ертого знал?
     - Я  вообще  их  знать  не  желаю, - вскипел Луи, - и нечего говорить о
них.
     - Все  же  попробуем,  дорогой Луи, последний вопрос. Авось пригодится.
Куда же они скрылись?
     - Когда  я  был  в  Конго,  - отвечал Матье, - мне говорили, что кто-то
встречал  Виля  там.  Но  сам  я  его не видел. В те годы в Конго легко было
укрыться  на  фермах.  Но  если  Виль  и  был  в  Конго, сейчас его там нет,
обстановка  переменилась.  Возможно,  что  сейчас он в Австралии или в Южной
Америке - кто знает? С миллионами везде можно устроиться.
     - В  таком  случае  вернемся в Бельгию. Что рассказывал Альфред о самом
предательстве? Это была их последняя операция на мосту?
     - Да,  он  говорил,  что  немцы  устроили там засаду, и они оказались в
мышеловке.  Об  этом  он рассказывал очень подробно. Как-то вечером, когда я
сидел  у  его постели, он так увлекся разговором, что даже набросал схему на
листке бумаги.
     - Она у вас сохранилась? Может быть, там есть какие-то имена.
     - Я  посмотрю  бумаги,  Альфред  говорил, что их окружили и бежать было
некуда. Они прыгали с моста в ручей.
     - Жермен  не  обмолвилась,  -  сказал  Антуан,  озабоченно морща лоб. -
Хорошо бы найти эту схему и снова съездить на мост.
     - Я  к  вашим  услугам,  -  ответил  Ру. - Завтра я свободен с утра, во
вторник - вечером. Как вам будет удобнее.
     - Еще  один  вопрос,  мсье Ру, - продолжал я. - Альфред не говорил: был
ли предатель в отряде или вне его?
     - Этого я не помню.
     - Мужчина или женщина?
     - Я  думаю,  мужчина, ведь предатель стрелял в Альфреда, вряд ли на это
способна женщина.
     - О мотивах предательства ничего не проскользнуло в ваших разговорах?
     - Нет.  Как  только  я  переводил  разговор на эту тему, Альфред тут же
замыкался в себе.
     Поль  Батист  подсел  к  столику  и  объявил: он звонил в Льеж и вызвал
корреспондента,  чтобы  рассказать ему о предательстве в группе "Кабан". Это
серьезное  сообщение, организация, которую возглавляет он, Поль Батист де Ла
Гранж,  не  может  пройти  мимо  такого  печального  факта.  В  связи с этим
особенное  значение  приобретает  нож  с  монограммой,  найденный  в  лесной
хижине.  Обо  всем  этом  надо  рассказать  для печати. Корреспондент обещал
приехать в Ромушан.
     - И  второй нож, обнаруженный Виктором в "Остелле", также имеет большое
значение, - заметил Антуан.
     - Мсье  президент,  -  объявил  я,  -  наша  завтрашняя поездка в архив
переносится.  Завтра мы поедем к живому свидетелю, Альфреду Меланже. Это для
нас важнее.
     - Не  смею  настаивать,  -  отозвался  Поль  Батист. - В таком случае я
продолжу  свой  ваканс  в  горах.  Однако  сейчас  мы  должны действовать по
программе, завершить банкет и продолжить церемонию.
     - Да,  -  я  решительно  поднялся  из-за  стола. - Будем действовать по
программе и немножко сверх того. Я хочу сказать речь, мсье президент.
     Я,  конечно,  видел - появление Матье Ру не прошло незамеченным в зале,
и  известие,  сообщенное  им, уже пошло гулять среди собравшихся. К нам то и
дело  подходили  люди,  я  ловил заинтересованные взгляды. Теперь все ждали,
как отнесусь я к этой вести.
     И я сказал им свое слово.
     - Дорогие  друзья,  приходится  мне снова выступать перед вами, хотя не
собирался  делать  этого,  -  так  начал я, когда президент навел порядок за
столом  и  объявил  мое  выступление.  -  Помню, учился я в школе, и учитель
географии  рассказывал  нам,  что  Бельгия  занимает  первое место в мире по
густоте  железных  дорог на квадратный километр территории. Я в вашей стране
недавно  и  железных  дорог  видел  пока не так уж много. Но я узнал другое,
хотя  мои  наблюдения  вряд  ли  будут поддержаны статистиками, потому что в
статистических  данных  нет  такой  графы  учета, я увидел и узнал, что ваша
страна   занимает  одно  из  первых  мест  по  плотности  добрых  сердец  на
квадратный  километр  территории,  и  я думаю, что человеческое сердце - это
важнее,  чем  железные  дороги. Но, как говорится в нашей русской пословице,
не  знаю,  можно  ли  перевести  ее на французский, Иван, постарайся - "и на
старуху  бывает  проруха".  А  если это трудно перевести, то "в семье не без
урода",  на  выбор тебе, Иван. Я так говорю потому, что только сейчас узнал:
отец  и  его  товарищи  из  отряда "Кабан" были преданы. Нашелся человек без
сердца,  который  предал их, и они погибли. Я знаю, что у вас добрые сердца,
но  я  знаю  также, вы не осудите меня, когда я скажу вам - кровь моего отца
взывает  к  отмщению.  И я торжественно клянусь перед вами, что не успокоюсь
до тех пор, пока не найду этого гнусного предателя.
     Тут  и  президент  сказал  речь  мне в поддержку и одновременно в пику.
Политику  он  начал  наводить,  мой  разлюбезный  президент:  не  к мести он
призывал,  но  к  возмездию, не к самосуду, но к торжеству справедливости. И
прононс  у него при этом был что надо. А я свое слово сказал. Но теперь-то я
знал: трудновато мне придется.
     Поль Батист уже заканчивал речь. Люди стали подниматься из-за стола.
     - Он сказал, - перевел Иван, - что нам пора ехать по могилам.
     - Ну как ты переводишь, Иван?
     - Разве  не  так? - терпеливо удивился Иван. - У нас же еще две могилы,
поэтому я и сказал: "по могилам".
     - Не  "по",  а  "на", - я едва не кричал от отчаяния, так пусто на душе
сделалось. - Не "по", не "в", не "за", а "на", "на", "на"...


ГЛАВА 15

     Дорога  вывела  меня  к  роднику. Я разогнался на уклоне и не сразу мог
остановиться,  но  тут  тропа  вильнула в сторону и пошла ровным полукольцом
вокруг  родника  и  озерца,  из родника возникшего. Я упал плашмя, подставив
ладони,  и  начал делать жимы. Десять хороших жимов, два жима на выдох, один
на  вдох,  выжать  себя  до  предела на прямые руки, отдалившись от земли, и
снова  приблизиться  к  ней, мягко опустившись на полусогнутых, коснуться ее
подбородком,  грудью,  а  ладони вжимаются в податливую шероховатость почвы,
кажется, я сам прорастаю из этой трепетной земли.
     Еще  коснулся земли подбородком, оттолкнулся носками и вскинулся вверх,
на  стойку.  Озерцо  зеркально  и  ломко  колебалось  под  головой,  деревья
разноголосо  шелестели  над  ногами  -  и  я  один  в  центре  этого странно
перевернувшегося мира.
     Припал  к  роднику,  раз за разом погружая лицо в прозрачную льдистость
воды  и  опьяненно чувствуя, как сердце входит в привычный ритм после бега и
жимов.  Солнце  проскальзывало  сквозь листву, падая разорванными пятнами на
круг  воды. Листья отрешенно шелестели, капли хрупко падали в воду с мокрого
подбородка.
     На  дне  озерца  зыбко переламывались плоские светлые камни, вперемежку
вспыхивающие   под   солнцем.   Я   вгляделся:  о  чем-то  напомнил  мне  их
ускользающий  рисунок.  Три  неровных  треугольника, сходящиеся в удлиненный
квадрат.  А  в  швах не зелень проступала, а прозрачная блеклость песка. Это
же  могильная  плита  в  Ромушане!  Я  погрузил в воду руку, и самый большой
треугольник,  лежавший  в  основании плиты, рассыпался, едва я дотронулся до
него.  Камни  потекли  в  глубину,  увлекая  за собой другие. Песчаная дымка
взвилась  над  камнями,  замутив прозрачность воды. Потом дымка осела, снова
проступили  из  глуби  светлые  камни,  но  рисунок  их  стал  иным,  словно
могильная плита на глазах распалась на множество осколков.
     Что  расскажут немые камни? Я сам нарушил их четкость. Камни распались,
их   не  собрать  в  изначальный  рисунок.  Похоже,  мало  я  еще  пробежал.
Невысказанный  вопрос  навязчиво  томил  меня.  Он засел во мне. Сколько уже
безответных  вопросов  впилось  в  меня,  но даже не ответа искал я сейчас в
прозрачной ломкости родника, а той невысказанности, что меня томила.
     Я  сел, поджал колени к подбородку и попробовал приняться за логическую
схему.  Не  эмоции нужны мне, а холодная прозрачность мысли. Из бесконечного
сплетения  вопросов  надо выбрать узловые и наводящие. Нет ли контакта между
мадам  Любой  и  черным  монахом?  Имеет  ли  отношение  Жермен к пансионату
"Остелла"?  А  мсье  президент де Ла Гранж? Не нарочно ли он подослал ко мне
Матье  Ру?  Не  связано  ли предательство "кабанов" с именем Виля? Я нарочно
выискивал  самые  нелепые связи, чтобы утвердить подлинные. Я делал прикидку
в  поисках  закономерности.  Но вот посерьезней пошли вопросики. Кто вырезал
инициалы  на  сосне?  И  когда? Почему не приехала Жермен на могилу отца? Не
пожелала  дать  адрес Альфреда или в самом деле его потеряла? А черный монах
почему  не прибыл, как обещал, на бензине решил сэкономить? Что означают его
слова:  вы узнаете то, что нельзя знать. Как искать женщину в черном? Откуда
она  взялась,  по  чьему  велению?  Нет  ли  связи  между ней и монахом? Оба
черные.  Почему  все-таки,  почему  не сказал Альфред имя предателя ни Матье
Ру,  ни  Жермен? Что значит "странный" Альфред? Жермен первая произнесла это
слово,  а  переводчики  были  разные, значит, Иван точно перевел. Эта Жермен
все  время карты путает, надо уходить от нее, уходить, она же никуда меня не
выведет.  Долгая  и  темная  история  оказалась  поистине темной, как в воду
глядел  всепамятливый  А.Скворцов.  Так  где же все-таки искать предателя, в
отряде  или  вовне?  К  полковнику  Вилю тоже немало нитей протягивается, но
разве  их  распутаешь?  Матье  Ру  передал  вчера  слова Альфреда, командира
"кабанов":  предатель  виноват  в смерти девяти человек. Кто же этот второй,
оставшийся  в  живых?  Он  и предал? Каков же мотив? Так где же все-таки был
предатель:  в  отряде  или вне его? А монограмма на ноже? Даже такой простой
вещи  я  до  сих пор не разгадал. Какая связь между этим ножом и "Остеллой?"
От  кого  черный  монах  узнал о моем приезде? Черная женщина, черный монах,
черная  сажа  в печке из хижины - черным-черно. Вопросов было хоть отбавляй,
но  они  даже в логическую цепь не складывались. Они разобщенно рождались на
белом  могильном  камне.  Каждый  новый ответ лишь пробуждал очередную серию
безответных  вопросов.  А  к главному вопросу - кто предал? - еще не нашлись
подводящие.  Найдем ли мы нынче Альфреда? Он ведь так и не назвал предателя.
Черным-черно. Но мы все равно поедем к Альфреду.
     Я  поднялся  и  побежал.  Каменистая  тропа поднималась сквозь кусты по
склону,  превратилась  в  дорогу,  ровно  пошла  через  овсяное  поле.  Поле
закрылось  живой  изгородью,  а  слева кусты ежевики с тяжелыми маслянистыми
ягодами.  Я  хватал  на  бегу их терпкую сладость. Навстречу катился розовый
трактор  на  толстых  резиновых  шинах. На одноногом сиденье сидел мужчина в
берете.  Он  поднял  руку,  приветствуя  меня.  Вот  кто  может  ответить на
безответные мои вопросы - старый Гастон.
     Веселое  тарахтенье  мотора  затихло.  Уже  и купы деревьев перед домом
Антуана  выплыли  из-за  поворота.  И  тут я встал от удивления. Ведь это же
совсем   просто.   До   того   просто,   что  даже  представить  невозможно.
Нашелся-таки  мой  невысказанный  вопрос,  который  томил  меня  и таился со
вчерашнего дня, как только стеклянная дверь провернулась.
     Откуда  женщина  в черном могла знать, что ее мужа убил Борис Маслов? С
заковыкой  вопросец.  Недаром  он  так  долго  таился. Откуда же? Ведь когда
схлестываются  в  бою, визитной карточки не спрашивают. Или - когда приходят
в  дом  предателя,  чтобы  привести  в исполнение приговор, - тут тоже не до
светского  ритуала.  Даже  Луи рассказывал, что они всегда надевали маски, а
"кабаны"  -  тем  более.  Да  и не видела она, черная женщина, не видела она
отца.  Не станет же отец убивать мужа на глазах у жены, пусть тот десять раз
предатель.  Ей  потом  сказали,  кто  привел в исполнение приговор и убил ее
мужа.  А  сказать  мог  лишь  человек,  обладающий  двойной  связью  -  и  с
"кабанами", и с женщиной в черном. Вот как.
     И  сразу  встает новая цепочка вопросов. Кто этот человек? В отряде или
вне  отряда?  Каждый  раз  повторяется  этот  вопрос: состоял ли предатель в
отряде  или  предал  со  стороны.  И каким был мотив предательства? Вот она,
искомая  закономерность  в цепи вопросов, без этих двух ответов мне не выйти
на  след.  Ломчатые  камни  на  дне  родника распались на осколки, но что-то
начинает  складываться  из  них. Чутье меня никогда не обманывало: наводящий
вопрос ухвачен крепко, а ведь еще не вечер, до вечера многое прояснится.
     Я  припустился к дому, чтобы не опоздать к ответу. Иван уже посиживал у
огонька.
     - Салют  юному  эксплуатированному  деду.  Как поживает наш инфант? - С
Иваном  у  меня  ничего  не  получалось: едва завидев его, я тут же впадал в
иронию.
     - Я  нынче ругался с Терезой, - поведал Иван. - Она взяла самую дорогую
больницу,  мне  уже  написали счет на пять тысяч франков, и они говорят, что
Мари должна там быть еще три дня.
     - А как малыш? Сколько тянет?
     - Он тянет три с половиной килограмма, - расцвел Иван.
     Сюзанна со смехом поставила передо мной глазунью.
     - Она  говорит,  - продолжал цвести Иван, - что ты должен получить в ее
бельгийском доме свой русский завтрак.
     - Неужто  вы  утром, кроме кофе и бутербродов, ничего не потребляете? -
беспечно  удивлялся я, уплетая глазунью и стараясь всем своим видом показать
Сюзанне,  какая  это  замечательная  глазунья  и  как  прекрасно уплетать ее
именно  утром,  после  хорошей  пробежки,  когда  на  свежую голову являются
хорошие вопросы. - Когда Антуан уехал? Я даже не слышал.
     - Он  встал в четыре часа, чтобы раньше сделать работу, - отвечал Иван,
справившись  у Сюзанны. - Она думает, что он вернется к часу, и вы поедете с
ним до Альфреда Меланже, а я - в больницу.
     Сюзанна  хлопотала  у плиты. Голубой нейлоновый передник, белая наколка
на  волосах, быстрые руки - прекрасная хранительница домашнего очага. И очаг
ее  не  менее прекрасен. Он обладал лаконичными формами, питался керосином и
горел  день  и  ночь.  Антуан  его заправлял из канистры. Он щедр, он добр и
пылок,  этот очаг. Синие языки пламени, как вечный огонь на могиле, мерцают,
качаются,  вздрагивают  за  круглым  стеклом.  Он  трудится  бесшумно, плита
всегда  раскалена  и  готова  к действию, он будто всегда горел, с той самой
минуты,  как  зажегся  древний  огонь в сырой и темной пещере. Он вечен, как
пещерный  огонь,  и модернов, как реактивный лайнер. До чего хорошо сидеть у
такого  очага, потягивать кофеек и смотреть, как женщина священнодействует у
мирного  огня!  Но  мне  не  дано  сидеть,  я  должен мчаться, искать, не до
шуточек мне теперь. Не видать мне покоя, пока не найду.
     Сюзанна  принесла  поджаристые  тосты,  произведенные  очагом,  присела
визави. Вид у нее был задумчивый.
     - Она  спрашивает  у  тебя,  откуда  ты  знаешь  про ихнего Клааса, про
которого  ты  вчера  в  Ромушане  говорил? Кто такой этот Клаас, так она его
называет,   я   его  тоже  не  знаю,  -  равнодушно  полюбопытствовал  Иван,
прикуривая  от  газовой  зажигалки.  -  Я тут всеми эксплуатированный и книг
ихних  не  читаю.  Она  говорит,  что ты сказал очень симпатически, они были
тронуты.
     Что  было,  то  было.  Сказал  я  им про Клааса. И даже попросил, чтобы
Татьяна  Ивановна  переводила.  Мы  приехали  в  Ромушан уже в седьмом часу.
Народу  было  меньше,  чем  на  главной  церемонии,  но все, кого я хотел бы
видеть, были там.
     Мадам  Констант  тоже  подоспела  к  тому времени, мы ввели ее в курс и
занялись  делом.  Вместе  с  Луи  поднесли  венок  к  могиле.  Пела труба, и
знаменосцы  стояли.  Я  расправил  на  венке ленты, которые дала мать, и мне
захотелось  сказать  о  том,  что  я  испытывал в эту минуту, и так сказать,
чтобы  они поняли, что я испытываю. Тогда я вспомнил Клааса, которого они не
могли  не  знать,  и  кончил  свою небольшую речь бессмертными словами Тиля:
"Пепел Клааса стучит в мое сердце".
     И  они  поняли.  Лица  их стали печальны и строги, а женщины взялись за
платки.  Вот  и  в  душу  Сюзанны  запали мои слова, коль она задалась таким
вопросом.
     Я похлопал Шульгу по спине:
     - Минуту,  Иван,  не  раздваивайся.  Сначала  Сюзанне отвечу, а потом и
тебе.  У  нас  в Советском Союзе Тиля Уленшпигеля знает стар и млад. Книга о
нем  десятки  раз  выходила  огромными  тиражами. И кинофильм у нас шел, сам
Жерар  Филипп  в  нем  играл,  она,  верно,  видела, спроси у нее. Но фильм,
по-моему, так себе, приключениями они чересчур увлеклись.
     - Такой  фильм  и  я видел по телевизору, - обрадовался Иван. - Значит,
это по книге сделано? А Клаас, выходит, отец ихнего Тиля, да?
     - О чем же я тебе толкую?
     Сюзанна  принесла  из  спальни  толстую книгу, парижское издание Тиля с
иллюстрациями  Мазереля.  Мы  увлеченно  принялись  рассматривать  картинки,
радостно узнавая героев и наперебой называя их.
     - Значит,  свой  же  человек  предал  Клааса?  - продолжал допытываться
Иван. - И что же с предателем стало?
     - От  него  все  люди  отвернулись,  а  Тиль  в конце концов нашел его,
схватил в охапку и бросил в канал.
     - Тиль  - наш герой! - сказала Сюзанна. - Он расправился с предателем в
городе Брюгге, там сейчас есть музей...
     - Может,  и  нам  придется  в Брюгге побывать, - предположил я. - Тогда
посмотрим на тот канал, куда предателя бросили...
     - Я  тебе  сейчас  расскажу свою тайну, - объяснил тут Иван. - Почему я
начал спорить тогда с этой Любкой, как ты думаешь?
     - Ага,  -  засмеялся  я,  -  сам  решил  признаться,  пока я до тебя не
добрался. Открой свою черную тайну, Иван Шульга.
     - Любка  сказала,  что  их  предал  русский. - Иван виновато смотрел на
меня.
     - Извини-подвинься,  Ванечка,  опять  ты  мои карты путаешь. Не понимаю
только, какая разница, кто их предал?
     - Мне  было  обидно  за  своего человека, - пояснил Иван, глядя на меня
преданными  глазами.  - Я не хотел, чтобы русские были тут предателями. Ведь
мы  в  маленькой  стране живем. А наши Арденны совсем маленькие. Люди делали
слухи   после  войны,  что  "кабанов"  предал  русский  человек.  Я  даже  у
президента  брал  совет,  и  он  сказал,  если  это был русский, то лучше не
говорите нашему другу, тебе то есть.
     - Значит,  и  президент  в вашем заговоре участвовал? Черный монах тоже
русский. Но разве можно про него сказать, что он русский человек?
     - Он  капиталист, - убежденно выговорил Иван. - Его надо потрясти, если
он их предал.
     - До  этого  еще  не  дошло.  Есть  еще провалы в моей схеме, Иван. И к
Матье  Ру  у  меня еще есть вопросы, а он почему-то не едет. Что-то привезет
он нам: схему боя, адрес Альфреда?..
     Но  Матье выложил нечто более ценное: групповую фотографию "кабанов". Я
сразу  узнал отца и Альфреда, они стояли рядом, и отец заразительно смеялся.
Я  мигом  сложил:  одиннадцать!  Все  в сборе! Вот когда Мишель мне на глаза
попался,  это  не менее важно, чем адрес Альфреда, тем более, что и визитная
карточка Меланже лежала тут же: Марш-эн-Фомен, рю де Шан, пятнадцать.
     Интересные  вещи  рассказал  Матье. Он совсем забыл про эту фотографию,
которую  Альфред подарил ему, когда Матье отвозил его в Марш. Альфред сказал
тогда,  что  их снимал сам полковник Виль, частенько приходивший в хижину. И
имена  "кабанов"  назвал  Матье.  Трое  русских, Василий, Семен, отец, и два
бельгийца,  не  считая  Альфреда:  Мишель  и  Морис. Четвертого бельгийца он
помнит  только  по кличке: Король. К сожалению, Ру не может точно указать на
фотографии,  кто  где  стоит,  слишком  много  лет прошло, а он был в хижине
всего два раза. И фамилий не знает.
     Итак,  Мишель  и  Морис  -  снова  два  имени  подходят  под  инициалы,
вырезанные  на  ноже.  Тени  погибших обступают меня. Нет, тут без архива не
разберешься, надо устанавливать поименный список всех "кабанов".
     "Кабаны"  стояли  в ряд, и дело было солнечным днем, одеты все налегке,
некоторые  только в рубашках. У всех в руках оружие, а