. - Ну,
интересно ты, малый, рассказываешь! Главное - память!

- Вот, может быть, в мы что-нибудь придумаем, чтобы немца перехитрить.
Только нам лесенку не вниз, а вверх протянуть бы...

Тут раздался откуда-то из мрака густой голос Василия Алексеевича Ковалева,
отца Нины в Толи, старого партизана.

- Это ты, конечно, рассказал интересно, - проговорил он. - Только что ты
нам про того давнишнего Спартака говоришь! Времена тогда другие были. А я
вот вам сейчас кое-что маленько поближе к нашему моменту расскажу - что
сам, своими глазами видел. Я вот - знает, возможно, кто из вас? - с
Чапаевым Василием Ивановичем вместе воевал, у него был в дивизии. Да и по
плотничьему делу помогать приходилось. Ведь мы оба с Василием Ивановичем по
одной части: столяры-плотники, на все руки работники. Вот, стало быть...

Володя во все глаза смотрел на старого Ковалева. Ему и в голову никогда не
приходило, что дядька Ковалев, партизанский плотник, отец Нины, был
чапаевцем. Своими глазами видел Чапаева, воевал с ним вместе! Вот так
штука! Вот какие люди в партизанской крепости!

А Ковалев продолжал:

- И вот вышло у нас такое положение. Готовил Чапаев наступление на
белоказаков. Он тогда командовал еще отрядом. А белоказаки тоже, значит,
готовили свой удар. Вот Чапаев задумал разбить их встречным. А для этого
надо было перейти через Урал... Это река так называется... Приказал Чапаев
инженерам нашим строить мост. "Да такой, говорит, мост наведите мне, чтобы
пушки-то не утонули". Ну, начали инженеры совещаться да подсчитывать,
сколько те пушки весят, да какова нагрузка на один квадратный метр
приходится, да какая скорость течения, да какие материалы будут для
стройки, да как по инструкции, да по конструкция...

- Одним словом, бюрократизм, - подсказали из темноты.

Ковалев, прищурившись, поглядел в ту сторону.

- Почему ж? - продолжал он. - Дело трудное, в два счета моста не поставишь.
Тут по формуле надо. Уж они привыкли так... Ну, обсудили всђ инженеры,
подсчитали, сообразили, пошли к Чапаеву и докладывают, что мост, конечно,
построить можно, только займет это три месяца. Ну, а если маленько похуже
построить, то готов будет через месяц. А Чапаев инженерам отвечает: "Мне
ваш мост через месяц будет нужен, как субботняя баня понедельнишному
утопленнику, - ни к чему. Ясно? Он мне через три дня нужен".

- Вот это другой разговор! - одобрил кто-то из слушателей.

- Да, это уже по-нашему, - поддержали его из коридора.

- И приказал Чапаев инженерам построить мост в три дня. Хоть по
конструкции, хоть по инструкции - как им желательно. Да еще пригрозил: "Не
построите - по-другому разговаривать с вами буду". Опять инженеры
собрались; думали, считали, докладывают: "Товарищ командующий, мост через
трое суток, как вы приказали, будет, но прямо надо сказать: на четвертые
сутки весь мост поплывет. И если вы будете отступать, то, выходит дело,
бойцам обратно через реку уже вплавь перебираться надо будет". А Чапаев
обрадовался и отвечает: "Вот и хорошо! А отступать не будем. Чапаев не
отступает! Мне только бы на ту сторону перебраться, а там - шут с ним, с
мостом. Пусть хоть тонет". Ну, закипела работа. Тоже и мне довелось там
топориком постучать. Уральск в степи стоит, лесов нет кругом. Телеграфные
столбы мы валили - из них козлы ставили, упоры. А потом все в ход пошло: и
двери с домов, и ворота, и заборы. Днем и ночью работали. Поверх упоров -
значит, козел - бревна настилали, а на них клали плетни, двери. Случалось
так, что водой козлы сносило - течение там очень сильное. А все-таки раньше
чем через трое суток навели мост. И велел Чапаев переправляться. Пушки на
руках протащили, потом обозные повозки перекатили. А мост качается, весь
зыбкий... Вспомнить - жуть! Ну, все-таки переправились. Да так дали
белоказакам, что они о наступлении и думать забыли. Где уж тут! Никак они
Чапаева на этом берегу не ожидали. И погнал их Василий Иванович. А потом
инженерам велел благодарность объявить в приказе "за лихую наводку моста".
Так что, выходит, Вовка, не хуже твоего Спартака - пожалуй, еще и почище,
а?

Все зашумели. Дядя Манто подхватил Володю и стал тормошить его, но Ковалев
поднял руку, и слушатели опять угомонились.

- А хотите правду знать, к чему я это вам все рассказал?

- Хотим, хотим! К чему, дядя Ковалев?

- Ну, только условимся "ура" не орать, а то у меня голова со вчерашнего дня
болит. Обещаетесь, не будете кричать?

- Нет, нет, не будем! - закричали молодые партизаны так оглушительно, что
Ковалев прикрыл ладонями уши.

- Если вот так не будете, так вовсе я оглохну. Ну ладно, скажу. Был я
сейчас в штабе. Там совещание только что кончилось. Скоро вам всем объявят
решение. А решение такое, - и густой голос Ковалева загремел, - пробиваться
будем, через камень выход станем прорезать! Жученков по карте своей место
уже указал. Выискали под землей одну выработку далекую. Вот там в станем
прорезать. И будем уходить в Старокрымские леса. Только работать придется
всем порядочно: метров двадцать камня пробить надо. А что? И сорок, если
надо будет, пробьем! Верно?

Глава XVI. ПОСЛЕДНЯЯ РАЗВЕДКА

Казалось, уже целая жизнь прожита здесь, под землей! Странная, вчера еще
считавшаяся невероятной жизнь, где не было деления на дни и ночи, где
сверху, снизу, со всех сторон, вокруг и везде был один сплошной камень и
лишь выточенные в его толще глубинные пустоты были ничтожным пространством,
в котором возможно существование человека.

Но все шло своим порядком, строго соблюдаемым в подземной крепости. Гудели
телефоны в штабе, сменялись караулы, выставлялось боевое охранение в
секторы "Волга" и "Киев". На нижнем горизонте политрук Корнилов ежедневно
вел с партизанами учебную стрельбу по свечкам. В Ленинском уголке Володя
проводил в свободное от работы время пионерские сборы.

Впрочем, свободного времени теперь почти не оставалось.

В три смены, ни на минуту не останавливаясь, не ведая о том, ночь или день
на земле, партизаны работали "на подземном объекте No 1".

"Объектом No 1", чрезвычайным и сверхударным, партизаны величали новую
узкую штольню, которую прорезали теперь в одном из самых отдаленных
секторов каменоломен, где тянулся на километры заброшенный, давно не
разрабатываемый горизонт. Жученков определил, что место это находится
далеко за пределами каменоломен, оцепленных немцами, и хорошо укрыто двумя
холмами.

Пробиваться вручную изнутри, вести тоннель вверх, врезаться в толщу камня,
нависшего над головой, осыпающегося, слепящего глаза едкой крошкой, было
делом мучительным. Люди работали в полумраке, устроив из обрезков фанеры, а
то и просто из газет защитные козырьки. Работали рьяно, упрямо, яростно, в
душном полумраке, где клубилась разъедающая глаза известковая пыль.
Долговязый дядя Яша Манто и тут, впрочем, находил немало поводов для своих
неизменных шуток.

- Боже ж мой! - слышалось то и дело из узкой расщелины, где стояла укрытая
фанерным щитом шахтерская лампочка и маячила похожая на огромное тощее
пугало тень шеф-повара. - Боже ж мой, сколько на мою голову шишек
достанется! Ведь это буквально на всех хватило бы с запасом.

- Это почему же? - спрашивали партизаны, предвкушая остроту.

- Да очень просто, - отвечал дядя Яша. - Там, где все проходят вполне
свободно, я через мой выдающийся рост на каждом повороте определяю
собственной головой прочность камня. Нет, видно, я родился на свет не для
того, чтобы жить под землей, а чтоб ходить под открытым небом с поднятой
головой... Ну, оставим разговор, давайте работать. Учтите, что мы с вами
роем не просто выход. Это выход с того света на этот. Только разобраться в
этой темноте, где тот свет, а где этот, довольно трудно.

Партизаны смеялись, вытирая глаза, слезящиеся от пыли, отряхивались. И
кто-нибудь говорил беззлобно, так, больше для порядка:

- И как это тебе, дядя Яша, столько языком работать не утомительно!

- Чудаки! - отзывался дядя Яша. - Если бы вы кое-что читали, вы бы знали,
что один ученый сказал так: "Я рассуждаю - значит, я существую". А я люблю
делать это вслух. А то мы живем в такой темноте, что, пока я не слышу
собственного голоса, я, бывает, даже сам не знаю, живой я или уже кончился.

Пионеры тоже работали на "объекте No 1". Они помогали разбирать и выносить
из забоя каменную осыпь. Проголодавшиеся, потные, облепленные известковой
пылью, от которой начинала зудеть кожа, они шумно являлись на камбуз, где
их встречал тот же Манто.

- Как говорится, подведем итоги, пока итоги не подвели нас, - шутил дядя
Яша, уже снявший фартук каменщика и надевший поварской халат.

Комиссар Котло тоже полагал, что можно подвести кое-какие итоги. Близился
конец года. Уже полтора месяца выдерживала осаду маленькая подземная
крепость. Положение становилось, правда, с каждым днем все более трудным,
никто этого не скрывал, но все-таки партизаны оттянули на себя специальный
полк гитлеровцев. Более двух тысяч солдат днем и ночью караулили район
каменоломен, страшась новой вылазки партизан. Полтораста фашистов было
перебито во время большого подземного сражения и в других схватках и
вылазках. Немецкое командование продолжало считать, что под землей
скрываются крупные силы партизан.

Полтора месяца дралась против армии захватчиков горсточка насквозь
прокоптившихся, мучимых постоянной жаждой людей, едва насчитывавшая теперь
вместе с детьми девяносто человек. Седьмую неделю не видели эти люди солнца
и звезд. Уже сорок с лишним дней не имели они ни одного глотка свежего
воздуха. Холодный камень был их небом, бессменная тьма давила им на очи,
могильная сырость ломила их суставы. Но они жили здесь, внизу, так, как
решили жить, как требовала их совесть.

Давно уже свыкся Володя с этой жизнью, удивительной, ни на что не похожей
как будто, но в то же время во всем отвечающей тем большим, мудрым
привычкам и законам, которым подчинялась его жизнь и там, наверху, до
войны. Шли политзанятия у бойцов, в Ленинском уголке при свете
лампочек-карбидок пионеры рисовали, клеили, переписывали подземную
стенгазету; политрук Корнилов проводил воспитательные беседы. Володю сперва
удивляло, а порой даже обижало, что Корнилов был так требователен и
пунктуален во всех занятиях, не прощал малейшей провинности в подземной
службе, бранил за пустяковое опоздание или самую мелкую неаккуратность.
Потом Володя понял, как важно было здесь, под землей, в потемках, точно
следовать всем правилам, которым подчинялась та большая, залитая солнцем,
свободно дышавшая, просторная жизнь, что была наверху до прихода врага. Он
замечал, что всем - бойцам и партизанам, и придирчивой тете Киле, и злой на
язык Наде Шульгиной, - всем нравилось, что они и тут, под камнем, заживо
замурованные фашистами, ведут жизнь такую, какую полагается вести
обыкновенным советским гражданам. Это сознание наполняло всех ощущением
гордой и упрямой силы: живем, мол, честно, как для нас заведено, и ничего с
нами враг поделать не может, пока мы живы...

За право жить так, как совесть велит, погиб командир Зябрев, чудо-человек
по красоте и силе. За это сложили головы и комсомолец матрос Бондаренко, и
старый партизан Иван Гаврилович. Шустов, и Москаленко. А теперь за то же
умирал общий любимец - лейтенант Ваня Сергеев.

Подолгу просиживала возле его койки Нина Ковалева. Сергеев бредил, силился
подняться, стонал. Что-то пугающее и чужое появилось уже в его осунувшемся
лице. Оно приобрело какие-то черты сходства с хорошо запомнившимся Нине
лицом матроса Бондаренко. И это зловещее сходство, неясное, почти
необъяснимое словами, но с каждым днем все сильнее проступавшее, вызывало у
Нины тяжелое, тоскливое предчувствие...

Порой Ваня Сергеев, очнувшись, долго смотрел на Нину, клал свою широкую, но
теперь очень исхудавшую ладонь на ее руку.

- Ты не уходи, - просил он. - Холодное тут все... Камень... А у тебя рука
такая теплая... Слушай, Нина, - он смотрел на нее беспомощным, просящим
взглядом, - неужели мне конец? Неужели это все?..

Нина принималась успокаивать его, гладила руку, сама чуть не плача. Потом
он забывался, а Нина вынимала из санитарной сумки свой бывший ученический
дневник, с которым не расставалась по-прежнему, и в графе "что задано"
торопливо записывала:

"Как он мучается! Я помню его в последний час перед обедом 27/XI-41. Он шел
такой большой, на боку висела сумка полевая, наган. На нем была черная
шапка, он был хорош. Черные брови, как стрелы, глаза блестели, он был полон
желания отомстить врагу... Он подошел к нам, улыбнулся... Мы сказали ему,
чтобы он берег себя, но он почему-то грустно посмотрел на нас. И теперь
очень трудно вспоминать это. Он лежит теперь в постели умирающий, все у
него болит, он хочет жить, и что-то отнимает у него жизнь... Как он
мучается! Сердце разрывается, как мне жаль его... Неужели он умрет? С
каждым днем все хуже его состояние... Днем и ночью мы с Надей Ш. читаем ему
книги, веселим его, стараемся заговорить, чтобы не думал о смерти. Он так
верил, что мы выйдем из этой пещеры, верит и сейчас в освобождение, что
будет жив... А скоро придет смерть. Рука заражена. Заражение дошло до
локтя. Надя и я не отходим от него. Как ласково он называет нас!
Золотенькими ласточками, кровиночками родными... Он хочет видеть нас все
время. Не смыкая глаз, мы сидим около него. Все думаем, что он умрет.
Бедный Ваня, какого друга мы теряем! Неужели он умрет?.. "

Была необходима срочная операция. Но кто же ног сделать ее под землей? Вся
надежда была на "объект No 1". Может быть, выйдя на поверхность и
добравшись до Старокрымских лесов, соединившись с другими партизанами,
можно было бы отыскать хирурга и спасти Ваню, если только он доживет до
этого дня.

По расчетам Жученкова, ведя работы в три смены, за четыре-пять недель можно
было пробить новый тоннель и увидеть небо. По приказу командира Манто уже
распределил продукты, расфасовал их, как он выражался, по двадцати кило на
душу и спину, предупредив, что во время перехода отряда на поверхность
"камбуз будет закрыт на учет". Тетя Киля вместе с девушками уже собирала
вещевые мешки.

Отряд готовился выскользнуть из каменной западни.

Однако выходить наобум было нельзя. Следовало сперва еще раз проверить, нет
ли немецких патрулей и караулов в районе предполагаемого выхода. Затем
необходимо было связаться с партизанами Пахомова. Его отряд держался в
Аджи-Мушкайских каменоломнях, далеко от Старого Карантина, в
противоположном конце Керчи.

Но как пробраться туда?

И опять, грузно навалившись на стол, вобрав круглую голову в широкие плечи,
уперев подбородок в выпуклую грудь, сидел в хмуром раздумье комиссар Котло.

Все были здесь, в штабе: и сам командир Лазарев, только что вернувшийся с
"объекта No 1" и то и дело вытаскивавший из-за ворота колючие крошки
ракушечника, и начальник строительства, он же главный подрывник, Жученков,
и, как всегда, тщательно побритый, с аккуратной белой полоской над
воротником закоптелой гимнастерки Корнилов, и шеф-повар Манто. Все были
тут, и каждый понимал, что оставаться больше в неведении, пробиваться
наверх вслепую нельзя: надо что-то предпринять, нужно уже сейчас выслать
наверх разведку.

Лазарев выковырял пальцем из уха забившуюся туда ракушечную пыль, наклонил
на эту сторону к плечу голову, потряс ею, как это делают купальщики,
нырявшие с головой и только что вылезшие из воды.

- Всюду залазит, проклятая, - проговорил он. - И наелся и нанюхался. И уши
полны и рот. Не отплюешься.

- Я так полагаю, товарищ командир, - вмешался тут же неисправимый Манто, -
что это нам необходимо для внутренней побелки, а то мы совершенно насквозь
прокоптились. Так не вечно же нам быть черненькими, пора стать и
беленькими.

Все невесело усмехнулись. Командир вытряс ракушечный песок из другого уха и
сказал:

- С Пахомовым нам связаться - прямая надобность. Они, в случае чего, могут
там шумок поднять, на себя немцев оттянуть, тем самым и от нас внимание
отвлекут. Ну, а мы в это время как раз и двинемся отсюда. И вообще нам
связь с аджимушкайцами крайне нужна.

- Не могу! - сказал комиссар и, расправив грудь, поставил оба тяжелых
кулака на стол. - Все правильно, все верно, но не могу я еще раз допустить,
чтобы опять пионеры на риск шли.

- Опасно откладывать это дело даже на день, если хотите - даже на час
опасно, - возразил Лазарев, - Весь день сегодня какая-то наверху возня
идет. Мне уже сообщили из "Киева" и с "Волги". И взрывы какие-то там хорошо
прослушивались. Видно, немцы к Новому году хотят нам тут елку засветить.
Надо ждать, что вот-вот они воду качать начнут. Ну хорошо, на этих секторах
мы штольни и шурфы закрыли, а что, если они через другие стволы заливать
станут? Никак нельзя, товарищи, нам ждать. Да и выходить, если даже все
благополучно пройдет, нам вслепую нельзя никак.

Котло сказал:

- Может быть, все-таки попробуем на этот раз без ребят обойтись? Есть у
меня один лаз на примете. Если там завалы разобрать, можно попробовать
выбраться. Я уж третий день туда ползаю. Думается мне, там вокруг чисто.

Так было решено отправить наверх через обвалившийся лаз Важенина и
Макарова, двух самых опытных и смелых партизан, бывалых разведчиков.
Высчитав по часам, когда на поверхности будет ночь, разведчики неслышно
разобрали у одного неприметного выхода завал и тихонько выползли наверх.

Но не продвинулись они там и двух метров, как раздался сильный взрыв. Целый
рой огненно-красных хвостатых трассирующих пуль взвился над лазом в
сливающейся трескотне выстрелов. Злой луч прожектора обдал камни у входа
леденящим мечущимся сиянием. Через несколько минут в лаз приполз
задыхающийся, тяжело раненный Макаров; на спине своей он тащил убитого
Важенина. Оба подорвались на одной из незаметных мин, которыми немцы усеяли
все пространство возле каменоломен.

Макаров как вполз в штольню с телом погибшего друга, так и остался там
лежать на каменном полу в беспамятстве и больше уже не приходил в сознание.
К вечеру он скончался.

Так партизаны потеряли самых бесстрашных и испытанных своих разведчиков -
Власа Важенина и Николая Макарова.

Долго стояли потом угрюмые пионеры-разведчики в почетном карауле у их тел,
покрытых алым знаменем.

* * *

Теперь комиссару ничего не оставалось, как еще раз согласиться на
предложение Лазарева и разрешить поручить дело юным разведчикам. Снова всех
должен был выручить последний Володин лаз, через который никто, кроме
мальчиков, не мог протиснуться наверх.

Но, может быть, за последние дни немцы обнаружили и эту потайную лазейку?
Может быть, и она уже заминирована?

- Знаю, как быть, - решил комиссар. - Пиратка, иди сюда, собачий сын, живо!

Из тьмы подземного коридора донесся заливистый лай, потом послышалось
цоканье когтей о камень, и через минуту Пиратка уже прыгал вокруг хозяина,
терся об него закоптелой шерстью, старался лизнуть в лицо, отряхивался,
гавкал.

А еще через четверть часа к узкой щели в конце одной из галерей, откуда
из-под камня вырвался свежий, пахучий ветер с воли, подполз комиссар, таща
за собой Пирата, которого он крепко ухватил за шею. Чтобы Пират, не дай
бог, не разлаялся, морду ему стянули ремешком, что вызывало бурное
негодование пса. Он пытался несколько раз лапами содрать узлы, стянувшие
ему челюсть, но потом печально смирился, тем более что его ждали новые
унижения. С двух сторон к его ошейнику привязали на шпагатинах тяжелые
металлические болванки.

С этим уже Пират решительно не мог смириться, и у самого лаза, где чуткие
ноздри его жадно втянули сладчайший воздух поверхности, от которого он
почти отвык, Пират уперся и опасливо попятился назад. Как ни толкали его,
как ни подпихивали, как ни старались просунуть барахтающееся, срывающееся с
камня тело собаки через щель, как ни уговаривал комиссар своего любимца,
сперва называя его всеми ласкательными охотничьими словами, нежнейшими
кличками, улещая всякими посулами, а затем перейдя на довольно обидные
выражения, вроде: "Собака ты, собака, сучья лапа, псиная