о не знали.
Значит, отыщутся следы и в группу "Кабан", не могут не отыскаться.
     Президент  посидел  с нами, а потом уехал в Льеж на собрание, но тут же
начали  наезжать  другие  гости  -  застолье  продолжалось.  Я  едва успевал
улыбаться   и   пожимать  руки.  Скоро  весь  дворик  перед  домом  оказался
заставленным  машинами,  как  стоянка  на  городской площади. Первой явилась
мадам  Люба.  Прикатила  на  длинном  роскошном "марлине" Ирма со всей своей
семьей,  приехал  из  Уи  Оскар, двоюродный брат Антуана. Они названивали во
все  концы по телефону, скликая новых гостей. Я подивился было такому обилию
новых знакомств, но Иван коротко объяснил:
     - Ты же из Москвы прилетел. Поэтому они имеют интерес до тебя.
     Но  никто  ни о чем меня не расспрашивал. Они просто подходили ко мне и
улыбались.  А  Ирма села за стол и долго смотрела на меня размытым взглядом.
На  ее  руке  предательски синела наколка: сердце, пронзенное стрелой, а под
сердцем  ее  бывшее имя - Ира. На той же руке нацеплены и перстни, и дорогой
браслет.
     Потом  глаза у Ирмы растуманились, и она принялась рассказывать, как ей
удалось  - и совсем недорого - купить в Лондоне подержанный "марлин", вполне
приличный  и  еще  не старой модели. У ее Виллема много богатых клиентов, он
должен иметь хорошую машину, иначе будет мало прибыли.
     Мадам  Люба  подсела  к  ней,  и  они  дружно  взялись за прежнюю тему:
"Бельгия - это перезрелая роза".
     - Голландия  -  перезрелый  тюльпан,  -  подпевала Ирма. - Лепестки его
красивы, но уже осыпаются...
     Я  слушал  их  и  дивился:  на  родину  не  вернулись и в новом доме не
прижились - где же их сердце?
     Поздний   обед  перешел  в  ранний  ужин.  Я  находился  в  приподнятом
настроении,  я  верил:  и  завтра,  и послезавтра все пойдет так же хорошо и
удачно.  Даже  Ирма  перестала  меня раздражать, когда притащила "грюндиг" и
заявила, что не может жить без русских песен.
     Хриплый  голос  запел  под бренчащую гитару: "Жулик будет воровать, а я
буду  продавать, мама, я жулика люблю", - вот без каких русских песен она не
может жить, бог с ней, нет мне до нее никакого дела!
     Иван подсел к нам, обняв меня за плечи:
     - О чем вы тут секретничаете? Или ты нашел себе лучшего переводчика?
     - Программу мою изучаем. Луи волнуется, когда я к нему приеду?
     - Твой  визит  к Луи предвиден на субботу, он тебя с собрания заберет в
свой дом.
     - Ай  да Иван. Ты молоток, Иван. Мигом разрешил все проблемы. Выпьем по
такому случаю.
     - Как  ты  разговариваешь  по-русски?  -  удивился  Шульга. - Почему ты
назвал меня молотком? Разве я такой глупый?
     - Что  ты,  Иван?  Совсем  наоборот,  Иван. Молоток значит молодец, так
сейчас в Москве говорят.
     - Ну  раз  я  молоток,  -  улыбнулся  Иван,  -  тогда  ладно.  За наших
"кабанов". Чтобы ты все узнал про них.
     - Подождите  меня,  -  сказала  мадам  Люба.  -  Я  тоже с вами. Только
узнавать  там  нечего. В этой группе "кабанов" был предатель, потому они все
и погибли на мосту.
     Я  выпил,  но  закашлялся. Иван пронзительно засмеялся, хлопнув меня по
спине. Это мне помогло, я окончательно пришел в себя.
     Странно,  но  в  мире все оставалось по-прежнему. Мадам Люба глядела на
меня  с  осуждением.  Магнитофон  продолжал свою песню: "Что нам горе, жизни
море  надо  вычерпать  до  дна".  Сюзанна  спешила с шампиньонами. Ничего не
изменилось  в  мире,  только  я  сделался  другим  человеком,  хотя моя рука
продолжала  двигаться  по  инерции,  опуская  на стол рюмку. Я знал, что так
останется  до  тех  пор,  пока  я  не узнаю всего. Сначала возникла женщина,
теперь  предатель.  Недаром  Скворцов  сказал: "Там странная история". Как в
воду глядел.
     Продолжая улыбаться, я повернулся к Ивану.
     - А  ты и в самом деле молоток, Иван. Что же ты мне сразу не рассказал,
что там был предатель?
     - Какой предатель? - невинно удивился Иван.
     - Ты  что,  не  слышал,  что  Любовь  Петровна  сказала? Повторите ему,
Любовь Петровна.
     - Разве я что-нибудь сказала? - удивилась, в свою очередь, мадам Люба.
     - Сейчас  я  у  нее  спрошу,  -  быстро сказал Иван и тут же перешел на
французский.
     Я ничего не понимал. Ловко же они меня провели.
     - Что  происходит?  Теперь  вы  засекретничали?  -  спросил я, стараясь
говорить так, чтобы голос мой звучал непринужденно и весело.
     - Я  спрашиваю  у  нее,  откуда  она  узнала  это?  -  ответил Иван, не
оборачиваясь.
     - Так  спрашивай  же по-русски, черт возьми, - не выдержал я. - Есть же
нормы общения. Кто же все-таки вам сказал, Любовь Петровна?
     За Любу ответил Иван:
     - Она говорит, что слышала это от людей.
     - А ты? - взбесился я. - Что ты говорил ей?
     - Я спрашивал: у каких людей она слышала это?
     - И дальше. Только все говори. И по-быстрому.
     - Слушай,  Виктор,  -  Иван  посмотрел  на  Любу,  положил  руку на мое
колено.  -  Ты  сам  подумай, откуда она может знать про это дело? Она к нам
сюда  приехала  только  в  сорок  пятом году, когда война уже перестала. Про
нашу   войну  с  бошами  она  ничего  не  знает.  Она  пришла  сюда  на  все
готовенькое, а теперь берется судить о наших делах.
     - Я собираю материалы, - невозмутимо заявила мадам Люба.
     - А  где ты раньше была? У кого ты забираешь наши материалы? - обиделся
Иван.
     - Ты был здесь на свободе, а я в немецком лагере сидела.
     - Ты  в  немецком  лагере  сидела?  - Иван задумался. - Я слышал, ты на
ферме работала.
     Люба  презрительно  поджала  губы.  Ирма  подошла  ко мне и запустила в
волосы руку, ту самую, с наколкой. Но я терпел.
     - Любочка,  зачем  ты  лезешь  в  эти  мужские  дела? - пропела Ирма. -
Кто-то кого-то предал, подумаешь. Будто у них в России предателей не было.
     - Вы  все-таки  не  ответили на мой вопрос, Любовь Петровна, - сказал я
мягко, но настойчиво.
     - Давно   я  слышала,  лет  десять  назад,  -  в  голосе  Любы  звучало
притворное  равнодушие.  - Кто-то из бельгийцев говорил, я не помню. Я ж про
"кабанов" материалы не собираю...
     - Вот  видишь,  -  оживился Иван, - слышала звон, а не знает, откуда он
звонит.
     Они  снова  перешли  на  французский.  Я верил им и не верил. Если я от
русских  не  могу  правды  добиться,  то с бельгийцами еще труднее будет. Но
погоди,  Иван. Есть человек, который скажет мне правду. Я огляделся. Антуана
в комнате не было.
     Луи  увлеченно  беседовал с Оскаром. Шарлотта задумчиво листала журнал,
подаренный президентом, "рыжий" полицейский посапывал на диване.
     - Хорошая  встреча,  -  сказал  вдруг по-русски Виллем. - Акцент у него
был ужасный, но я обрадовался и этому.
     Мы  разговорились  по-немецки.  Перед  поездкой я пополнил свои прежние
знания  в  надежде,  что  немецкий  поможет  мне  здесь,  однако первый опыт
оказался решительно светским.
     - Мы  едем во Францию, - говорил Виллем, - у Ирмы там тоже есть русские
подруги.  А  на  обратном пути заедем в Кнокке, там живет ее приятельница. У
меня  гараж  и  три машины, я вожу товары в Германию. Работы много, но раз в
год  все-таки  удается  вырваться.  Посмотрите  на  мои руки. - И он раскрыл
могучие  ладони,  пальцы  в  ссадинах  и  буграх, под ногти навсегда въелась
маслянистая копоть. - Но я люблю свое дело.
     - Молодец,  Виктор!  -  крикнула  через стол Ирма. - Виллем очень любит
русских.  К  нам  часто  приходят  люди  с  корабля,  и мы с ними вспоминаем
родину.
     - О, я люблю русских, - подтвердил Виллем.
     Вот  сколько  замечательных  вещей  узнал  я  о Виллеме, вот как легко,
оказывается,  узнать  о  человеке,  который  сидит  рядом с тобой. Вы просто
болтаете  и узнаете друг друга. А если вас разделяет двадцать с лишком лет и
белая  могильная  плита  -  как  тогда  узнать  правду? Отец-то уж ничего не
узнает,  он  даже  не  знал,  что  я  буду  и есть. Он ничего не узнает и не
расскажет. Но я-то могу узнать о нем, хочу знать, должен знать.
     - Я  тоже участвовал в Сопротивлении, - говорил Виллем. - Правда, у нас
не было такого размаха, как в Арденнах, но мы тоже не сидели сложа руки.
     Я заинтересовался:
     - Сколько человек было в вашем отряде?
     - Шестнадцать.  Мы  жили  в  деревнях,  каждый в своем доме. Собирались
только  перед  операциями.  У  нас  в отряде был пароль, по которому человек
обязан помочь тебе.
     - Какой?
     - Честь  и  свобода.  И  еще  мы складывали два пальца в виде буквы V -
виктория. Так делали все голландские партизаны. А пароль был только у нас.
     - Интересно, как он по-голландски звучит?
     - Феер ен фрейхайт.
     - Феер  ен  фрейхайт,  - повторил я задумчиво. - Честь! Честь хороша до
тех пор, пока не появится предатель.
     - У  нас он был, - живо отозвался Виллем. - Его расстреляли. Правда, не
я приводил приговор в исполнение. Я не решился.
     Иван с грохотом отодвинул стул и плюхнулся между нами.
     - Ты мне не веришь, Виктор?
     - А,  Иван? Оказывается, ты еще не разучился говорить по-русски. Я тебе
верю, Иван. Ты молоток, Иван.
     - Нет,  я  вижу,  ты  мне  не веришь, - обиженно упорствовал Иван. - Но
если ты мне не веришь, давай спросим Луи.
     - С  Луи  я  уже  говорил. Все, что Луи знает, он мне расскажет. Но про
"кабанов" он не знает. Я сам знаю, кого надо спросить.
     - Кого?
     Антуан  стоял  в  дверях,  держась  одной рукой за косяк, и внимательно
глядел  на  меня. Взгляд его был спокойным и изучающим. Странно, но я до сих
пор  как  бы  не  замечал  Антуана.  Он  был  тут  хозяином, но это никак не
обнаруживалось.  Он  почти  все  время  молчал,  но  видел  все. А теперь он
посмотрел  на  меня - и я будто заново узнал его. Он был невысок и крепок. Я
перевел  глаза  на  фотографию,  прикрепленную  к  стене,  Антуан  был там в
борцовской  майке  с  глубокими вырезами, в мягких башмаках, снимок сделан в
Будапеште,   где   Антуан   выступал   в  полусреднем  весе  на  европейском
первенстве.  И  сейчас  он  стоял  в  той же позе, крепко упершись ногами, и
глаза  его  видели  все.  Только  взгляд  был  у него сейчас иным, нежели на
фотографии.  Он  смотрел  на  меня  спокойно  и твердо, словно знал, о чем я
думаю,  но  еще  не  решил,  стоит  ли говорить мне о том, что знает он сам.
Встретившись  с  моим  взглядом,  он не дрогнул, а продолжал смотреть так же
уверенно  и  пытливо.  Конечно, он слышал разговор Ивана с Любой и имел свое
суждение  на  этот  счет  -  так  говорили его глаза. Но он еще раздумывал и
решал. Ну что ж, решай, Антуан!
     Меня словно подбросило к нему.
     - Поборемся, Антуан?
     Он легко отделился от двери и сделал шаг навстречу.
     - Давай поговорим, Виктор, - сказал он, и это было его ответом.
     Мы сели. Виллем потянулся к нам с бутылкой.
     - Выпьем по маленькой.
     - Чуть позже, герр Виллем, - ответил я. - Сейчас мы немного поговорим.
     - Я   понимаю,   -  сказал  Виллем,  улыбаясь  добродушной  улыбкой.  -
Серьезный мужской разговор.
     - Да,  Виллем,  серьезный  мужской  разговор.  Садись  сюда, Иван, и не
вздумай  переводить  отсебятину.  Только  то,  что  я  буду  говорить. Иначе
обойдусь без тебя.
     - Сидишь и сиди, - отругнулся Иван. - Я буду переводить точно.
     Антуан  передвинулся  на  стуле,  подался  вперед,  поставил  локти  на
колени,   сцепил   пальцы   рук   и   снова   посмотрел   на   меня  тем  же
спокойно-пытливым взглядом.
     - Иван,  спроси Антуана, - начал я, - знает ли он, что в группе "Кабан"
был предатель и потому эта группа погибла?
     Антуан  ответил  тут  же. Голос его был задумчивым, словно он размышлял
наедине с собой.
     - Он  говорит,  что не знает фактов, хотя и думал об этом. Но теперь ты
сам  приехал  сюда  и сам должен узнать это. Завтра ты поедешь на мост и сам
увидишь, как это случилось.
     У  меня  от  сердца  отлегло: да, теперь я знаю, кому надо задавать мой
главный  вопрос.  И вопрос свой главный знаю - что было на мосту? И каким бы
ни  был ответ, я его выслушаю. И после этого я поступлю так, как повелит мне
сыновний долг.
     - Хорошо,  Иван.  Скажи  ему, что я доволен ответом. Но не совсем. Меня
интересует собственная точка зрения Антуана. Переводи.
     - Он  сказал  тебе  все,  что  мог сказать, - перевел Иван. - Он хорошо
понимает,  что ты сейчас чувствуешь. Ты сын Бориса и имеешь право узнать всю
правду.  Но  ты должен узнать ее сам. Та женщина, о которой он тебе говорил,
знает  много.  Надо  сделать  так, чтобы она рассказала тебе, что знает. Это
будет  зависеть  от тебя. И в лесной хижине он надеется найти что-нибудь, он
давно  там  не  был. Вот как ты будешь узнавать свою правду. А он будет тебе
помогать.  Его  дом,  его  время,  машина,  память  -  все находится в твоем
состоянии.  Все, кроме Сюзанны, так он сам говорит, - заспешил Иван, увидав,
что  я  нахмурился. - Он говорит, что ты очень понравился его Сюзанне. Но он
только  рад,  что  ты  понравился  Сюзанне. Поэтому он верит, что ты узнаешь
все,  как  надо. Женщины в таких делах лучше понимают. Надо только набраться
терпения. Ты согласный?
     - Спасибо,  Антуан. Иного ответа я не ждал. У каждого в жизни случается
свой мост, и надо пройти по нему достойно.
     - В  таком  случае  он говорит тебе "бонжур" и хочет пожать твою верную
руку.
     - Бонжур, Антуан.
     Он  стиснул  мою  ладонь  так,  что  я едва не присел, но вовремя успел
перехватить пальцами его кисть и ответил как следует.
     Антуан выдержал и улыбнулся.


ГЛАВА 4

     - Быстро нашли меня? - спросил кюре.
     - Сюзанна  так  хорошо  объяснила,  что я ни разу не ошибся. Все-таки я
штурман.
     - Пошли по стопам отца и тоже летаете? - Он ничуть не удивился.
     - Вы и про это знаете?
     - Сын  мой,  когда  вам  будет  под восемьдесят, вы поймете, что знаете
слишком много и что большинство ваших знаний, увы, уже бесполезны для вас.
     - Зачем же так, мсье Мариенвальд, вы так молодо выглядите.
     - Спасибо,  Виктор,  вы  мне  льстите.  Только  к  чему  это  "мсье"? -
продолжал  он.  -  Мы  с  вами соотечественники. Зовите меня просто Робертом
Эрастовичем. Я весьма рад, что вы нашли время заглянуть к старику.
     - У   нас   в  училище  тоже  был  Роберт  Эрастович,  -  ответил  я  с
облегчением. - Преподаватель навигации, герой войны.
     - Ваш  отец  тоже  был героем, - живо отозвался он. - Я рад, что теперь
тайна его раскрылась, и вы прибыли к нам.
     - Что  говорить,  мы  с  матерью  были  ошеломлены,  когда  прочитали в
газете.
     - Ах  вот как вы узнали об этом? - Он оживился еще более. - Расскажите,
это весьма интересно. Конечно, это была советская газета?..
     - "Комсомольская  правда", - ответил я. Как судорожно я вцепился в нее,
когда  мать  позвонила  мне  перед  самым  вылетом  и незнакомо выкрикнула в
трубку:  "Боря  нашелся,  читай  сегодняшнюю  "Комсомолку". Я успел схватить
газету  в  киоске,  и  мы  полетели в Норильск. Лишь после того как легли на
курс,  я  принялся  за  нее. Статья называлась "Герои Арденнских лесов", и я
удивился:  при  чем тут Арденны? Но и статья мало что объяснила. О Доценко и
Шишкине  там говорилось более чем достаточно, а про отца, и то среди других,
упомянуто  только  имя. Борис Маслов - и все. В сущности, ничего, только имя
и факт, но вместе с тем так много, что даже не верилось.
     И  подпись стояла - А.Скворцов. Мы прилетели из Норильска, и я помчался
к  Скворцову.  Тогда-то  и сказал он про женщину. И дал координаты отцовской
могилы:  Ромушан,  провинция Льеж, Бельгия. Я написал в Ромушан кюре, потому
что  Скворцов  вспомнил,  что там была церковь. Кюре ответил и сообщил адрес
Антуана.
     - Значит,  кроме  публикации  в  этой  газете,  вы о судьбе отца больше
ничего не знаете?
     - Почти ничего. Но надеюсь.
     - Разумеется,  я  первый  же расскажу вам все, что знаю. Я хорошо помню
вашего отца.
     Мы  продолжали  стоять  у  ворот,  где  он меня встретил. Кюре изучающе
глядел   на  меня:  все  тут  глядят  на  меня  изучающе.  Я  тоже  на  него
посматривал:  что-то  он  расскажет? Глаза у него живые и быстрые, хотя лицо
изъедено  морщинами,  нет,  не  вислые  складки  на  дряблой  коже, а именно
морщины,  неглубокие,  но резкие, сплошная сеть морщин. Черная сутана до пят
с  откидным  капюшоном,  с  широкими  рукавами.  Он поднял руки, приветствуя
меня,  и  стал  похож  на  черную птицу. Большая черная птица - что-то вроде
птеродактиля.  И  вовсе  он не кюре, он черный монах. В монахах я разбирался
неважно и потому решил уточнить.
     - Какого направления вы придерживаетесь? Или имеете сан?
     - Я  монах бенедиктинского ордена, это очень древний орден, может быть,
самый  древний  из  всех  ныне  существующих,  ему  уже  тысяча  триста лет.
Древляне  еще  ходили  в  звериных  шкурах,  а  наш  орден уже придерживался
устава.  Впрочем, он никогда не был особенно строгим, труднее попасть к нам.
Однако  что  же  мы  стоим,  оставьте  мотоцикл,  проходите  в  дом,  Виктор
Борисович,  - он говорил по-русски чисто и протяженно, сохранив речь старого
русака.
     И  домик  у  старика был что надо, не дом, даже не вилла, а "шато", как
сказала   Сюзанна,  объясняя  дорогу,  -  двухэтажный  "шато"  с  колоннами,
галереями, парадным маршем у входа.
     За  домом  оказалась  обширная  молельня  со стеклянными стенами, перед
алтарем  были  расставлены  широкие  дубовые скамьи. Из дома в молельню вела
галерея, молиться здесь можно со всеми удобствами.
     Мариенвальд  шагал  впереди,  все-таки  он  немного  шаркал,  и  сутана
волочилась по земле. Сутана была старая и пыльная.
     Прошли  по  коридору  и  оказались  в  просторной комнате, заставленной
книжными  полками.  Запах  пыли  и затхлости бил в нос. Я едва не чихнул и с
трудом притерпелся.
     - Садитесь,  Виктор,  -  он  указал  на  старомодный  диван  с  высокой
спинкой, покрытый облысевшей медвежьей шкурой.
     - Давно  вы  из  Москвы?  - Он грузно опустился на другой конец дивана,
пружины  снова печально взвизгнули, и снова всклубилась пыль, но он этого не
замечал.
     - Вчера прилетел. Три часа лета.
     - За  три  часа  вы  перенеслись  из  Москвы  в  Бельгию? - Он картинно
всплеснул  руками,  продолжая разгонять пыль над диваном. - Подумать только,
всего  три часа! В девятьсот двенадцатом году я добирался сюда четыре дня, а
теперь всего три часа...
     - Так  вы  уехали  из  России  до  революции?  И с тех пор не бывали на
родине?
     - А  зачем?  -  ответил  он  вопросом.  - Когда началась первая мировая
война,  я  понял,  что  в  Россию  уже  не  вернусь.  Капиталы  мои лежали в
швейцарском  банке,  я  путешествовал  по  разным  странам  и в конце концов
облюбовал  этот  прелестный  уголок  в предгорьях Арденн. В маленькой стране
всегда  больше свободы, и жизнь экономнее. Сразу после войны я построил этот
дом,  приобрел  кое-какую  недвижимость.  Мой капитал с тех пор учетверился.
Мне здесь нравится. А в России уже тогда было слишком много правил...
     - Кстати,  Роберт  Эрастович,  - прервал я его, - разрешите вручить вам
подарок:  виды  социалистической Москвы, - я протянул ему конверт с цветными
открытками, но он лишь мельком глянул на них и отложил в сторону.
     - Да,  Россия  сейчас великая страна, - небрежно бросил он. - Запускает
спутники,  строит  гигантские  гидростанции,  взрывает бомбы, но какой ценой
достигнуто все это?
     - Ценой революции, - парировал я.
     - Да,  да,  именно  ценой  революции, - снисходительно согласился он. -
Впрочем,  не будем заострять наш политический диспут, вы ведь не за тем сюда
прилетели, чтобы обращать меня в свою веру.
     - Ни в коем случае! Мой визит носит частный характер.
     - Весьма  похвальное  деяние.  Дети должны знать про своих отцов. Я еще
позавчера  узнал о вашем предстоящем приезде и был уверен, что вы не минуете
меня.
     - Антуан вам сказал?
     - Не  помню, кажется, он, - черный монах помедлил. -