ы. Очень
уж хотелось пионерам моим хоть одним глазком на вас посмотреть. Прослышали,
что вы тут рядом, по соседству с нами, проживаете, пришлось везти... Ну
вот, ребятки, знакомьтесь: Татьяна Семеновна, мама Павлика.

Ребята нестройным хором поздоровались с Татьяной Семеновной, не сводя с нее
глаз.

Володя осторожно подобрался поближе, чтобы никто не мешал ему глядеть.
Стоял, закинув голову, полуоткрыв рот. Ему не верилось, что он видит перед
собой родную мать Павлика, о котором столько читал, столько слышал, сам
рассказывал малышам. Значит, вот эта самая женщина выносила, вынянчила
самого знаменитого пионера, имя которого носят отряды, пионерские дома, о
котором поют песни, рассказывают на сборах, ставят спектакли, печатают
книги.

А скромная женщина с простым лицом, которое теперь стало приветливым,
освещенное тихой улыбкой скорбных губ, закивала им сверху:

- Здравствуйте, ребята! Заходите, родные! Пожалуйста, заходите. Калитка-то
отомкнута.

У нее был мягко окающий уральский говор.

Неловко толпясь, взволнованные встречей, пионеры просунулись через калитку
во двор, таща на руках огромные вороха артековских роз. И когда Татьяна
Семеновна вышла на крыльцо, цветы упали к ее ногам, потому что она не могла
вместить в руках протянутые ей со всех сторон тяжелые душистые букеты.

- Ой, милые, спасибо!.. Куда же это столько! Зачем вы красоту такую
загубили? - говорила Татьяна Семеновна, силясь обхватить обеими руками
гигантские вороха цветов.

- Ничего, у нас в Артеке много! - говорили ребята.

- Ну вот, я их в воду-то сейчас поставлю, возле Пашиного портрета.
Поглядеть-то хотите?

Конечно, все захотели посмотреть на портрет Павлика. Застенчиво входили в
прохладные, чистые комнаты и подолгу вглядывались в портрет славного
пионера из далекого уральского села Герасимовки, суровый подвиг которого
показал всему миру, какой неодолимой преданности делу коммунистов, какой
огненной ненависти к врагам его исполнены юные сердца младших сынов великой
революции.

Долго стоял у этого портрета и Володя. Он припомнил в эту минуту все, что
слышал о Павлике Морозове, о страшной гибели его от руки убийцы, перед
которым не дрогнуло сердце пионера. Потом он перевел глаза на женщину,
стоявшую рядом и бережно ставившую цветы в кувшины, вазы и ведра. Ему
захотелось сказать что-нибудь очень ласковое матери Павлика.

- Похож на вас как! - решившись, заметил он.

- Да, люди говорят, есть сходство, - вздохнула она.

- А он сильный был, - спросил Володя, - высокий?

- Нет, вроде тебя, чуть поболе!

- У нас в Артеке один отряд есть имени вашего Павлика, - сказала одна из
девочек.

- И катер есть, тоже называется "Павлик Морозов".

- А в Москве у нас переулок такой на Красной Пресне, тоже называется:
переулок Павлика Морозова.

- Татьяна Семеновна, расскажите что-нибудь о Павлике.

- Да что же рассказывать-то? Вы, верно, всђ уже читали. Всђ сами знаете. В
газетах-то и книгах лучше написано, чем я скажу. Что ж говорить-то? Хороший
он, детки, был, честный очень. Уж если слово скажет, так никогда не
отопрется. Учился очень шибко. И смелый. Он да правду, за Советскую власть
на все готов был идти, ничего бы не пожалел. Вот и жизни не пожалел, смерти
не убоялся. Сами знаете... А так он ласковый был, ребята. Ко мне был очень
всегда с заботой...

Она замолчала, поглядела на портрет сына, провела рукой по своему горлу.

Володя слушал ее, жадно раскрыв глаза. Суровый подвиг Павлика и горе матери
- все, что было так хорошо и давно уже известно ему по книгам, сейчас вдруг
приблизилось, ожило, стало совсем близким, словно не в далекой уральской
деревне случилось это, а где-то рядом с их школой, на их улице.

А Татьяна Семеновна продолжала:

- Он все море, бывало, хотел поглядеть, какое оно есть... О море мечтал. Да
так и не довелось ему море-то увидеть. Ну, уж вы за него, ребятки,
посмотрите и в память его порадуйтесь, что все вам дано... И моря и
солнышка у вас вдосталь, и люди добрые за вами ходят, воспитывают вас. Вот
смотрю я на вас, юные пионеры, и матерям вашим завидую...

Андрюша Качалин вышел вперед и сказал осекающимся от волнения голосом:

- Дорогая Татьяна Семеновна, позвольте мне от имени всех нас, от имени всех
пионеров-артековцев, сказать вам... поблагодарить вас за то, что вы с нами
побеседовали, и сказать... заверить вас, что мы все постараемся быть такими
для нашей славной Родины... такими, каким был ваш Павлик.

Этот день запомнился Володе ярче всех других лагерных дней. Всю обратную
дорогу он молчал, а назавтра пришел в авиамастерскую, снял с рейки новую
модель с бензиновым моторчиком и подошел к инструктору.

- Владислав Сергеевич, - проговорил он, - я решил... Можно мне мою модель
назвать "Павлик Морозов"?

И никто не удивился, когда над лагерем, жужжа моторчиком, оставляя узенький
дымный след в голубом крымском небе, поднялась модель, на крыльях которой
было написано крупно и четко: "Павлик Морозов".

Артековцы салютовали ей снизу, махали руками и белыми своими шапочками.

"Павлик Морозов" быстро набирал высоту. Он пролетел над деревьями, теплые
потоки воздуха подхватили его и понесли к морю. Его видели и в Нижнем
лагере и в Верхнем, его заметила девочки в лагере No 3. Катера вышли в
море, чтобы подобрать модель, если она сядет на воду, но "Павлик Морозов"
все летел и летел, увлекаемый струями нежнейшего ветра, который ласкал щеки
золотисто-загорелых артековцев, слегка шевелил листву деревьев и сдувал с
дорожек опавшие лепестки роз.

Вскоре катера потеряли из виду модель. Она словно растопилась в сверкающих
отблесках моря, в ослепительно золотистом зное. Напрасно Володя с такой
надеждой ждал на берегу возвращения катеров: ему сообщили, что модель
исчезла. Борис Яковлевич звонил во все окрестные санатории и в подсобное
хозяйство, спрашивая, не видели ли где-нибудь модель. Но она пропала.

И только через добрый час работавшие на винограднике люди увидели, как с
неба спускается к ним маленький самолетик. Предупрежденные уже звонком из
конторы, они бросились с этой вестью к лагерю.

- Летит... Летит... - пронеслось по всем лагерям.

И хотя полагалось уже по закону садиться за столы, накрытые к ужину,
ребята, подавальщицы, нянечки, вожатые и даже строгая докторша Розалия
Рафаиловна - все выбежали на террасы, чтобы увидеть "Павлика Морозова",
которого ветер послушно возвратил домой.

Володя сразу прославился на все лагеря. Когда он появлялся где-нибудь, за
ним вдогонку летело:

- Это тот самый, у которого модель улетела, а потом сама вернулась...

А сейчас он скромно стоял на левом фланге отряда лицом к высокой белой
мачте.

Быстро спускался южный вечер - теплый, благовонный, терпкий. Воздух был так
напоен запахами сада и моря, что сладко-соленый вкус его чувствовался во
рту...

Зажглись цветные фонарики в лагерных аллеях. Заиграла музыка. Море уже
фосфорилось, обдавая берег бледными искрами. И вдруг высокое пламя
взметнулось на площадке перед амфитеатром. Тотчас вспыхнули огни на
Адаларах. Жемчужный луч прожектора высветил алый флаг на мачте лагеря.
Цветные ракеты ударили в небо, рассыпались с шипящим треском, повисли
зелеными, красными, голубыми гроздьями и погасли, чтобы уступить место
новым ракетам.

Володя, с грудью, переполненной ароматным воздухом, восторгом и
благодарностью, чувствовал в эту минуту, что он способен совершить любой
подвиг во имя этого прекрасного, огнистого и чудесного мира. Плечом и
локтем ощущая тесно прижавшегося соседа, он слил свое неистовое "ура" со
звонкими, радостными возгласами своих сверстников и товарищей из
Ленинграда, Якутии, Мурманска, Москвы и далекого Урала, где жил Павлик
Морозов, отдавший свою короткую жизнь за то, чтобы на земле всегда были
такие вечера, чтоб никто не смел отнять у детства это счастье, эти цветы и
загасить ликующее пламя пионерского костра...

Через четыре дня Володя уезжал домой. Он увозил то, что увозят с собой все
артековцы: фотографию, запечатлевшую его самого у австралийского дерева;
листья магнолии, засушенные и украшенные надписями "Привет из Артека!" -
такой лист, если наклеить марку, можно послать по почте; самодельный
ракушечный грот; мешочек с разноцветными морскими камешками; засушенных
крабов, прикрепленных к черной круглой подставке, прикрытой сверху
половинкой перепиленной электролампочки. Но, кроме того, в качестве особой
премии, полученной за успехи по авиастроительству, он увозил с собой
тщательно запакованную, разобранную на части рекордную модель "Павлик
Морозов"...

Дома по нему очень соскучились, да и сам он в последнее время стал
тосковать по своим.

Отец был в рейсе. Мама и Валя восхищались Володиным загаром, теребили его
за пополневшие щеки. Обе брезгливо рассматривали засушенных крабов, и
Володя сердился, что они не понимают, какая это прелесть... Он лег рано,
устав от поездки и рассказов, предвкушая как завтра утром соберет модель и
днем побежит на Митридат, где, как всегда в воскресенье, наверное,
соберутся "юасы". Вот ахнут они, когда он покажет им своего "Павлика
Морозова"!

Мать пришла к нему, чтобы проститься на ночь, но он уже крепко спал,
откинув дочерна загорелую руку, высунув смуглые ноги сквозь прутья кровати.

Она залюбовалась сыном. Володя загорел, возмужал, поправился. Полуоткрыв
пухлые, яркие губы, разрумянившийся во сне, он был очень хорош. Все его
артековские сокровища красовались рядом на столике. Крабы, засушенные
листья магнолии, гротик, картонки с частями авиамодели. Возле кровати
валялись стоптанные до дыр, обцарапанные о камни, совершенно разбитые
сандалии.

Мать подняла их, посмотрела, покачала головой. Потом она потушила свет и
бесшумно вышла.

Вскоре все в доме уже спали. Дышал ровно и глубоко Володя, которому снились
ракеты, отражающиеся в море. Сторожко спала Евдокия Тимофеевна, чувствуя
сквозь сон, что сынишка опять рядом, дома, можно сегодня не тревожиться,
как он там... Заснула уже Валентина, собиравшаяся завтра с Жорой Полищуком
и подругами на концерт на Приморском бульваре.

Спали керченские "юасы", видя себя во сне летающими над Митридатом и не
подозревая, какую необыкновенную модель привез в город Володя Дубинин.

Сменились полночные вахты на кораблях. Стал на капитанскую вахту Никифор
Семенович, ведя свою шхуну из Феодосии в Керчь, к начинавшему светлеть
горизонту.

Над морем уже занималась ранняя заря. Ночь была самой короткой ночью в
году.

Начинался день 22 июня.

Часть вторая. ПОДЗЕМНАЯ КРЕПОСТЬ

                                  [Image]

                            Глава I. НЕ ВЗЯЛИ...

Стало ли другим Черное море? Разве обмелело оно или остыло? Или Митридат
стал ниже? И не таким было, как вчера, июньское небо? Или потускнело летнее
крымское солнце?

Нет, все было прежним. И море нисколько не изменилось, оставаясь, как
всегда, у берега желтовато-кофейным от мути, поднятой прибоем, а дальше -
зеленым, как яшма, и, наконец, сине-стальным у горизонта. И небо было таким
же безоблачным, и солнце палило не менее рьяно, чем раньше. Так же нависал
над городом Митридат и пахло на улицах рыбой. Все оставалось как будто
неизменным, но Володя чувствовал, что все стало иным.

Над вершиной Митридата уже не летали больше белокрылые модели "юасов". Туда
теперь вообще уже никого не пускали. По склонам Митридата и на вершине горы
расположились батареи противовоздушной обороны города. Снизу хорошо были
видны на голубом небе черные контуры орудий: старый Митридат вытянул к небу
узкие, длинные хоботы зениток. И так как виден был Митридат с любой улицы,
то вооруженная гора нависала теперь над каждым перекрестком как напоминание
о войне.

Ничего нельзя было сделать с морем, с небом, с зеленью. Цвета их оставались
такими же яркими под ослепительным крымским солнцем. Но теперь все как
будто линяло в самом городе и на берегу. Блекли краски города. Весело
расцвеченные катера, шаланды, шхуны в порту в несколько дней были
перекрашены и стали серо-стальными, как море в шторм. Много людей надело
одежду цвета земли и травы. Где-то еще далеко гремевшая война уже пятнала,
приближаясь, стены и крыши домов. На складах в порту, на заводских зданиях
появились странные, неуклюжие пежины, буро-зеленые кляксы камуфляжа -
маскировочной раскраски. Все словно хотело спрятаться под землю, слиться с
нею заодно, чтобы не быть приметным. Стены зданий, размалеванные
маскировочными пятнами и линиями, расстались с присущими им прежде красками
и напитались оттенками почвы, песка, приняли на себя тень оврагов, зеленые
пятна кочек.

Ни искорки не вспыхивало по вечерам на море, где всегда возле мола
покачивалось столько ярких зелено-красных фонариков и так весело прыгали
звездочки топовых огней на мачтах. Перестал мигать неугомонный
маячок-моргун. И дик был по ночам весь этот ветреный, слепой и безлюдный
простор, ничего теперь уже не отражавший.

Но днем и ночью строгим, иногда колючим, немигающим огнем горели глаза
людей; и Володе казалось, что глаза изменились разом у всех в тот памятный
день 22 нюня, когда вся жизнь, словно корабль, отвалила от какого-то
привычного берега и уже нельзя было сойти обратно. Как будто остался тихий
берег далеко позади, а навстречу грозно задувает простор черных и неведомых
бурь. Вести, одна тревожнее другой, приходили в Керчь. Фашисты бомбили
Севастополь. Рассказывали, что уже в Симферополе объявляли воздушную
тревогу, - а ведь это было совсем близко...

В первые дни войны, жадно слушая радио, чуть не влезая с головой в
репродуктор, Володя все ждал, когда же сообщат, что врага остановили,
опрокинули, что он бежит, все бросая, и наши войска с красными знаменами
уже ступают по улицам сдавшихся фашистских городов. "Стой, погоди, -
говорил он своим товарищам, - это они только сперва так, пока наши не
собрались. А вот завтра увидишь..." Но начинался новый день - завтра, а
радио все не приносило желанной вести. Напротив, с каждым днем сообщения
становились тревожнее. Враг все глубже вторгался в просторы Советской
земли.

Отец целые дни проводил в порту. Туда уже нельзя было пройти без
специального разрешения. У ворот стояли часовые. Случалось так, что Володя
подолгу не видел отца, который теперь редко приходил ночевать домой.

Когда Володя услышал сообщение Советского Информбюро о том, что враги
захватили Минск, он почувствовал, что ему необходимо поговорить с
человеком, который хорошо его поймет и поможет уяснить, что же это такое
происходит... Он подумал, не пойти ли к Юлии Львовне, но почему-то
застеснялся.

Вспомнив своего старого приятеля Кирилюка, к которому уже не раз прибегал в
тяжелые минуты, Володя отправился к нему. Но не пели уже голосистые чижи
возле подъезда гостиницы, перечеркнувшей полосами газетной бумаги все свои
стекла. Исчез и сам Кирилюк.

Володя неуверенно тронул вертящуюся дверь и, подгоняемый ею, оказался в
прохладном сумрачном вестибюле. На стульях, на диванах сидели,
разговаривали, лежали, дремали военные, моряки, всюду были сложены
чемоданы, баулы. Знакомый швейцар, увидя Володю, крикнул:

- Давай, давай отсюда тем же манером, как въехал!

- А Кирилюк где? - спросил Володя.

- В народное ополчение ушел добровольцем... И чижей всех отпустил в
бессрочную...

Мрачный вернулся Володя домой. Он стал с подозрительным старанием прибирать
у себя на столе, откладывая вещи в сторонку. Заметив в глазах его странный
и решительный блеск, ничего доброго не предвещавший, Евдокия Тимофеевна
озабоченно спросила:

- Ты, Вовка, чего это задумываешься, а? Ты уж, пожалуйста, сейчас без
глупостей...

- Знаешь, мама, - проговорил Володя, останавливаясь перед матерью и
ожесточенно оттирая щеку плечом, - вот уже четырнадцать лет мне скоро, а
как-то жизнь у меня проходит без толку.

- Как же это - без толку? - возмутилась мать. - Учиться стал хорошо, в
Артек ездил, все тебя хвалить стали, а ты - "без толку"!

- Да это все так, детское, понимаешь... То все не я сам как-то. То все
больше для меня кругом делали. Ребята-пионеры по учению нагнать помогли, ты
с папой тоже - со своей стороны... Гороно в Артек посылал. А вот я Сам,
понимаешь, мама, сам я еще ничего такого не сделал.

- Да кто ж в твоих годах может особенное такое сделать? Учись хорошенько,
помогай нам по дому управляться, а будет задание от пионеров - сделай как
следует. Вот и будет твоя помощь. Чего ж тебе еще?

- Э, мама, - досадливо отмахнулся Володя, - не о том разговор идет. Ну
когда финская война шла, я еще, так-сяк, сидел дома. Один раз, правда, мы с
Донченко чуть не убежали, да война уже кончилась. А теперь, видно, длинная
война будет... Весь народ воевать пошел, кругом мобилизация... Кирилюк,
птицелов, и тот в ополчение пошел, а я тут должен оставаться... Вот как
придет папа, я сейчас же к нему попрошусь... Или пускай сам меня на флот
пошлет. А то убегу, и всђ.

- Да как же тебе не совестно матери это говорять-то? Да если я отцу
скажу...

- А я ему сам скажу.

Пришла с комсомольского собрания Валентина. Ее тоже теперь целые дни не
было дома. Она пришла усталая, ступая натруженными, отяжелевшими ногами,
бессильно опустилась на стул, стянула с крючка на стене полотенце, стала
обтирать распаренное лицо, запылившуюся шею.

- Ты бы умылась сперва, - заметила ей мать.

- Обожди, мама... Отдышаться дай. Мы сегодня с нашими ребятами целый эшелон
выгружали. Комсомольский субботник у нас был. Уж устали так устали! Я сюда
шла, руками себя под коленки взяла, да и подымаю ноги: не идут, да и все
тут...

Володя посмотрел на нее с неудовольствием. Он видел, что сестра гордится
своей усталостью, даже выставляет ее как будто напоказ: вот, мол, смотрите,
как я потрудилась.

- А завтра... - продолжала, обмахиваясь полотенцем, Валя, - завтра, мама,
все наши комсомольцы, да еще с завода Войкова и с обогатительной фабрики
получают направление от горкома в Рыбаксоюз - сети сушить и чинить. Надо
женщинам там помочь, раз у них мужчины в армию пошли.

Володя уже внимательно слушал сестру, осторожно присев на табуретку возле
стола.

- Вам хорошо! Вы уже комсомольцы. Вас везде посылают, - позавидовал он.

- А вы что же, пионеры, дремлете? - отвечала она. - Вон на вокзале
железнодорожные ребята сегодня, я видела, лом собирали. Сейчас дела всем
хватит, а ты все с альбомчиком возишься.

Володя покраснел.

- Прежде всего, это не альбом, а дневник. Если уж взяла без спросу и
позволения у меня, так хоть бы поглядела как следует. По себе судишь,
видно. "Альбом"! Я туда сообщения Информбюро переписываю. Чтобы у меня
получилась потом, когда война кончится, вся история, с первого дня. Если не
можешь понять, нечего хватать то, что тебя не касается.

Володя сердито вышел из комнаты, сбежал по лестнице во двор.

Через несколько минут он уже был под окнами дома, где жил его приятель
Киселевский. Володя громко свистнул и тотчас же услышал, как кто-то
забарабанил из комнаты пальцами в окно. Киселевский махал ему рукой,
приглашая зайти, но Володя показал пальцем на землю, зовя приятеля выйти во
двор.

Когда Киселевский вышел, Володя сказал ему:

- Ты про Тимура читал?

- Это как он и его команда действовали?

- Ну да, Гайдара. Помнишь, как они там организовали, чтобы помогать, если у
кого на фронт отец ушел? Давай мы тоже так.

- А я не знаю как...

- Да я и сам тоже не очень знаю, только хочется что-нибудь такое делать. А
то я тебя просто предупреждаю, Киселевский: убегу я, и всђ.

- Куда это ты убежишь?

- На фронт - вот куда!

- Ну и заберут тебя по дороге, - уверенно изрек Киселевский. - Просто
ничего на свете не бывает...

Да, мало на свете дел, которые делаются просто! Казалось бы, чего проще:
узнать в военкомате адреса, но которым были посланы мобилизационные
повестки, зайти прямо в те дома, поздороваться, отдав салют по-пионерски, и
сказать: "Здравствуйте! Мы пионеры, у нас есть тимуровская бригада, вот мы
из нее. Мы хотим вам помочь. Скажите, что вам надо?" Да ведь не выйдет так.
Начнут отнекиваться: с