкий привкус
сливяной настойки, которой мать угостила отца на прощание. Володя успел
шепнуть:

- Папа, ну будь же человеком! Ну, возьми меня с собой...

Сперва позади них, а затем под самыми ногами раздался собачий визг и
скулђж, и Бобик запрыгал между Никифором Семеновичем и Володей, взлетая
всеми четырьмя лапами в воздух.

- Скажи ты на милость, - засмеялся Никифор Семенович, - удрал-таки. Вот
морская душа! Почуял, что я в рейс ухожу. Ну, ясно, как же без него
можно?.. Возьми-ка его, Вова, на руки да держи покрепче, не то, гляди, за
мной увяжется, угодит под поезд.

- Не пойму, как он с квартиры выбрался... Верно, в чулане стекло высадил -
ведь я его заперла, - сказала мать.

Паровоз сипло прикрикнул на всех, словно сам уже ушел вперед и подзывал
издали отставших. Никифор Семенович еще раз быстро поцеловал жену и вскочил
на подножку вагона. Бобик, увидев это, стал рваться из рук подхватившего
его Володи.

Так и стоял Володя на перроне, прижимая к себе лаявшего и жалобно
скулившего Бобика. Он даже не смог помахать рукой вслед поезду, который
уносил на войну отца. Сразу на перроне стало тихо и зияюще пусто. Вот поезд
ушел, открыв вторые пути и далекие привокзальные виды, словно обнажилась
вся боль разлуки. Кто-то позади плакал причитая. Евдокия Тимофеевна
медленно повела рукой по лицу, сгоняя прокравшуюся слезу.

Все тихо уходили с перрона. Володя шел последним, неловко неся на руках
затихшего и все оборачивающегося в сторону ушедшего поезда Бобика. Выйдя из
вокзала, Володя поставил собаку на лапы:

- Пойдем, Бобик. Не взяли нас с тобой...

Глава II. СЕРДЦЕ ГОРИТ

Через три дня Володя застал дома мать заплаканной.

- Ты что, мама? - встрепенулся он.

Евдокия Тимофеевна мотнула головой в сторону репродуктора:

- Расстроилась я, Вова... Передавали сейчас про летчика одного нашего. Его
из орудия подожгли, бензин у него загорелся в воздухе, так он взял самолет
на фашистов... И сам с ними взорвался... Вот до чего их ненавидел! А
молодой, наверное. Мог бы, поди, с парашютом соскочить, а не захотел. На
смерть решился. Фамилию вот не разобрала, капитан какой-то - Поспелов,
кажется...

Володя слушал мать, закусив губу, и перевел дыхание только тогда, когда она
кончила. Он сейчас же помчался на улицу Ленина, где расклеивались ежедневно
сообщения Совинформбюро. И там он, мусоля от волнения карандаш, отчего на
губе у него образовалась темная полоска, переписал в свой дневник:

"Героический подвиг совершил командир эскадрильи капитан Гастелло. Снаряд
вражеской зенитки попал в бензиновый бак его самолета. Бесстрашный командир
направил охваченный пламенем самолет на скопление автомашин и бензиновых
цистерн противника. Десятки германских машин и цистерн взорвались вместе с
самолетом героя".

Володя переписал аккуратно эти строки сообщения, потом дома обвел их
чернилами.

Вечером он прочел их Светлане Смирновой. И, прочтя, добавил:

- Вот так бы и Чкалов на его месте сделал, если бы живой был! Знаешь, я
уверен!

Однажды вечером к нему прибежала Светлана. У нее было очень расстроенное
лицо.

- Володя - сказала она, - ты очень устал?

Володя, у которого все тело и руки ныли после работы на огородах, где
пионеры помогали семьям фронтовиков, спросил:

- А что?

- Помнишь, ты на Пироговскую ходил кораблик чинить? Им извещение пришло:
отец в танке сгорел. Такое у них там творятся, прямо я и не знаю, что
делать... Маленький этот... Я даже не думала, что он понимает... А он как
вцепился в мать, так и не отдерешь прямо. Давай вместе туда сходим!..

Евдокия Тимофеевна, убиравшая наутро залу, удивилась пустоте на Володином
столе. Она не сразу поняла, чего тут не хватает. Корабли давно уплыли
отсюда, но Евдокия Тимофеевна хорошо помнила, что вчера еще стол был чем-то
занят.

- Володя, - позвала она сына, - не могу я никак припомнить, что у тебя
вчера тут на столе было... Недостает чего-то...

Володя вскинул на мать немного смущенный взгляд из-под ресниц:

- Модель тут стояла... которая из Артека...

- Пускать ходил?

- Ну да, есть у меня время, как раз... Я ее на Пироговскую снес. Мальчишке
тому подарил, у которого отец в танке сгорел. Он все ревел, ревел... Меня,
мама, такая жалость взяла! Я уж его и так и эдак... Ну никак, понимаешь!
Плачет, и всђ. Я тогда принес модель да как запустил ее! А он так руками в
ладоши - хлоп-хлоп! И засмеялся сразу. А как в руки ее взял, так затрясся
весь. Ну, я ему и отдал. Пускай...

- А не жалко было? - спросила мать и наклонила голову, с лаской оглядывая
сына. "Совсем как Никифор: что свое - все отдаст", - подумала она.

- Было немножко, - признался Володя, - только мальчонку того еще больше
жалко было... Ну, и ладно про то, - неожиданно прервал он сам себя и
нахмурился. ... Занятия, как всегда, начались 1 сентября. Обычно в этот
день все здание школы, отвыкшей за лето от шума, оглашал бурный гам. А
сегодня ребята тихо собрались в большом зале. И директор Яков Яковлевич
произнес коротенькую речь.

- Друзья, - сказал он, - сегодня, как и в прошлые годы, мы начинаем
занятия. Мы встречаем этот большой для каждого советского учителя и
школьника день в не совсем привычной обстановке. Я вижу по вашим лицам, я
чувствую по той серьезности, с какой вы сегодня пришли сюда, что вы сами
понимаете, какие тяжкие испытания выпали сейчас нашей Родине. Враг хочет не
только отнять у нас землю и лишить миллионы людей жизни... Он вознамерился
уничтожить все, что мы завоевали под славным знаменем Ленина. Мы завоевали
для себя право на труд, свободный вольный труд. Фашисты хотят сделать труд
снова проклятьем для человека, а нас превратить в своих рабов. Мы
провозгласили и утвердили право человека на отдых, на обеспеченную
старость. Фашисты умерщвляют беззащитных стариков, убивают детей. Мы как
великое достижение Октябрьской революции закрепили за каждым нашим
человеком право на образование. Фашисты хотят отнять у нас свет знания,
ввергнуть нас во тьму животного невежества. Но мы, ваши учителя, гордые
тем, что нам доверено осуществить право каждого из вас на овладение
знанием, заявляем на весь мир: как бы ни гремели пушки, они не заглушат
голоса учителя, который будет всегда раздаваться в этих стенах, пока они
стоят...

Потом выступали комсомольцы-старшеклассники. Когда Яков Яковлевич уже
собирался дать команду: "По классам!" - поднял руку Володя. Все оглянулись
на него с удивлением. Володя в школе был застенчив и редко выступал на
больших собраниях.

- Что ты хочешь сказать, Дубинин? - спросил директор.

- Мне хочется... Можно мне прочесть стихотворение про летчика Гастелло? Я
из журнала "Огонек" выучил.

- Ну что же, прочти, - разрешил директор. - Тише! - прикрикнул он на
пионеров, которые недоуменно переговаривались, посматривая на Володю.

Никто не ожидал этого от Дубинина. Володя вышел на середину зала, где стоял
директор, поправил алый галстук и неожиданно звонким, заставившим всех
сразу притихнуть голосом прочел стихи, которые он нашел вчера в "Огоньке" и
сразу заучил наизусть:

Только в час, когда моторы стали,
Он пошел в последнее пике...

Володя посмотрел на пионеров, отыскал глазами Светлану Смирнову, которая
слушала его с вытянутой от внимания шеей, приподнявшись на носки.

Нужно так любить свою Отчизну,
Вовсе забывая о себе,
Чтобы и в огне, прощаясь с жизнью,
О ее заботиться судьбе...

Все слушали его - старшеклассники, с физиономий которых быстро сошла
привычная