ли:  "Хайль,  Гитлер!"  А  она  им  отвечала:  "Хайль, Леопольд!" Боши
сказали  ей:  ты попадешь в черный лист. Но она имела свой характер. В сорок
третьем  году  она  поехала в Брюссель по делам, ее захватили в поезде, хотя
документы  состояли  в правильном порядке, и бросили в тюрьму. Два месяца ее
допрашивало  гестапо,  и, когда ее выпустили, она продолжала прятать на себя
русских  партизан  и американских летчиков. После войны ей давали ордена, но
она  не  носит этих декораций, она хотела только одного - выгнать бошей. Она
давала  продукты  партизанам  из  своего магазина, и ей было не жалко. Борис
часто приходил в этот дом.
     - Как же они все-таки познакомились, ты не ответил, Иван?
     - Она  имела  знакомство с Борисом через Альфреда Меланже. Они приехали
за  продуктами  на мотоцикле, она им все отдала, а Борис остался, потому что
у  него  была  ранена  нога  во  время  саботажа,  и  Жермен искала для него
доктора.  И  она  нашла  с  ним любовь. Альфред потом пугал ее, что русского
любить  страшно,  потому  что он увезет ее в Сибирь, а она надеялась, что он
останется  в  ее  стране.  Ведь  и  русские  тут  остались, как мсье Шульга.
Бельгийские женщины лучше русских, так она думает, - уточнил Иван.
     - Отец рассказывал что-нибудь о себе? О чем они говорили.
     - Он  говорил  о  лагерях,  из  которых  он  убежал. Он сильно не любил
бошей, они заставили его страдать в своих лагерях.
     - Когда она видела отца в последний раз?
     Жермен ответила, и я заметил, как Ив самодовольно поджал губы.
     - Она  тебе говорит, что это было до того, как Ив вернулся из лагеря, и
она  поимела с ним знакомство. Она много плакала по Борису, но Ив ее утешал.
Она  тогда  имела  больше  молодости,  чем сейчас, но все равно она плакала.
Хотя  и  теперь  она  не  чувствует  себя  старой,  ведь  это правда? - Иван
добавил.  -  Ты  ей  должен сказать, что она еще нестарая, а то она не будет
иметь от тебя удовольствия.
     - Что  за  вопрос. Скажи ей, что она просто красавица, ты же лучше меня
знаешь,  как  сказать  это  по-французски.  -  Я  все  еще не решил, как мне
отнестись  к этой женщине. Запишем на всякий случай покрепче это имя на моем
белом  камне:  Жермен  Марке.  И  еще:  Мишель  по  кличке  Щеголь  и Роберт
Мариенвальд, он же черный монах.
     Иван  перевел ей все, что полагалось, и даже сверх того, потому что она
ответила мне обольстительной улыбкой.
     - Теперь она хочет показать тебе свой дом, - объявил Иван.
     - Времени  в  обрез. Скажи ей. - Я решительно тронул Антуана за локоть.
-  Гран  мерси,  мадам Марке. Мы весьма благодарны за ваш рассказ об отце и,
разумеется,  за  теплый  прием.  А  насчет  карточки  мы  позвоним,  поищите
внимательнее, просим. Нам очень важно найти Альфреда.
     И  мы  расстались  еще  более  далекие,  чем  в  минуту встречи. Жермен
осталась наверху, Ив спускался с нами, чтобы закрыть дверь.
     - Да,  Иван, что же ты ее на церемонию не пригласишь, обо всем я должен
помнить,  -  я  повернулся  и  посмотрел на Жермен. В глазах ее поблескивали
слезы. Я смутился.
     - Антуан ей говорил про нашу церемонию, - ответил Иван.
     Жермен заметила мой взгляд, нерешительно улыбнулась.
     Адью, мадам.
     В машине я первым делом спросил Антуана, давно ли он знает Жермен.
     - Он  видел  ее,  когда она была еще молодой, - переводил Иван. - Борис
сам  рассказал  ему  про  свой л'амур. Два раза Антуан приносил ей из хижины
записки,  она их читала и целовала. Антуан видел, как она себя мучила, когда
узнала про Бориса.
     - А как она узнала? Я не рискнул спросить у нее.
     - Наверное,  ей сказал шеф Виль, потому что, когда Антуан пришел к ней,
она  уже  плакала.  Она  много хлопотала над могилой, хотела просить у бошей
разрешение,  чтобы  похоронить  его  как  своего  бельгийского мужа. А потом
Антуан  перестал  с  ней встречаться. Она тебе не все рассказала, так Антуан
говорит.
     - Вот видишь, Антуан тоже это заметил.
     Иван засмеялся:
     - Двадцать  лет  покупаю  в  этом  магазине вино и продукты и ничего об
этой Жермен не знал. Тебя, Виктор, надо записывать в партизанскую разведку.


ГЛАВА 10

     Там,  где  некогда  шли  партизанские  тропы,  пролегли теперь бетонные
автострады.
     Дорога  вывела  нас в долину Урта. Голубая река извилисто петляла среди
лесистых  холмов.  За  первой грядой набегала вторая, за ними синели дальние
горы,  укутанные  лесами.  В  долине  пестро  и  многоцветно стояли палатки,
машины туристов.
     Луи  свернул.  Дорога  пошла  на  подъем. Спокойные ели громоздились на
склоне.  Лес  становился  все  более  первозданным и красивым. На вираже Луи
заехал на обочину. Мы вышли. Безмолвная тишина была вокруг.
     - Ля  гер,  - Луи сложил оба кулака на животе и радостно затараторил: -
Та-та-та-та-та...   -  Прыгнул  за  обочину,  скрылся  в  кустах,  и  оттуда
просунулась  суковатая  палка. - Се Борис, - палка исчезла и через мгновенье
высунулась  у  разлапой  ели.  -  Се  Луи.  Бош,  мотосикль.  Борис,  Луи  -
та-та-та-та-та...
     Автомат,  бивший  из-под  ели,  замолчал.  Луи  как  ни в чем не бывало
выскочил на дорогу, победоносно поднял руку над головой:
     - Виктуар!
     Место  для засады тут идеальное, и без пояснений понятно. Дорога делает
вираж,  склон  круто  взбегает и густ - с какой бы стороны немцы ни ехали на
своих мотоциклах, их можно бить прямо в лоб.
     Я  прыгнул  в  кювет.  Царапая  лицо  и  руки,  залег  за кустом, из-за
которого  стрелял Луи. Куски дороги призрачно просвечивались сквозь ветви. Я
прижался  щекой  к  сыроватому  мху.  Земля ответила мне слабым гулом. Из-за
поворота  показался  грузовик,  спускающийся  вниз.  Кузов был полон острыми
глыбами камня.
     Я смотрел, как катится грузовик. Стрелять было не в кого.
     - Та-та-та, - закричал Луи, подбадривая меня.
     Я  промолчал  и  поднялся. Луи развернул машину. Мы обогнали грузовик и
снова  выехали  в  долину  реки,  где  пестрели палатки. Красота кругом была
такая, что дух захватывало.
     Километра через три Луи снова остановил машину.
     - Электриситэ!  Видишь!  -  он  указал  рукой  на  вершину  холма,  где
высилась  точеная мачта высоковольтной линии. Три провода висели над рекой и
уходили к другой мачте на противоположной стороне долины.
     - Тур электрик. Динамит. Ба-бах! Капут! - Луи счастливо засмеялся.
     На  красивой  земле  воевал  отец.  Я  смотрел  кругом,  и  трудно было
представить,  что  среди  этой  захватывающей красоты гремели взрывы, лилась
кровь. Но так было, от этого никуда не денешься.
     Луи   остановил   машину   на  краю  поля,  пересеченного  проволочными
изгородями.  Светло-серая  гранитная  глыба  и  белая  плита.  "Героям РАФ*,
павшим  за  нашу  свободу,  2 ноября 1944 года". Луи объяснил мне, что в тот
день английский летчик упал и разбился на этом месте.
     ______________
     * РАФ - Королевские воздушные силы.

     Через  несколько  километров  Луи  снова  стал на глухом повороте. Я не
сразу  разглядел  в  сумраке  ветвей  высокую  пирамиду с крестом на гребне.
"Маки  из  Еризе",  - написано на одной из граней. Понизу шли имена: Этьенн,
Годо, Рене... Они дрались здесь и погибли. И камни их поросли мхом.
     С   самолета   не  разглядеть  дорог,  разве  что  шикарные  автострады
экстракласса.   С   высоты  не  видать  могил,  даже  самых  пышных.  Могилы
прижимаются  к земле, а мы летаем высоко. Два года я летал над материками, и
ориентирами  мне  были  заливы,  пятна городов, слияние рек, горные пики или
острова.  Мне  думалось, немало я повисел над ними и знаю материки. Может, я
и  действительно  изучил  их,  но людей я не видел, и земли их не знал. Я не
видел  могил, только сувениры, только аэровокзалы. Брюссельский маршрут идет
над  Балтикой:  острова,  польдеры,  барашки  волн.  Но  если  бы  мы  и над
Арденнами  пролетали,  что  бы  я увидел? За десять минут мы бы их миновали:
плоский  зеленый  массив  с  тонкими нитями рек и пятнами городков. Но вот я
спустился  на  землю, своими ногами прошел по ее лесам, увидел ее косогоры и
спуски,  острые  скалы,  резкие  тени  от  водокачек, деревьев, крестов. Вот
когда  я узнал, что красивая эта земля щедро полита кровью, густо заставлена
могильными  камнями.  Вот  когда  я  увидел, как хранит земля своих сыновей,
павших за нее.
     Луи  тронулся  дальше.  Я следил по карте за маршрутом и делал пометки.
Квадратик   неподалеку  от  Ла-Роша  -  партизаны  спустили  под  откос  два
грузовика  с  солдатами.  Кружок  к  северу  от  Уфализа - напали на эшелон,
проходящий  по  узкоколейке,  подожгли  пять вагонов. Треугольник чуть южнее
Ла-Роша  -  произвели  реквизицию  в  ресторане.  Галочка к северо-западу от
Бастони  -  совершили  налет на зенитную батарею, взорвали два орудия, убили
пять бошей.
     Мы  по  крупицам  собирали  разрозненное прошлое. Оно живет в Луи, и он
передает  его  мне.  Бросаем  машину  на  обочине, углубляемся в лес. Я вижу
обеспокоенно-ищущие глаза Луи: он вспоминает.
     Стоит  стеной  зеленый  лес.  Стволы елей позеленели от старости. И пни
зеленые. Все тут быльем поросло и зеленым мхом.
     Но  память  живых  нетленна.  Глаза Луи светлеют, он перебегает на край
обрыва,  начинает рассказывать, изображая в лицах то, что было давным-давно:
немецкий  грузовик  шел  поверху, мой отец швырнул гранату и хорошо попал. В
том бою партизанам досталось четыре автомата.
     Шестой  час  мы  крутимся в треугольнике Ла-Рош - Уфализ - Марш. Мы как
бы  очерчиваем  по  Арденнам гигантскую площадку, в центре которой все время
остается  зеленый  массив, где была стоянка партизанского отряда. Тут Луи не
блуждает.  На  этих  дорогах,  вьющихся  по  холмам, взбегающих на косогоры,
перерезающих поля и выпасы, он чувствует себя как дома.
     Спускаемся  по  петлистой  дороге  в  Ла-Рош. Небольшой городишко уютно
пристроился  по  берегам  Урта.  Со всех сторон его стиснули горы, на крутом
холме - старая крепость.
     Заехали  в  Марш.  Тут  же  вспоминаю  про  Альфреда  Меланже,  ах, как
необходим  он нам сейчас! Луи с готовностью отправляется на поиски, но разве
найдешь, мы даже улицы не знаем, к тому же нынче суббота, и мэрия закрыта.
     Снова  мчимся по автострадам, сворачиваем на асфальтовые просеки. Снова
бросаем  машину,  шагаем  в  лес.  Зеленые  ели  опять  обступают  меня  как
безмолвные  вопросы.  Удастся  ли  найти  Альфреда  и  Матье Ру? А Мишель по
кличке  Щеголь?  Как  к нему подступиться? Почему черный монах не сказал мне
прямо,  что  знаком  с Жермен? А стихи-то, стихи, он как бы нарочно подложил
их,  хотя  какой  ему  смысл  докладывать  мне  о предательстве? Отвлекающий
маневр?  Кто  же  все-таки  сказал  ему  о моем приезде? Вчера на собрании я
задал этот вопрос молодому казначею секции, тот лишь руками развел.
     Другое  имя  на  могильном  камне: Жермен Марке. Почему она не захотела
дать  нам  адрес  Альфреда?  Что она умышленно не нашла его, это точно, я ни
минуты  в  том  не  сомневался.  А  ее  слова:  "Прыгнул с моста". Да они же
переворачивают  всю  картину ночного боя. Если "прыгнул с моста", значит, до
того  стоял  на  мосту.  А  по  плану было задумано иначе: "кабаны" окружают
мост,  а  не  стоят  на  нем.  В  этом  случае получается, что "кабаны" сами
оказались  окруженными.  Недаром  Антуан  задал свой вопрос, переспросил: он
вмиг  разобрался,  что  скрывается  за этим словом - прыгнул. Неясно только,
отчего   так  вскипела  Жермен,  когда  Антуан  переспросил  ее?..  Вопросов
накопилось, что деревьев в лесу.
     Луи  радостно охлопывает ладонью шершавые бока старого чугунного котла,
который  мы  нашли  на месте бывшей стоянки. Трещал костер, в котле варилось
мясо,  ребята  сидели  на  бревнышке  у  огня  и вели свои разговоры. Ребята
уходили  отсюда,  идут  цепочкой  по  лесу  среди  зеленых стволов, мне даже
кажется,  что  я вижу их далекие, неясные тени, они выходят на дорогу, чтобы
там  столкнуться  с  врагом, а после боя возвращаются к костру и вспоминают.
Их  мечты,  тревоги,  надежды  ушли  вместе с ними, мне горько, что я уже не
узнаю  об этом, но печаль моя чиста. Рядом со мной Луи, он передает мне свою
память, и этот лес не скрывает от меня своих тайн.
     Подаренная  Антуаном  карта  расцвечена  пестрыми знаками, весь зеленый
массив  в  северной части Арденн усеян ими. Немало дел успел совершить отец.
Но  кто  расскажет  мне,  что  было на мосту? Вот мой вопрос, единственный и
главный, все остальные вопросы лишь должны подвести меня к нему.
     А  здесь  какой  знак  поставить?  Давно  уже  не  попадаются  дорожные
указатели, и я не могу точно определить, где мы: где-то за Ла-Рошем.
     У дороги одинокий дом, сразу за ним громоздятся скалы.
     Смотрю  на  Луи.  Сунет в рот палец - причмокнет, сунет - причмокнет. А
что?  И  в  самом деле - проголодались. Вот Луи и остановился у придорожного
ресторанчика.
     На  фасаде  вывеска: "Остелла". Дом невелик, чист и опрятен. С мансарды
призывно выглядывают веселенькие занавесочки.
     В  зале никого. На стене голова оленя с рогами, под ней карта Бельгии и
чучело  совы.  Простые  столы  и  стулья. Скромный бар с пестрыми бутылками.
Дешево, но со вкусом.


     Она  вошла  легко  и  почти неслышно. И дверь открылась также неслышно.
Она  вошла,  высокая, с надламывающейся талией и огромными глазами тоскующей
мадонны.
     - Бонжур,  мадемуазель, - сказал я и схватился за стул, чтобы не упасть
от такой красоты. - Как вас зовут, мадемуазель?
     - Тереза,  мсье,  -  ответила  она,  даже не улыбнувшись, и в глазах ее
цвета  морской  волны  осталась  та  же  пронзительная тоска. Не уловить мой
акцент  она  не  могла  и  потому повернулась к Луи в надежде, что тот лучше
поймет ее. - Что вы желаете?
     Они заговорили, на меня она даже не смотрела, а я глаз не сводил.
     Как она очутилась в такой глуши? Какая тоска ее гложет?
     Вера  тоже  стояла тогда в столовой. Я увидел ее, когда она морщила лоб
перед  стойкой,  мучительно  раздумывая, что взять с прилавка. И глаза у нее
были  такие  же тоскующие. "Раз, два, три, - скомандовал я, - берем шпроты".
Она  засмеялась,  и  мы  сели  за  столик. Оказалось, она только поступила в
отряд, но летала с другим экипажем.
     А  через  три  недели,  когда  мы  вышли из кино, она объявила: "Завтра
полечу  с  вами".  -  "Сама напросилась?" - "Два раза ходила к Арсеньеву", -
похвастала  она.  "Ну  и  зря,  - ответил я, - у нас же рейсы тяжелые". - "Я
думала,  ты  обрадуешься.  Хоть  бы для приличия обрадовался". - "А чему тут
радоваться?  Ты  это  ты.  А  работа  это работа". Она обиделась, и в глазах
тоска сделалась. Я любил ее тоскливые глаза.


     Тереза  кончила разговор с Луи, бросила искоса изучающий взгляд на меня
и  пошла  на  кухню. Она шагала, не таясь, не думая о том, как она шагает, а
это  было  как  движение  волны, которая накатывается и сейчас захлестнет. И
над  этой  волной  она,  точно былинка на ветру, вот-вот надломится в талии,
сама обернется волной.
     Сейчас  она  уйдет,  потом  вернется  с  едой и еще раз появится, чтобы
денежки  получить.  И  все.  Прощай,  Тереза, я даже не поговорю с тобой, не
узнаю, кто тебя обидел и отчего ты запечалилась.
     Она  принесла  салат  и  бифштексы, однако не ушла на кухню, глянула на
меня  и  осталась  в  зале, делая вид, будто поправляет вазочки на столиках.
Женщины  это  сразу  чувствуют,  и,  что  бы  там  с  ними ни творилось, они
вступают в эту игру.
     А  я  молчал  как  рыба.  Мне  только  гадать:  не такая, видно, она уж
печальная,  если вступила в эту игру, просто ей живется тут несладко, хоть и
опрятно  кругом,  и  бифштекс  хорош.  Да,  место  у нее небойкое. Прогорает
Тереза,  и не является за ней в эту глушь златокудрый принц, чтобы умчать ее
за тридевять земель на реактивном ковре-самолете.
     Заглядевшись,  как  она  двигается,  я  неловко разрезал мясо и выронил
нож.  Соус  пролился  на  брюки.  Хорошо,  что  я был не в летной форме, а в
спортивных  брюках. Тереза обернулась. Я с виноватой улыбкой поднял нож, она
подошла  к  столу,  протягивая  ко  мне  руку. Я отдал ей нож, бормоча слова
извинения.  Она  прошла  на кухню и вернулась, как волна накатилась, с новым
ножом. Качнула шеей и снова уплыла.
     Я  взял  в руки нож и глазам не поверил. Это был тот самый нож. С такой
же  дутой  ручкой  и  такой  же  старый.  И  та  же  монограмма была на нем:
сплетенные M и R.
     Луи  с  наслаждением  жевал  мясо.  Кажется,  он  даже  не заметил нашу
переглядку.  Я  потянулся  к папке, которая лежала сбоку, и достал свой нож.
Все  завитушечки  на обеих монограммах точь-в-точь сходились. Только мой нож
чуть  покороче,  и  выпуклость  на  дутой  ручке  чуть  иная, но при чем тут
выпуклость, монограмма-то одна, одна.
     - Смотри-ка, Луи. - И положил оба ножа перед ним.
     Луи сравнил ножи, то ли удивился, то ли не понял - покачал головой.
     - Тихо,  Луи,  -  сказал  я,  оглядываясь  на дверь. - Надо узнать, как
зовут  хозяина  этого  пансионата?  Только  про  нож  пока  молчок. Комплот,
понимаешь?
     Конечно  же,  ничего он не понял, а я, дурак, не сообразил, что он и не
поймет. Едва я взял нож и спрятал его обратно в папку, как Луи поднял крик.
     - Луи, Луи, - умолял я. - Комплот...
     А  Тереза уже показалась из кухни. В руках у нее флакон с жидкостью для
вывода пятен.
     Луи  схватил  мою  папку  и  вытащил нож. Что он сказал, я не понял. Но
догадаться  могу. Примерно это было так: "Простите, пожалуйста, моего друга,
но  этот  юный оболтус по ошибке положил ваш нож в свою сумку. Возьмите его,
силь ву пле, обратно".
     Тереза  недоуменно  взяла  нож,  и  я  увидел  в ее переменчивых глазах
мгновенный  испуг, который она всячески старалась спрятать. Боже мой, отчего
она так перепугалась?
     Тереза  покачала головой, видимо, сказала, что нож не их. Она как будто
овладела собой, но испуг еще таился на дне ее глаз.
     Я  вскочил,  с  грохотом  опрокинул стул и еще успел подумать при этом:
надо  его  опрокинуть,  так будет натуральнее. Луи удивленно глянул на нас и
нагнулся, чтобы поднять стул.
     - Простите  фройляйн,  -  выпалил я по-немецки, потому что иного выхода
уже не было. - Шпрехен зи дойч?
     - Очень плохо, - ответила она.
     - Тысяча  извинений,  милая фройляйн, - продолжал я взволнованно. - Мой
друг  не  понял  меня.  Он  ошибся  и  подумал,  что  это  ваш  нож, вы меня
понимаете?  Меня  зовут  Виктор,  я  только четвертый день в вашей стране, и
этот  нож  принадлежит  мне, вернее, не мне, а моему отцу. Ах да, я ведь еще
не   сказал  вам  о  том,  удивительная  Тереза,  что  мой  отец  был  здесь
партизаном. Он погиб в Арденнах, а его нож я нашел в старой лесной хижине.
     Тереза  слушала  сначала  напряженно, потом с интересом, огромные глаза
ее  то  и  дело  менялись,  то  удивление в них вспыхивало, то лукавинки, то
пронзительная  голубизна. Но тоска-то, тоска все время таилась в их глубине.
А я вовсю разошелся, откуда только слова взялись.
     И она под конец улыбнулась:
     - О,  вы  есть  Виктор. Это ужасно, что ваш отец погиб вдали от родины.
Вы, наверное, приехали из Праги? - Видно, решила так из-за моего акцента.
     - Да,  очаровательная  Тереза, я прилетел издалека, - что-то удерживало
меня от того, чтобы открыться ей.
     Луи  пытался  вставить слово, даже со стула приподнялся, но я остановил
его  движением  руки. Тогда он сел и стал изображать молчаливую усмешку. А я
продолжал:
     - Извините,  пожалуйста,  Тереза,  что  так  получилось.  Вас, конечно,
удивило  совпадение  инициалов,  но  это  чистая  случайность, уверяю вас. Я
счастлив,   что  случай  познакомил  нас.  Разрешите  вручить  вам  визитную
карточку   моего   друга,   у  которого  я  остановился.  Сколько  вам  лет,
удивительная Тереза?
     И  в  глазах  Терезы  вспыхнуло такое, что я и сказать не могу: надежда
вспыхнула  в  ее