ись комсомольские летучки - короткие собрания,
на которых молодежь отчитывалась в выполнении заданий всякого рода. Тогда
приходили сюда и Надя Шульгина с Ниной Ковалевой.

Их всегда встречали шутками, веселыми приветствиями, какими-то загадочными
намеками насчет всяких симпатий и страданий, которые тут же придумывались
неутомимыми балагурами. Нина смущалась, а языкастая Надя Шульгина срезала
на ходу остряков и заставляла их самих прикусить язык. Но лейтенант Ваня
Сергеев, выбранный секретарем подземной комсомольской организации, быстро
наводил в таких случаях порядок.

Ваня Сергеев давно уже стал общим любимцем. Он чувствовал себя в подземелье
как дома, потому что до войны еще был шахтером в Донбассе, а потом работая
на строительстве московского метро. Он умел двигаться под землей без всякой
скованности, никогда не задевая при этом каменных выступов и стен. Точный
шахтерский глазомер спасал его от неприятностей, которые сыпались на
злополучную голову долговязого дядюшки Манто. Красивый, ладный, даже здесь,
под землей, высоко несущий голову на богатырских плечах, с неизменной
участливо-терпеливой улыбкой на пригожем лице, он появлялся везде, где
требовалась помощь очень сильного, спокойного и бесстрашного человека. В
движениях молодого атлета даже под землей не переставала жить какая-то
пленительная свобода, хотя они и не теряли при этом строевой собранности.
Несмотря на несмываемую копоть, осевшую на лицо и голову Сергеева, он был
хорош собой. Вскинутые к вискам темные брови и белокурые волосы его
заставляли вздыхать украдкой обеих девушек.

Но Ваня Сергеев был человек серьезный, держал своих комсомольцев в
строгости и даже намеков на какие-нибудь нежности - или, как он называл,
глупости - но допускал.

Когда фашисты почти окончательно замуровали и отрезали от внешнего мира
отряд, комсомольцы решили предложить командованию свои услуги и, если надо,
погибнуть, но выручить отряд. Старший сержант комсомолец Дерунов, опытный
сапер, еще в финскую войну награжденный орденом Красной Звезды, предложил
Петропавловскому свой план:

- Вы только приказ отдайте, товарищ старший лейтенант, а я пойду наверх,
руками разминирую. Ясное дело, я вам за успех на сто процентов полностью не
ручаюсь: в темноте там да на ощупь, без миноискателя, можно, конечно, и
загреметь, - а все ж таки прикажите, товарищ старший лейтенант. Надо же
людей наших спасать, и вообще действовать нам надо. Вполне возможно, и не
подорвусь. А уж если ошибка выйдет, так ведь и то польза: пока то да се,
проходик образуется, разведку выслать успеете. Честное слово, товарищ
старший лейтенант, прикажите...

У него были необыкновенно чувствительные пальцы. Много раз во время
разведок Дерунов в полной тьме непостижимо и точно нащупывал самые коварные
минные ловушки, приготовленные гитлеровцами в дальних ходах каменоломен.
Дерунов научил и других комсомольцев распознавать припрятанные мины. Он
специально занимался также с пионерами-разведчиками. И Володя не раз
дивился волшебному чутью, которым были наделены пальцы сапера-комсомольца.

Дерунов тоже был доволен Володей: "Памятливый парень. То, что требуется для
сапера. Соображение быстрое, а память долгая. Далеко пойдешь, Вовка, если
только с умом ходить будешь".

Уважали партизаны и других комсомольцев: Митю Заболотного, отличного
связиста, вечно занятого своими проводами; вежливого, заботливого Жору
Жданова, санитара. А дядя Гриценко, сам старый пулеметчик, не мог
нахвалиться Ушаковым, который изумлял всех своим необыкновенным искусством
стрельбы из пулемета. Он однажды в подземном тире, к восторгу пионеров и к
великому смущению Нины Ковалевой, пробуя отремонтированный пулемет, одной
очередью вывел на каменной стене пулями: "Нина"...

Ушаков уверял, что он может даже полностью расписаться за себя пулеметом.

Комсомолец Леня Колышкин взял на себя обязанности парикмахера.
Петропавловский и Корнилов, люди военные и придирчивые ко всяким нарушениям
армейского порядка, требовали, чтобы партизаны следили за собой, держали в
порядке одежду, брились. Работы Колышкину хватало. Брил он тщательно, но от
постоянной копоти мыльный порошок его становился похожим на порох.

Из этой пещерки, где устроил свою парикмахерскую Колышкин, частенько
слышались легкие вскрики и укоры партизан, изнемогавших от чрезмерного
усердия подземного брадобрея: "Легче ты! Ты же прямо с мясом дерешь! Ну,
дай я хоть послюнявлю. Да хватит тебе, зверь!"

Партизаны ходили с расцарапанными, но чисто выбритыми лицами. Корнилов был
доволен.

И никого не удивило, когда в красном Ленинском уголке на нижнем ярусе
состоялось отчетное комсомольское собрание, на котором сам комиссар
выступил с большой речью о чистоте языка.

- Я примечаю, товарищи комсомольцы, - говорил комиссар, - что некоторые из
вас, в целом хорошие ребята, и даже девушки немного распустили свои языки.
Некоторые эту привычку принесли с поверхности, а тут уж решили, что в
темноте совсем можно распуститься. Так вот, я хочу вам сказать, друзья, что
тот, кто сорит языком зря, тот постепенно и думать начинает мусорно. Вот,
например, хорошая активная, боевая девушка Надя Шульгина... (Все посмотрели
на Надю, которая поспешила скрыться в тень фонаря. ) Работящая, энергичная
девушка. А считает, что для партизанского будто бы шика обязательно надо
через каждые два слова разные штучки вставлять. Только и слышишь от нее:
"Ох, вчера у нас шухер был!", "Айда, посидим побаландерим", "Баланду
травить", "Убиться можно", "Будьте любовны" и прочее.

Комиссар так смешно и верно передал манеру Нади Шульгиной, что все чуть не
покатились со смеху.

- Ай да здорово, Иван Захарович! Вот это подловил ловко! Ну точь-в-точь...
Ой, Надюша, прикуси язычок... А комиссар продолжал:

- Товарищи, может быть, и смешным покажется, что я в такой обстановке,
когда мы зажаты в осаде и потеряли почти связь с миром, занимаюсь как будто
пустяками, так сказать - к изящной словесности вас приучить собираюсь. Нет,
друзья. Мы отказались добровольно от солнца, от свежего воздуха, от жизни,
к которой привык всякий человек. Отказались, чтобы вести отсюда, из-под
земли, борьбу с врагом. Но от того, что в нас заложено, что для нас свято,
мы не откажемся даже вот настолько...

И комиссар отмерил краешек ногтя на толстом своем пальце.

Внезапно тяжелый отдаленный взрыв качнул пламя в фонаре. Послышалось еще
несколько ударов послабее. Наверху глухо затукали быстрые шаги. Кто-то
вбежал в уголок, крича еще из темноты:

- Газовая тревога! Газы!..

- Собрание закрыто. Все по местам по боевому расписанию! - быстро, но в то
же время без тени торопливости и не очень громко сказал комиссар. - Бойцы
химкоманды, к штабу!

Володя и его пионеры бросились на свое место: им полагалось по тревоге
находиться при штабе для несения службы связи.

В штабе беспрерывно гудели сигналы телефонов. С верхнего яруса сообщали,
что немцам удалось взорвать завал одного из шурфов и они сбросили в
каменоломни бомбы с удушливыми и угарными газами. Застигнутые наверху
партизаны сперва не поняли, что происходит, но вскоре почувствовали себя
плохо, хотя держались еще кое-как на ногах... Задыхаясь, они обмотали
головы снятыми с себя стеганками, но не уходили с постов. Вниз уже
натягивало сладковатый, дурманящий угар...

Лазарев, Котло, Корнилов, Петропавловский, быстро надев противогазы,
бросились бежать по наклонным галереям к верхнему ярусу. Вскоре туда же
побежали военные фельдшерицы - тоже в противогазах.

Через несколько минут все обитатели подземной крепости превратились в
странных существ с выпуклыми стеклянными глазами и резиновыми хоботами. Под
землей и без того было душно, а теперь, когда лицо плотно облегала тугая
резина, люди совсем обессилевали от нехватки воздуха. Некоторые в удушье
срывали с себя противогазы, ничком падали на каменный пол, терли глаза,
рвали на груди у себя гимнастерки. Володя и его пионеры, все в
противогазах, набрасывали на лица изнемогавших мокрые платки, уводили их на
нижний горизонт, в санчасть.

Там хозяйничал расторопный Асан Османович Аширов, начальник подземного
лечебного пункта. На поверхности земли ему врачевать не приходилось. Но,
когда началась война, его отправили на какие-то специальные курсы при штабе
противовоздушной обороны, и он там успел пройти санитарную науку и познал
кое-какие лечебные премудрости. Под землей все это очень пригодилось.
Человек он был заботливый и неутомимый. Если уж принимался кого-нибудь
лечить, так больной не знал, как от него отделаться... Аширов следовал за
своими пытавшимися от него удрать пациентами в самые отдаленные от
лечпункта галереи. Даже на сторожевых постах верхнего горизонта и там
нельзя было избежать забот Аширова. И бывало так, что часовой, притаившийся
полулежа за глыбой ракушечника, недалеко от поверхности земли, слышал вдруг
за собой мягкий, вкрадчивый шорох, ощущал бережное похлопывание по своему
плечу и, обернувшись, замечал подползшего Аширова. "Ничего, ничего,
дорогой, - говорил Асан Османович, - ты себе лежи, полеживай, неси службу,
а я тебе пока что баночки поставлю. Ну-ка, дорогой, заверни-ка со спины
стеганочку да поясок сними, гимнастерочку освободи, дорогой. Вот так. Очень
прекрасно. Ну, теперь не крути спиной... Так, очень прекрасно, дорогой!
Первая присосалась. Ставлю второй номер!.. " И на спине лежавшего часового,
как грибы, вырастали стеклянные банки.

Недаром, чуть кто из ребят под землей начинал чихать, тотчас же слышалось
со стороны: "Это ты что? Простыл? Насморк схватил. Смотри, к Аширову
попадешь..."

А сейчас Аширову хватало работы: подземная санчасть была полна отравленных
газами.

Наверху уже возводили защитную стену, замазывали ее цементом, который
быстро замешивал в кадке Манто, затыкали промасленными мешками все пазы. В
то же время на секторе "Киев" подорвали один из фугасов, чтобы внутрь
каменоломен проник свежий воздух.

Немцы сунулись было к этому отверстию, но два метких выстрела Корнилова
стоили жизни двум гитлеровцам, которые заглянули в провал.

Обе фельдшерицы, а с ними Надя Шульгина и Нина Ковалева сбились в этот день
с ног, ухаживая за отравленными партизанами. Наутро все больные были уже в
строю, но с этого дня вышел приказ всем партизанам всегда иметь при себе
противогазы.

Мальчики постепенно освоились со своими пионерскими пушками-самопалами.
Ежедневные занятия с Корниловым в тире сказались. Конечно, ребятам не
терпелось скорее применить свое оружие в настоящем деле, и они были очень
обрадованы, когда командование разрешило старшим пионерам стоять вместе со
взрослыми на посту охранения - правда, не на самом опасном участке, но все
же в одном из важных мест: на верхнем ярусе, где пересекались недалеко от
главного ствола многие коридоры.

Выходы всех этих галерей к главному стволу были давно уже заделаны
искусственными стенками. Караул располагался за одной из них. Здесь надо
было сидеть в полной темноте, не подавая ни звука, и следить, не предпримет
ли что-нибудь противник, который взрывом уже расчистил завал главного
ствола. Немцы несколько pas бросали в этот шурф бомбы, но крепкие, двойные
стенки, построенные поперек галерей партизанами, не обрушились.

Однажды Володя, вооруженный своим обрезом-самопалом, дежурил здесь вместе с
дядей Гриценко и старым Шустовым. Оставив Володю подле стенки, в которой
имелось отверстие для наблюдения, оба старых партизана отошли в глубь
штрека, чтобы покурить. Володя слышал, как они шептались, вспоминая былое.

- Помнишь, Иван Захарович, - доносился до Володи шепот Шустова, - не забыл
еще, как девятнадцатого мая, тогда, в девятнадцатом году, наседали тут на
нас деникинцы?

- Эге ж, как про то не помнить! Такого не забудешь, - отвечал
немногословный дядя Гриценко.

И Володя видел, как во мраке едва заметно возникало маленькое светлое
пятнышко и тотчас исчезало: это дядя Гриценко затягивался цигаркой, которую
держал прикрытой в кулаке.

- А помнишь, как англичане миноносцы свои подвели да и давай садить по
нашим каменоломням? Я так считаю, что снарядов триста выпустили.

- Не меньше того.

- И тоже некоторые газком были заправлены. А?

- Как же то не помнить! А только что толку для них с тех снарядов было?

- Толку не было.

- Эге ж, и теперь не будет.

- Я то и говорю, - соглашался Шустов.

На этом и закончилась беседа двух старых друзей, много лет подряд проведших
вместе на земле и на море, где оба рыбачили, и вот теперь опять сошедшихся
под землей.

В это время в боковой галерее послышался короткий стук, будто что-то упало.
Шустов велел Володе остаться на месте, а сам с Гриценко пошел в поперечный
штрек, чтобы узнать, что там происходит. Володя остался один. Как раз в
этот час на проверку постов вышли Корнилов и Шульгин. Они шли с
затемненными лампами, держа в руках, по подземным правилам, пистолеты с
открытыми предохранителями. Когда они вошли в галерею, которая вела к
главному стволу, из темноты раздался негромкий голос Володи:

- Кто идет?

Привыкшие действовать в темноте, партизаны уже узнавали друг друга по
голосу, и Корнилов, услышав Володин голос, вместо пароля тихо ответил:

- Свои, свои...

Он двинулся дальше, не снимая чехла с лампы и осторожно щупая неровности
стены. Неподалеку от него тотчас же послышался шорох и снова настойчиво
прозвучал голос Володи Дубинина:

- Стой! Пароль!

Корнилов шагнул было вперед и вдруг почувствовал, как в грудь ему больно
уперся холодный ствол.

- Вовка, да ты что! Не узнаешь, что ли?

- Пароль или стрельну! - прозвучало в темноте.

- Фу ты! - уже рассердился Корнилов, но поспешил все же произнести: -
"Москва"!

Обрез отодвинулся от его груди, и в темноте близко прозвучал отзыв:

- "Мушка"! Проходите, дядя Гора.

- Ты что это выдумал, Вовка? Ведь так и застрелить меня мог бы... Голоса
моего, что ли, не узнал?

- Узнать-то узнал... только вы сами велели всегда по уставу выполнять, на
слух не надеяться... а сами нарушаете.

Корнилову очень хотелось сказать: "Ах ты поросенок эдакий, еще учить
берется..." Но он сдержался и пробормотал:

- Гм... Это ты, конечно, правильно делаешь.

Из боковой галереи, осторожно шагая через разбросанные камни, вышли Шустов
и дядя Гриценко. Они легонько осветили шахтерками Корнилова.

- На посту все в порядке, товарищ политрук, - сказал Гриценко, -
происшествий никаких. Немцы сверху камешками лукаются, нервы наши пробуют.
Ну и шут с ними!

Сменившись с караула, пообедав, Володя отправился в красный уголок, где он
каждый день собирал своих пионеров. Он застал всех ребят уже на месте. Они
сидели у стола, на котором стоял зажженный фонарь, и Ваня Гриценко читал
вслух про Тома Сойера.

Пахло сыростью от ковров, на которых не двигались круглоголовые тени
заслушавшихся ребят. Володя тихо подошел к столу. Ваня читал как раз то
место, где Том Сойер вместе с Бекки Тэчер заблудились в подземной пещере и
у них догорает последняя свеча.

- "Дети не сводили глаз с последнего огарка свечи, следя за тем, как он
тихо и безжалостно тает, - читал Ваня. - Наконец осталось всего только
полдюйма фитиля. Слабый огонечек то поднимался, то падал и вот вскарабкался
по тонкой струйке дыма, задержался одну секунду на ее верхнем конце, - а
потом воцарился ужас беспросветного мрака..."

Тут Ваня остановился, заметив, что все его слушатели, склонившись к самому
столу, заглядывают в мутное стекло фонаря и неотрывно, испытующе, со
страхом и надеждой смотрят, как там ведет себя подрагивающий, зазубренный,
плоский огонек горелки, похожий на бледный петушиный гребешок.

Смотрел туда и Володя.

- Ну что ж, будем дальше читать? - спросил Ваня.

Все зашевелились, вздохнули.

- А они потом выбрались, спаслись? - полюбопытствовал Вова Лазарев,
заглядывая через плечо читавшего.

- А ты потерпи и узнаешь, - сказал Ваня, загораживая книгу. - Вот не люблю,
когда вперед заглядывают!

- А зачем он туда, в пещеру, полез? - спросил Жора Емелин.

- Ты что же, не понял ничего, когда я прошлый раз читал? - упрекнул его
Ваня. - Там же клад был. А они все этот клад искали.

- Ну это, положим, ты путаешь, - вмешался Володя. - Клад они в другом месте
искали, а потом уж он тут оказался.

- А какой это бывает клад? - заинтересовался Вова Лазарев, который
пропустил два дня чтений, так как у него болела голова от сырости.

- Ну, сокровища всякие.

- А это что - сокровища?

- Золото, значит.

- Часы.

- Ну, почему обязательно тебе часы? Золотые деньги могут быть, кольца,
вообще всякие драгоценности.

Видно было, что Вова Лазарев не прочь бы спросить, как это понимать:
"драгоценности", но он с опаской посмотрел на Володю и сказал:

- А они ему для чего были?

- Ну, он хотел на них жить богато, поехать куда-нибудь, путешествие
сделать...

- В экскурсию? - спросил Жора Емелин.

А Вова Лазарев мечтательно произнес:

- А мы, когда еще войны не было, тоже путешествовали! Меня мама к тете в
Ростов возила. А в этом году мы хотели на Кавказ путешествовать. Только вот
война стала...

- И мы поехали в деревню, - раздалось из-под стола, и оттуда вылезла
четырехлетняя Оля Лазарева.

Так как перед уходом отряда под землю Лазаревы для сохранения тайны
говорили всем, будто они эвакуируются к родным в деревню, то Оля до сих пор
была уверена, что каменоломни и есть та самая обещанная ей деревня.

- Молчи уж ты! - пригрозил ей брат. - Если пустили тебя сюда, так
помалкивай, а то отведу сейчас к матери на второй горизонт!

- А почему в деревне всегда как вечер? - не унималась Оля.

- Слушай, Олька, будешь много спрашивать, я тебя отсюда сейчас...

Оля сделала губы толстыми, вывернула их и приготовилась зареветь. Володя
поспешно подхватил ее и посадил к себе на колени:

- Что ты ее гонишь? Пусть сидит слушает, развивается. Пригодится ей в
жизни.

Володя отодрал уголок газеты, согнул его раз, другой, третий, повернул,
сложил, вывернул, и перед Олей оказался бумажный кораблик.

- А почему всегда в деревне целый день вечер, - опять спросила Оля, - и
окошков нет?

- Потому что затемнение у нас тут, - нашелся Володя.

- А мы всегда тут будем?

И все ребята взглянули на своего вожака, - как он ответит. Володя заметил,
с какой тревогой ждали от него ответа.

- Зачем всегда? Вот скоро фашистов сверху... то есть, я хотел сказать, из
поселка... выкинут, и мы из деревни домой поедем.

- Дома хорошо! Там столько окошков, и все видно, - почему-то шепотом, как о
чем-то самом сокровенном, сказала маленькая Оля.

И все замолчали. Всем вдруг так захотелось посмотреть в окошко и увидеть
солнце и море и жить снова так, чтобы были не только вечер и ночь, но чтобы
и утро было каждый день.

Потом опять заговорили о кладе, который искал Том Сойер.

- Конечно, как свечка у него сгорела, - сказал Толя Ковалев, - так он
подумал, что без света ему совсем уж не вылезти.

- Да еще неопытный он был, - объяснил Ваня Гриценко. - Вам с непривычки
тоже целый день тут не очень-то весело показалось?

- А что, если бы мы клад нашли? - сказал Жора.

- Какой такой клад? - спросил Володя. - У нас это называется раскопки. Нам
учитель Ефим Леонтьевич по истории объяснял, и мы в музей с ним ходили, в
лапидарий... Ну, если б нашли такой клад, тоже бы отдали в музей.

- Ясно, отдали бы, - подтвердил Ваня Гриценко. - Что ж, себе бы забрали,
что ли?

- А себе ничего совсем не оставили бы? - поинтересовался Жора Емелин.
Володя строго пояснил:

- Сперва бы все отдали, а потом бы уж за это нам благодарность объявили или
школу нам восстановили.

- А денег бы совсем не дали за это? - спросил Жора.

- Ну, наверное, премировали бы - не в том счастье, - решил Володя. - Меня
вон премировали за авиамодели, и я в Артек ездил. Так не за то ж работал!

Жора заявил:

- Я бы только фотоаппарат себе выпросил.

- А я бы еще попросил, чтобы мороженого дали целый ящик! - размечтался Вова
Лазарев.

- А то ты мороженого никогда в жизни не ел! - упрекнул его Толя Ковалев.