линый улей. Все
тело его горело и чесалось. Лоб, щеки, нос, уши - все горело огнем.

После этого Володя помчался в детский сад. Пока он дошел, ужаленные
крапивой места обволдырились, покраснели, и руководительница Сонечка только
руками всплеснула, когда к ней явился запухший, воспаленный мальчик с
раздутым носом, с красными и толстыми ушами.

- Кто это?.. Володя! Что с тобой? - в ужасе спросила Сонечка.

- Наферное, шкарлатина, - с трудом отвечал Володя.

- Зачем же тебя выпустили из дому?

- У меня это шражу фдруг шделалошь...

- А горло не болит? - всполошилась Сонечка.

- А-а-а!.. Э-э-ы...

Володя с готовностью широко разинул рот, закинул голову и показал язык.

- Довольно, хватит! В изолятор, в изолятор! - скомандовала Сонечка.

И Володя очутился в небольшой комнате, едко пахнущей больницей. Стены тут
были выкрашены белой эмалевой краской, на них висели плакаты. Если бы
Володя хорошо читал, он узнал бы, что там написано: "Мухи - разносчики
заразы", "Не болейте гриппом". Плакаты были нарисованы очень красиво, на
них сидели румяные, толстые младенцы, а рядом - хилые и бледные дети,
которых, видно, не уберегли от мух, разносчиков заразы. Вообще тут было на
что посмотреть; но Володе некогда было долго разглядывать эти красивые
картинки. Надо было спешить, пока не кончилась его внезапная болезнь. И он
послушно лег на небольшой, низенький диван, обитый белой клеенкой. Несмотря
на то что день стоял теплый, клеенка была холодная, и Володя с
удовольствием прижал к ней свои горячие руки. От прохладного прикосновения
клеенки зуд стал легче.

- Боже мой! - убивалась Сонечка. - Неужели скарлатина? Кошмар!.. Нет,
вернее всего, корь; краснуха - это в лучшем случае.

- У меня, наверное, даже температура есть, - решил перейти к делу Володя.

- Верно, Вовочка. Ты прав, мой умница... Ты совершенно горишь! Сейчас я
тебе поставлю термометр. У тебя определенно жар.

И вот наконец Володя ощутил у себя под мышкой желанный щекотный холодок -
кончик термометра.

- Держи крепко, положи руки вот сюда... Так. Лежи тихонько, я сейчас
вернусь, только к Ксении Петровне схожу, - сказала Сонечка и быстро ушла в
коридор.

Володя тотчас же оттянул воротник курточки, сунул туда нос, заглянул себе
под мышку, приподняв руку локтем вверх. Зеркальный кончик градусника,
наполненный ртутью, выполз из-под руки. Володя осторожно вынул термометр
из-под рубашки.

Теперь надо было привести градусник в негодность, чтобы его можно было
попросить у тети Сони насовсем. Володя взял градусник за зеркальный кончик
и несколько раз стукнул его об пол. Градусник не ломался. Пришлось положить
его на пол и пристукнуть сверху ножкой белой табуретки, которая стояла
возле дивана. Только после этого термометр легонько хрустнул. Убедившись
сперва, что ртуть не вытекла из трубки, Володя отчаянно закричал:

- Тетя Сонечка! Тетя Сонечка!.. Я градусник нечаянно разбил!

Тетя Соня примчалась в сопровождении Ксении Петровны, заведующей детским
садом. Начались охи да ахи.

- Как же это ты ухитрился? Смотри, что ты наделал!

- Я переворачивался с того бока на этот, а меня как затрясло всего, он
сразу выскочил на пол да как кокнется, - хитрил Володя. - А он уж теперь
разве негодный совсем?

- Ну куда же он годен!.. Поаккуратнее надо было бы...

- А мне его можно себе взять? - спросил Володя, замирая в ожидании ответа.

- Да погоди ты! Куда тебе его? Еще обрежешься стеклом. Его надо выкинуть!..

- Ой, что вы, тетя Сонечка, зачем выкинуть! Он мне знаете как нужен
будет... если, конечно, я поправлюсь, - поспешил добавить Володя,
испугавшись, не испортил ли он все дело, проявив такой интерес к разбитому
градуснику.

Он терпеливо дал всунуть себе под мышку второй термометр и, не
шелохнувшись, вылежал положенные десять минут с прижатой к боку рукой,
которую теперь уже крепко держала тетя Соня.

Впрочем, температура у него оказалась совершенно нормальной. Его опять
заставили показать горло. Но и в горле ничего не обнаружили. Решили все же
послать за мамой. Она прибежала всполошенная, и Володя старался не смотреть
в ее встревоженные глаза. К этому времени краснота и волдыри стали уже
сходить с его кожи. Разбитый градусник с уцелевшей ртутью давно находился в
кармане курточки. Вообще болеть дальше не было никакого смысла.

- Мама, у меня уже почти вылечилось все... У меня нет температуры, -
успокаивал он Евдокию Тимофеевну. - Смотри, уже почти ничего не осталось...

- Странная вещь, - сказала Сонечка. - Весь совершенно горел, как в огне.
Едва успели поставить градусник - и вдруг температура так резко упала.

- Да она же нечаянно упала! - в отчаянии закричал Володя, которому
показалось, что тетя Соня заподозрила что-то неладное и, чего доброго, еще
отнимет термометр.

Все рассмеялись, а Ксения Петровна заметила:

- Типичная крапивная лихорадка. Вероятно, съел что-нибудь. Придется дать
касторки, пусть очистит...

Вот этого Володя не ожидал! Но что делать, товарищи: как известно, добыча
ртути вообще дело нелегкое. Ради высокой цели стоило потерпеть.

Володя, зажмурившись, проглотил полную столовую ложку отвратительной
маслянистой жидкости и, чтобы окончательно доказать всем, что он изо всех
сил хочет исцелиться, даже облизал ложку.

Ему дали заесть касторку черным хлебом, посыпанным солью. Вся эта возня
начинала надоедать Володе, но, когда он опускал руку в карман своей
вельветовой курточки и нащупывал там гладкий, прохладный кончик градусника,
в котором хранилась заветная ртуть, - он чувствовал себя совершенно
счастливым и готов был претерпеть любые муки, если потребуется...

- Сам можешь идти? - спросила мать.

Он вскочил. Конечно, он мог идти сам. У него все совсем прошло. И мать
повела его за руку домой.

На этом испытания Володи не кончились. Дома Евдокия Тимофеевна раздела
сынишку, уложила его в постель, накрыла периной и двумя одеялами, напоила
чаем, положила к ногам горячие бутылки.

- Лежи, потей, - велела она.

И он лежал. И он потел. И он готов был все перетерпеть, но, когда взглянул
в лицо матери, низко склонившейся к нему, и увидел, какой всполошенной
нежности, какого страха и вопрошающего участия были полны ее глаза, ему
вдруг стало не по себе. Его обдало изнутри жарким стыдом, более жгучим, чем
крапива. Ему стало ужасно жалко мать, которая так тревожилась понапрасну и
готова была все сделать для того, чтобы ему было легче.

- Мама... - начал он, уткнувшись носом в одеяло, - мама, ты это зря... Я
ведь не больной совсем. Ты только не говори никому, ладно? Это я...
крапивой так, нарочно.

- Да что ты болтаешь-то? Лежи тихонько, заснуть старайся.

- Да неохота мне спать!

Володя откинул одеяло и спустил ноги с постели. Он вытянулся, лежа на спине
поперек кровати, пока не достал подошвами пола, пробежал босой, стуча
пятками, через комнату и сам стал в угол носом.

- Погоди!.. Какая крапива? Ты что это? Ты что это натворил? Ты что это
такое придумал? - так и обомлела Евдокия Тимофеевна.

Из угла сквозь сопение и всхлипывание донеслось:

- Мама, ты не сердись, я думал, тебя не позовут... я думал, только поставят
градусник, и всђ...

- Да зачем же тебе все это понадобилось? Горе ты мое! Разнесчастная я
мученица с тобой! Ты что это придумал?

Теперь уж пришлось во всем сознаться. Евдокия Тимофеевна терпеливо слушала.
Она знала, что Володя в конце концов никогда не соврет, если чувствует за
собой вину.

- Что ж ты такую кутерьму-то, безобразие такое натворил? Людей перепугал,
меня чуть не до смерти... Попросил бы, дала бы я тебе этот окаянный
градусник, раз уж он тебе так понадобился.

- Да мне тебя жалко было. У тебя градусник только один, а в детском садике
их много.

- Гляди, какой расчетливый, - раздался низкий, грудной голос от входной
двери.

Володя поглядел искоса через плечо и увидел соседку по квартире, толстую
Алевтину Марковну, портниху, которую ребята звали "Алевтина из ватина".

- А я-то зашла наведаться. Сказали, что у Вовочки скарлатина. А он вон
какой сообразительный! Ну, скажи на милость, до чего теперь дети понимающие
растут, до чего же с малых лет практичные! Ну, Евдокия Тимофеевна, это у
вас хозяин будет, свое добро бережет. Молодец, Вовочка! Это уж вырастет у
вас скопидом.

- Погодите, Алевтина Марковна, - остановила ее мать. - Вы нас извините, мы
уж тут сами меж собой договоримся, а потом милости просим, заходите.

- Ах, извиняюсь, не знала, что помешала воспитанию, - фыркнула Алевтина
Марковна и, круто повернувшись всем своим станом, удалилась через дверь в
коридор.

Володя еще теснее вжался плечами, лбом и носом в угол.

- А ну-ка, повернись, погляди-ка на меня, - проговорила Евдокия Тимофеевна
негромко, раздельно и твердо. - Нет, из угла не вылезай, стой там и на меня
гляди.

Володя послушно повернулся в углу и посмотрел на мать исподлобья, низко
опустив голову.

- Ай да сынок хороший, ай да Володя Дубинин, отличился! Вот отец-то
обрадуется, когда напишу: свое жалко, так он смошенничал; семейное добро
пожалел, а совесть, честь не пощадил. Кого же это ты обмануть решил? А?
Нет, ты мне скажи, кого? Ведь это чей детский сад?.. Наш он, для наших
портовых ребят! Чьи там градусники?.. Наши они, общие, для всех ребят,
значит, и для тебя, глупая твоя голова. Ведь отец-то узнает, так сгорит со
сраму... Разве это чужие градусники? Ты сам подумай!.. Это все общее,
детское, для всех. За что отец-то в гражданскую воевал, жизни не жалел?
Разве только за свое? И за свое и за общее воевал, чтобы у всех все было.

- Он за градусники не воевал, - буркнул Володя, упершись подбородком во
вздернутое левое плечо.

- Вот и неправда! И за то воевал, чтобы у всех детей градусники были, если
кто заболеет. Вот мы, спроси отца, когда с ним маленькие были, так сроду
такого градусника и в глаза не видали. Бывало, занеможешь, все тело ломит
от жару, а тебе шлеп по лбу да по носу щелк: "Ничего, лоб горячий, зато нос
холодный, здорова!" Ну, вылезай из угла, хватит тебе, настоялся! Сама себя
раба бьет, что нечисто жнет. Завтра пойдешь в детский сад, сам Ксении
Петровне градусник отдашь.

- Так он же весь разбитый! - испугался Володя.

- Да не про тот я, глупая ты голова! Целый возьмешь, наш.

И Володя побрел из угла.

- Мама, ты не сердись, - попросил он. - Ну, я больше не буду... Слышишь,
мама?

- Ты вот подумай, что я тебе сказала, и запомни.

- А ты правду сказала, что папа за градусник воевал?

- И за землю воевал, и за хлеб наш, и за детский сад папка наш воевал... и
за градусник.

Весь день до позднего вечера Володя ходил пораженный этим открытием. До
этого ему как-то не приходилось связывать в одно такие не похожие друг на
друга вещи, как, например, выцветший, пожелтевший портрет отца в форме
краснофлотца с надписью "Незаможник" на бескозырке и блестящий градусник в
детском саду. А оказывается, здесь была какая-то лишь сегодня
обнаружившаяся связь. И он ходил, повторяя про себя слова матери: "И за
градусник папка воевал..."

Потом он вынул из кармана курточки треснутый термометр, выпросил у матери,
окончательно с ним помирившейся, круглую коробку, надломил трубку
градусника и осторожно вытряс на дно коробки тяжелую ртутную каплю. Он
прикрыл коробку обломком стекла, найденным на дворе, долго любовался, как
бегает под стеклом веселый ртутный живчик, потом принес коробку матери:

- Посмотри, мама, это у меня будет ртутный компас! И вечером, утомленный
этим беспокойным днем, уже засыпая, он вдруг сел на кровати и спросил мать:

- Мама, а чего это Алевтина Марковна утром говорила, что я этот... ну
как?.. Скипидар?

Валентина, готовившая за столом уроки, так и покатилась. Мать тоже
засмеялась, прикрывая одной рукой рот, а другой махая на Володю:

- Ой, Вовка, помрешь с тобой!.. Скопидом - она говорила.

- Ну, скипидом. А как это - скипидом?

- Да не скипидом, а скопидом. Слово такое было. Ну, человек, значит, такой,
который все в дом тащит, добро наживает, живет себе, капиталы копит.

- Это все равно, значит, что капиталист?

- Ну, вроде того.

- Нет, мама, - вмешалась ученая Валентина, - капиталист - это если очень
богатый... ну, завод там имеет, фабрику, эксплуатирует. А это - ну, вот как
единоличник все равно.

Володя помолчал немножко, устраиваясь спать, перевернулся на другой бок, к
стенке, накрылся с головой, потом опять высунулся. И уже сонным голосом,
больше для собственного успокоения, сказал:

- Врет она. Я разве единоличник? Раз я в детском саду...

Все оставшиеся до воскресенья дни Володя вел себя так примерно, что и мать
и Сонечка, которой он принес новый градусник (умолчав, впрочем, об истории
своей болезни), только дивились. Первые два дня Володя был целиком поглощен
всякими опытами с ртутной каплей. Он вырезал круглую картонку размером с
донышко коробки, проделал по кругу отверстия, возле которых нарисовал
химическим карандашом цифры. Картонку с дырочками он поместил в коробку.
Ртуть теперь задерживалась в отверстиях, и Володя переименовал свой компас
на часы. За этим занятием Володя даже позабыл немного о таинственной
надписи под землей. Однако, по мере того как приближалось воскресенье,
мальчик все больше и больше задумывался о своем странном подземном
открытии.

Неделя эта тянулась крайне медленно. Уж давно пора бы, по расчетам Володи,
прийти воскресенью, а на календаре все еще был только четверг.

- Мама, у нас календарь отстает, - жаловался Володя, подумывая, не содрать
ли один листок календаря, чтобы скорее шло время...

И вот подошел желанный день. Накануне Володя очень беспокоился: а что, если
мать отменит поездку в Старый Карантин из-за погоды? Шел дождь. Серая
пелена его закрыла пролив. С горы Митридат, урча, неслись мутные потоки
воды. Акации на улицах, вдоль которых журчали ручьи, напоминали своими
обвисшими, съежившимися ветвями мокрых кур. Казалось, что все пропало,
поездка не состоится.

Но утром в воскресенье Володя, проснувшись, увидел голубое небо в окне и
перистые ветви воспрянувших акаций. И море вдали было голубовато-зеленым,
только у берега стояла еще желтоватая муть, поднятая прошедшим штормом.

- Ты что ж, ехать не хочешь? Проспал? - пошутила мать. Она уже была в
воскресном платье.

И Валентина тут же не преминула пустить шпильку:

- Он всегда торопит всех, а сам последний собирается.

Эх, стоило ли в такой день связываться! Голубое весеннее небо выгибалось
над морем, над городом, над Митридатом. В коробке, аккуратно обернутой
газетой, бегала под стеклом добытая ртуть. Где-то далеко трубили автобусы,
уходя в рейс на Старый Карантин. День обещал быть чудесным. Подземелья
ждали путешественников. Стоило ли тут обращать внимание на обиды от
какой-то девчонки, хотя бы она и была старшей сестрой? И Володя промолчал.
Он только поспешил сунуть в рот зубную щетку и яростно принялся тереть
стиснутые зубы, причем делал это так старательно, что сейчас же забрызгал
мелом висевшее рядом на стуле Валино платье. Он даже безропотно позволил
надеть на себя матросскую курточку с ненавистным, никому не нужным, все
дело портящим новым бантом-галстуком. После завтрака он сам бросился
убирать посуду со стола, - только мыть ее он и на этот раз отказался
категорически. Впрочем, никто особенно на этом и не настаивал. Дома уже
давно знали, что Владимир готов выполнить любую работу - мыть полы, таскать
дрова и уголь, бегать в лавку, топить, чинить, убирать, - но посуду мыть ни
за что не станет. Володя считал, что это не мужское дело, и уговоры тут
были бесполезны.

Наконец все было готово, посуда вымыта и составлена в буфет, в комнатах
наведен порядок.

И они поехали в Старый Карантин.


Зеленый автобус мчался, подпрыгивая на неровностях дороги, все в нем
ходуном ходило, все скрипело, ерзало, дрожало. Однако привычные пассажиры,
заполнившие машину, чувствовали себя превосходно. Они подхватывали
слетавших с колен ребят, ловили катящиеся по автобусу баулы,
перебрасывались шутками, причем слова вылетали у них из горла при толчках
то смешным, то ђкающим, то дребезжащим звуком, словно вприпрыжку.

Обычно Володя даже любил эту тряску: но сегодня он, как всегда успевший
занять переднее место возле кабины водителя, чувствовал себя тревожно.
Обеими руками он прижимал к себе сверток с коробкой, где хранилась ртутная
капля. Не хватало еще, чтобы драгоценная ртуть, добытая ценой таких
испытаний, выскочила из коробки. И так как руки у него были заняты и он не
мог держаться за сиденье, то его немилосердно подкидывало, он взлетал, как
мячик, на пружинной кожаной подушке, его бросало из стороны в сторону, но
он крепко стискивал коробку.

- Ты бы, мальчик, полегче толкался; если на месте не держишься, руками
укрепись, - посоветовал ему пожилой сосед, рыбак. - А то колотишься - сил
нет! - М-не-е-е... не-е-е-чем... дер-жа... жа-жаться!..

Тут автобус так тряхнуло, что Володя больно прикусил себе язык и уже молчал
потом всю дорогу.

Но все его муки, все, что перетерпел он и в детском саду, и дома, и в
дороге, - все было забыто, когда он вручил наконец Ване Гриценко круглую
коробку под стеклом.

- Это что у тебя? - удивился Ваня.

- А вот то, что я в воскресенье говорил! - торжествуя, пояснил Володя и
сдернул бумагу с коробки. - Ртутные часы! Раз сказал - значит, уж точка. Я
не из таких, что обещают, а потом не делают. На, бери!

Ваня бережно принял из Володиных рук коробку, заглянул в нее, чуточку
наклонил. Ртутная лепешечка, меняясь мгновенно в своей форме, словно
гримасничая и подмигивая, покатилась по коробке и запала в одно из
нумерованных отверстий.

- Восемь, - прочел Ваня.

Володя осторожно наклонил коробочку в другую сторону, ртуть побежала и
затекла в другую дырку.

- Двенадцать! - объявил Володя. - Значит, я выиграл.

- Ну ладно, потом сыграем, а сейчас пойдем, куда хотели.

- Это туда?.. - понимающе и многозначительно, сразу переходя на шепот,
спросил Володя. - Все припас?

- А то нет, тебя дожидался!

- Как уговор был. У тебя готово?

- За тобой дело, если не струсишь.

- Это кто? Я? Сам, гляди, назад не подайся.

- Чего? Ты говори, да не заговаривайся!

- Я не заговариваюсь. У меня раз сказано - всђ! Сказал я в прошлый раз:
достану ртуть из градусника. Видишь - тут!

- Ну и у меня тоже: раз уговор был - точка.

Поговорив в таком духе минут пять, позадававшись друг перед другом сколько
полагается и почувствовав себя окончательно достойными великих дел, на
которые они решились, приятели наконец пришли к общему выводу.

- Ну и хватит! - отрезал Володя.

- И будет! - подтвердил Ваня.

Он осторожно огляделся, потом поманил к себе пальцем Володю, мотнул головой
в сторону сарая, и оба мальчика исчезли в нем.

- Вова! Ваня! Пошли на море гулять, - позвала Валя, сбегая с крыльца во
двор. - Дядя Ваня лодку обещал взять... Ребята, где вы?

Никто не откликнулся на ее зов, и она, обиженно пожав плечами, вернулась в
дом.

Вышел сам дядя Гриценко, покричал мальчиков, обошел двор, заглянул и в
сарай. Вани и Володи нигде не было. Не было их и в сарае. Но если бы дядя
Гриценко пригляделся повнимательнее, он заметил бы, что из сарая исчезли
также два фонаря "летучая мышь" и большой моток толстых бельевых веревок,
обычно висевших на стене.

Тем временем приятели наши уже спускались по наклонной галерее, которая
вела от обвалившегося шурфа в глубину каменоломен. Мальчики обвязали себя
веревкой, зажгли фонари. Ваня, как старший, шел впереди.

После яркого солнечного дня подземный сумрак, сгущавшийся С каждым шагом,
показался мальчикам непроглядным и зловещим. По мере того как они
продвигались вперед, опускаясь и опускаясь под землю, мрак обступал их все
плотнее. Светлое отверстие входа осталось уже давно позади, а сейчас вокруг
друзей была сыроватая, чуточку затхлая темень. Тусклый свет фонарей вяз в
этой тьме, метались по стенам крылатые тени, воздух становился все более
холодным и влажным. Иногда казалось, что холодные лапы тьмы неслышно елозят
по щекам. Тогда мальчики быстр