ой резервуар с водой, который он
называл неприкосновенным запасом. Теперь все спасение было в этой
сбереженной воде, но ее было очень мало. С этого дня каждый глоток стал
драгоценным. Ввели строжайший водный паек - по стакану на душу в день.
Только больным и раненым разрешалось выдавать немного сверх этой скудной
нормы.

Через день новым взрывом вражеской мины был разрушен искусно сложенный
дымоход из камбуза. До этого дым очага отводился в одну из верхних галерей
и там рассасывался, незаметно выходя на поверхность. Теперь едкий угар,
кухонный чад и густая копоть стелились по всем жилым и служебным помещениям
подземной крепости. Толстый слой копоти быстро лег на лица: приходилось
жить не умываясь. За несколько дней люди стали такими же черными, как их
собственные тени на стенах и сводах, которые освещало скупое горение
фонарей, задыхавшихся в спертом, непроветренном воздухе. Пришлось
отказаться от стирки белья. Копоть проникала под одежду, пропитывала ее.
Нечем было мыть посуду; сперва ее вытирали сырыми полотенцами, тряпками, но
они скоро так загрязнились, промаслились, что только грязнили посуду. Да и
в руки взять их было уже противно... Беспрестанная жажда, нараставшая с
каждым днем, мучила людей. Пробовали пить огуречный рассол, сохранившийся в
больших кадках. Сперва казалось, что он утоляет жажду, но после него
хотелось пить еще нестерпимее. Запах тмина и укропа вызывал тошноту. Только
неугомонный дядя Яша продолжал сохранять свою непоколебимую, живительную
веселость.

- Роскошная, между прочим, обстановка для жизни, - шутил он, моя руки
рассолом, перед тем как взяться за приготовление обеда. - Как говорится,
кругом шестнадцать, с огурцом - двадцать. Отчего такое выражение имеется?
Кто знает? Никто не знает? Я знаю. Это в некоторые прошедшие времена на
базаре цирюльники зазывали таким способом к себе публику. Дескать,
постричь, побрить кругом - шестнадцать копеек. Ну, а если желаете с особым
удобством, пожалуйте за щечку огурчик - бритва легче пойдет. Опять же при
этом остается вам премиально вроде закусочки. Вот за это, с огурцом, уже
двадцать... По чтобы огурцами руки мыть - это уже буквально царская жизнь.
Мягчит кожу, придает красоту. Прошу не стесняться, пользуйтесь.

И люди невольно улыбались, облизывая сухие, горящие от жажды губы.

Гитлеровцы, осаждавшие подземную крепость, все больше и больше наглели. Уже
несколько раз происходили стычки в большой штольне, которую партизаны
прозвали "автохозяйством Любкина". Там, в широкой, наполовину обвалившейся
штольне, накануне ухода партизан под землю застряла провалившаяся в осевшем
грунте грузовая машина. Она заняла почти весь проход. Позади нее партизаны
возвели укрепление; здесь имелась даже единственная на всю крепость
небольшая противотанковая пушка. Из-за укрепления очень удобно было
наблюдать за входом в штольню, который почти целиком загромоздила машина.
Гитлеровцы уже несколько раз пытались вытащить грузовик на поверхность,
чтобы очистить путь под землю, по каждый раз огонь с поста, которым
командовал Любкин, балагур, отчаянная голова, совершенно не считавшийся с
опасностью, встречал пришельцев, слепил и оглушал их из темноты провала.

Однажды утром сюда сунулся, пытаясь с двух сторон обойти грузовик, крупный
отряд фашистов. Навстречу ему из-под земли ударила партизанская пушка,
градом посыпались пули. Одна из них убила офицера, командовавшего отрядом.
Гитлеровцы, страшась темноты, которая густо изрыгала огонь и свинец,
бросились наутек, уволакивая за собой своих отчаянно вопивших раненых; труп
офицера остался подле машины. Любкин вместе со своим напарником Макаровым
обыскал убитого, и вскоре в штаб была вызвана Нина Ковалева, слывшая прежде
в школе отличницей и, как выяснилось, всегда имевшая не ниже "хорошо" по
немецкому языку. С ней пришла в штаб и Надя Шульгина.

Лазарев положил на стол, покрытый отсыревшим и закоптившимся ковром, бумаги
офицера, несколько писем на имя Курта Швериха, фотографическую карточку, на
которой была изображена полная, светловолосая Минни (так было написано на
обратной стороне фотографии). На другой фотографии та же Минни стояла с
Куртом на теннисной площадке. Оба были в белых костюмах. Минни, кокетливо
закрываясь ракеткой, смотрела через решетчатый переплет ее струн на Курта,
а он делал вид, что играет на своей ракетке, как на мандолине...

- Завлекает, интересничает, - сказала Надя Шульгина и хотела еще прибавить
что-то, но увидела входившего комиссара и прикусила язык, вспомнив, как ей
уже попало за ее словечки.

Явившийся с комиссаром Володя долго смотрел на фотографию.

Ему вспомнилась надломанная поцарапанная карточка - та, что была вложена в
комсомольский билет моряка Николая Бондаренко, которого он умирающим
подобрал у старой штольни.

Какое-то самодовольство было в развязных, деланных, перенятых с обложки
киножурнала позах Курта и его девицы, хотя оба так и пыжились доказать,
будто они даже не думали о том, что их фотографируют. Конечно, всего этого
Володя не мог бы объяснить, но он думал о том, как не похожи были на эту
парочку Николай Бондаренко и его севастопольская девушка, с откровенной и
застенчивой старательностью снявшиеся у "моментального" фотографа на
Приморском бульваре.

Потом девушки вместе с Володей, старавшимся припомнить все, что он учил на
уроках немецкого языка, стали разбирать инструкцию, которая была обнаружена
в бумажнике убитого гитлеровца.

- "Зих эрбармен", - разбирала Нина Ковалева. - "Зих эрбармен"... Что бы это
значило? Правда, Надя, у нас такого слова и не проходили?

- Это у нас не проходили, - заметил Лазарев, - а у них в школе, должно
быть, крепко затвердили именно вот так, в таком смысле! Ведь тут что
получается? Смотри. - Он стал читать перевод, который Нина записывала на
отдельном листке: - "Никто из германских офицеров, находящихся на
завоеванной нами русской территории, не имеет права..." Здесь вдет это
самое "зих эрбармен" и дальше, видишь: "местным населением". Значит, все
ясно. Заполняй пропуск. Пиши: "не имеет права себя"... ну, словом,
сжалиться, проявить жалость к местному населению. Вот что означает "зих
эрбармен"... Ах, мразь паршивая!

В бумажнике офицера нашелся также приказ на русском языке, подписанный
комендантом города Керчи. Это был тот самый приказ, о котором рассказывал
Ланкин. Володя и Ваня уже видели его расклеенным в поселке. "Во всех домах
и улицах щели и входы в катакомбы должны быть немедленно заделаны прочными
каменными стенками. За неисполнение - расстрел", - грозил приказ.

- Ох, боятся нашего брата! - заключил Любкин. - Мы им из-под земли пятки
жжем.

- Приказ помечен днем взятия Керчи, - сказал комиссар. - Поспешили сейчас
же... за партизан взялись... Вряд ли история нашей гражданской войны их
этому научила. Тут опять похоже на то, что кто-то успел немцам сообщить или
о нас, или об аджимушкайских товарищах. Вот они теперь и празднуют труса.

Любкин посмотрел еще раз на фотографии, вынутые из офицерского бумажника.
Потом ловко продел круглое плечо в ремень винтовки.

- Ну, пойду к своему автохозяйству. Дай-ка только адресок этой фрейлины
запишу. Возможно, удастся лично привет ей от покойничка передать. А что,
граждане? Я лично рассчитываю, что в Берлине побываю...

Густо запел зуммер телефона в штабе. Лазарев взял трубку. Он слушал долго и
внимательно, изредка поддакивая:

- Так. Понимаю. Дальнейшее сообщите. - Он положил трубку, повернулся к
комиссару: - К сектору "Волга" и к центральному входу движки подвезли с
приводами к динамо-машинам. Видимо, электростанции. Кабели тянут. Хотят к
нам явиться с полным освещением. Надо приготовиться. Где Петропавловский?

Тотчас же явился начальник штаба Петропавловский, за которым сбегал кто-то
из партизан. Быстро собрались и другие командиры. Пришел голубоглазый
стройный лейтенант Ваня Сергеев, и сразу же Надя Шульгина сделала вид, что
приход лейтенанта совершенно ее не интересует. Явился Жученков - очень
смуглый, еще более похудевший и почерневший за эти дни, но спокойный,
сосредоточенный, словно перебирающий что-то в памяти. А может быть, и
правда командир подрывников проверял в уме все участки, в которых он
заложил взрывчатку для встречи гостей. Сел возле стола, предварительно всем
откозыряв. Корнилов, как всегда аккуратный, даже побрившийся. Он как-то
ухитрялся бриться без воды. Когда все собрались, Лазарев, не вставая со
своего места, начал:

- По полученным мною сведениям, немцы сегодня собираются к нам. Ко всему,
что было уже сказано и решено у нас, хочу прибавить немногое. Напомню, что
немцы по-прежнему считают, будто нас тут видимо-невидимо, следовательно, на
нас будут брошены изрядные силы. То, что мы их оттянули на себя, очень
хорошо. Это и есть наша задача. Но то, что враг имеет численное
превосходство над нами примерно раз в тридцать, - это, уж конечно, для нас
не так чтобы чересчур приятно было... Вывод из этого делаю один: значит,
каждый из нас должен в бою заменить собой тридцать человек. Не меньше,
товарищи! Говорю вполне серьезно. Убежден, что нам это под силу.

И Лазарев еще раз подробно разъяснил давно уже выработанный командованием
план. По его мнению, немцы не рискнут углубляться в темноту штолен
небольшими группами: в каменоломне каждый поворот коридора для противника -
грозное и неизведанное препятствие. Лазарев предполагал, что гитлеровцы
будут держаться вместе, чтобы не потерять друг друга во мраке, Это и должны
использовать партизаны. Оставаясь невидимыми для наступающих, они могут
нанести в узких, хорошо уже изученных галереях огромный урон противнику.

- Крупные силы врага мы будем вынуждены встречать мелкими, разрозненными
группами. Каждая группа действует самостоятельно, сообразуясь с
обстановкой. Действовать надо так, чтобы фашистам померещилось, будто им
противостоят на каждом участке десятки, даже сотни наших народных
мстителей.

Володя сидел в сторонке и старался остаться незамеченным, так как боялся,
что его отсюда выгонят. Он уже несколько раз от волнения собирался
потереться подбородком о плечо, но останавливался на полдороге, захваченный
дерзкой хитростью услышанного им командирского плана. Он смотрел на
Лазарева, переводил глаза на Котло, но оба - и командир и комиссар -
выглядели такими спокойными, держались так деловито и говорили столь
неспешно, будто распределяли обычные дневные задания - кому картошку
чистить или сухари перебирать. Это наполняло душу Володи безмерным
восторгом и гордостью. Он был влюблен в этих сильных, справедливых,
мужественных людей, знающих, что они умеют за себя постоять. Он чувствовал,
что готов сам, если нужно будет, погибнуть за таких людей.

- Каждый начальник караула, - продолжал Лазарев, - несет ответственность за
свой сектор обороны. Задержать врага при первой попытке к вторжению - вот
основная задача постов на сегодня. Иногда стоит пропустить врага подальше,
а потом отсечь в темноте. Имейте в виду, товарищи; резервов у нас нет,
надейтесь только на себя. К тому же предупреждаю: нам придется еще брать у
вас людей для переброски на секторы, где возникнет напряженное положение.
Уточняю. Комиссар идет в караул "Москва" на центральном направлении;
товарищ Корнилов - на "Волгу". Лейтенант Сергеев берет на себя "Киев". Я
буду в карауле "Передовой". Начальник штаба Петропавловский остается тут, в
штабе: будет поддерживать связь с караулами, информировать меня. В качестве
связных использовать пионеров - Дубинина, Гриценко, Ковалева. Связным быть
пока здесь, остальных ребят - на нижний горизонт. Все ясно? Есть вопросы?

- Пить зверски хочется, - сказал Сергеев, - во рту сухота, плюнуть нечем.

- Хорошо, - согласился Лазарев. - Если немцы начнут штурм, выдать каждому
сверх нормы по стакану воды. Сообщите Манто... Комиссар, хочешь сказать
что-нибудь? Добавишь?

Котло медленно встал, слегка наклонив голову и расправляя свои широкие
плечи, словно хотел подпереть ими тяжелый каменный свод, все принять на
себя. И Володя, всегда немного робевший перед ним, в который раз подивился,
как это может такой суровый с виду человек смотреть на людей с какой-то
особой, доверчивой лаской.

Видно было, что каждый из присутствующих очень дорог Котло и комиссар
желает ему добра. Только массивные складки возле тяжелого, решительного рта
говорили о том, что комиссар никому не простит сегодня ни малейшей слабости
- никому!

- Все ясно, - сказал он, - говорить не о чем. Твердо верю, что каждый
сделает все возможное, а если понадобится, то и невозможное...

Два взрыва, каких еще не слыхивали в каменоломнях, два свирепых громовых
удара такой силы, словно раскололась над головой вся твердь земная,
вынудили комиссара замолчать. Каменный пол заколебался под ногами.
Плащ-палатка, висевшая у входа, поднялась, как от ветра. Облачко
известковой пыли влетело в помещение штаба и заволокло его мутью. Все
вскочили, кроме командира.

- Ну вот, кажется, и началось, - спокойно привставая, сказал Лазарев. -
Начальникам караулов можно расходиться по своим местам. Желаю успеха,
товарищи!

Поправляя на ходу свои шахтерки, подвинчивая фитили в фонарях "летучая
мышь", покидали штаб начальники караулов. Слабо загудел один из телефонов.
Лазарев поднял трубку:

- Я - центральная. Да, Лазарев. Слушаю. Так. Где? В старом шурфе? Вся
стена? Сейчас вышлю. - Положив трубку, он кивнул Володе: - Беги быстро в
санчасть, скажи: в старом шурфе стеной завалило Сердюкова и Носкина. Одну
из докториц немедленно туда. Потом пусть доложат мне. А ты сейчас же
обратно. Не вздумай туда соваться. Слышал?

- Есть не вздумать соваться!

- То-то! Ну, товарищ лейтенант, я пошел на "Передовой". Держи со мной
связь.

Гул еще нескольких мощных взрывов прошел по подземным галереям. Где-то
глухо прогремели три-четыре отдаленных удара.

- Шурфы бомбят. Хотят отвлечь наше внимание от входов, - сказал
Петропавловский. - Это своего рода артиллерийская подготовка.

Опять грохнуло. Потом где-то застучали, отдаваясь эхом в ходах и переходах
подземной крепости, выстрелы. Раскатился треск залпов, затараторили
пулеметы, и с этой минуты все под землей заполнилось кисловатым запахом
взрывчатки, тяжелым гулом частых взрывов, дымом и пылью, разъедавшей глаза,
забивавшейся в рот и ноздри.

Немцы начали генеральный штурм каменоломен.

Да, это был страшный день. Тот, кто пережил его, никогда о нем не забудет,
но вряд ли сможет точно восстановить в памяти все, что пришлось испытать
защитникам подземной крепости в те долгие, гибельные часы, иногда
сливавшиеся в какой-то один длительный, душный, грохочущий кошмар...

Немцы повели наступление одновременно по всем входам. Взорвав завалы, они
подтащили к входам штольни пулеметы и противотанковые пушки и открыли огонь
в темноту подземелья. В шурфы полетели мины, взрываясь на глубине, разрушая
каменные стенки и баррикады, возведенные партизанами. Немцы не жалели
взрывчатки. Из некоторых шурфов, как из жерла вулкана, вылетали обратно на
поверхность расколотые взрывами камни. Гитлеровцам приходилось отбегать в
сторону, чтобы не оказаться жертвами собственных же мин.

Когда Володя спешил обратно из санчасти в штаб, взрывные волны несколько
раз сшибали его с ног или больно приплющивали к каменной стене. Во время
падения он разбил стекло фонаря. Рывком взбудораженного воздуха огонек в
горелке загасило. Володя двигался в полной темноте, слыша со всех сторон
накатывающийся грохот штурма. Внезапно кто-то тихонько заплакал возле самых
его ног. Он наклонился и почувствовал, как маленькие задрогшие руки
цепляются за него во мраке.

- Я бою-у-усь... Я к маме хочу... Я потерялась... - услышал он и узнал
маленькую Олю, дочку командира.

Он подхватил ее на руки и пошел, выставив локоть и плечо вперед, чтобы не
ушибить девочку о какой-нибудь выступ стены.

- Ты это кто? - спрашивала Оля по пути.

- Я - Володя Дубинин.

- А-а-а... Я тебя не узнала. Темно. Я нюхала, нюхала и не узнала. Теперь
все похоже пахнут: огуречиками и как лампа, когда коптит.

Медленно пророкотал далекий обвал.

- Сегодня гром гремит какой, - сказала Оля. - А дождик будет? Вот бы был, а
то мы уже весь чай выпили... Мама не дает больше.

Володя вбежал в штаб, передал Олю забредшему сюда ее братишке и попросил у
Петропавловского, чтобы тот позволил мальчику доставить сестренку на нижний
ярус, к тетке Киле. Петропавловский разрешил и тут же дал Володе новое
задание.

Надо было немедленно пробраться в "автохозяйство Любкина" и предупредить
его о том, что туда двинулись гестаповцы - их заметили с одного из
наблюдательных постов верхнего яруса.

- Только будь осторожен: это ведь почти на самом верху. Подбирайся
потихоньку, а то можешь напороться, - предупредил Петропавловский.

Но Володя уже выбежал с пригашенной шахтеркой, которой он заменил разбитый
фонарь, по направлению к далекой штольне. Он бежал, спотыкаясь, карабкаясь
через рухнувшие камни. Обрез больно стукал его по плечу. Володя очень
спешил. Каждое мгновение было дорого: требовалось вовремя предупредить
Любкина о грозящей ему беде.

Задыхаясь от бега, он наконец выбрался в большую наклонную штольню.
Примерно в полутораста метрах от входа с поверхности ее перегораживала
стена, возведенная партизанами. У бойниц этой стены, которые слабо
просвечивали в темноте, и должны были находиться Любкин и Макаров. Володя
еще издали прошептал: "Шепетовка... Шепетовка..." - и, услышав нужный
отзыв: "Штык", - вскарабкался к подножию баррикады.

- Это ты, Вовка, что ли? - узнал его Любкин.

- Ну да, я. Вам начальник штаба велел передать, что к вам опять фашисты
спускаются, целая рота...

- Что это, опять фрицев на автомобиль потянуло? - усмехнулся Любкин. - Ну
что ж, коли кататься охота, такси свободно. Прокатим. И счетчик заведем. -
И, припав к бойнице, он вложил в нее дуло автомата.

То же сделал и Макаров, его молчаливый напарник.

Володя подобрался к свободной амбразуре и заглянул в нее. Сейчас же он
почувствовал, как кто-то схватил его сзади за шиворот и оттащил от стены.
Он услышал над своим ухом сердитый шепот Любкина:

- А тебя сюда звали? Тебе было что приказано? Доложить и обратно. Без тебя
управимся.

- Дядя Любкин, - умоляюще зашептал Володя, - я только самую малую минуточку
погляжу и, если пойдут, разок пульну.

- Я вот тебя сейчас так пульну, что второго раза не попросишь!

Объемистый кулак Любкина заслонил амбразуру перед носом Володи и тут же
исчез, потому что Любкин, что-то услышав, бросился к своей бойнице. Володя
осторожно выглянул в отверстие амбразуры.

Впереди, не более чем в полутораста метрах от стены, черная труба штольни
выходила на поверхность. На фоне ослепительно светлого неба хорошо был
виден контур разбитого грузовика. Слева и справа от него оставались узкие
проходы. Они отлично просматривались от баррикады. Если бы даже кошка
вздумала заглянуть здесь в каменоломни, с поста Любкина ее немедленно бы
заметили, но всякий, кто проник бы сюда с поверхности, ничего, кроме
сплошной, все сгущавшейся в глубине тьмы, не разглядел бы.

Вдруг Володя увидел, что по обеим сторонам грузовика, четко печатаясь на
фоне светлого неба, возникли человеческие фигуры. Сперва одна - слева,
потом вторая - справа, а за ними еще и еще. Фигуры эти неуклюже обходили
машину, протискивались в узких проходах и спускались в штольню, осторожно
двигаясь по наклонному, но не крутому ходу.

- Любкин, - прошептал Макаров, напряженно всматриваясь через свою бойницу,
- у тебя глаза получше... Разберись хорошенько! Обознался я, что ли?
По-моему, бабы идут.

Любкин сунул голову в бойницу, поглядел еще раз и откинулся:

- Ни черта не пойму, ей-богу... Какое-то женское шествие. Что за номер?

Володя теперь тоже ясно разглядел, что машину медленно и робко обходили
женщины. Как же они могли проникнуть сюда? Ведь немцы с этой стороны никого
близко к каменоломням не подпускали. Но тут он увидел, что, когда женщины
уже прошли машину и оказались в темноте штольни, сл