лка указывает на Льеж, однако Антуан
делает  разворот  на  широком  пустынном перекрестке, и мы выходим на правый
берег   Мааса.  До  Уи  больше  тридцати  километров,  я  предлагаю  Антуану
отдохнуть: мы намотали уже почти двести километров.
     Меняемся   местами.   Антуан  откидывает  голову  на  спинку  кресла  и
закрывает  глаза.  Хочу выключить приемник, он бормочет: не надо, под музыку
лучше дремлется.
     Машина   покорно   слушается  руля,  мотор  приятно  чуток,  автострада
бросается  под  колеса,  льежские  огни  остались за спиной, встречных машин
почти  нет  -  и  снова  несемся  в  световом луче, убегающем от нас. Я чуть
приглушил  звук,  покрутил  ручку. Шорохи и вздохи планеты заполнили кабину.
Что  возникнет  из  шороха?  "Как  прекрасно пахнут ананасы, и как хорошо их
есть  вместе  с  тобой,  потому  что  ты  пахнешь  еще  прекрасней,  чем эти
ананасы"...  К  черту эту банальную мелодию, не хочу, чтобы она рождалась из
шороха!  И  ананасы  поглотились  надрывным  голосом,  тоскующим под гитару.
Голос  был совсем близким: работал маяк "Европа-1", и парень старался вовсю:
полупридыхая,  доверительно  нашептывал  на  весь  свет о том как он одинок.
"Идет  дождь, и я сегодня один, в камине трещат дрова, в комнате тепло, но я
одинок,  потому  что идет дождь, и ты не пришла, никогда не придешь, огонь в
камине  погаснет,  и сердце мое остынет, я буду всегда одинок, и, если ты не
придешь,  дождь никогда не кончится, потому что это дождь моих слез". Так он
тосковал,  красиво  и  надрывно,  а  после  него  за  ту же работу принялись
четверо:   рояль,   гитара,  контрабас,  ударник.  Они  выливали  свою  беду
отрешенно  и  упруго,  тренированно  сливаясь друг с другом, ударник отбивал
палочками  синкопы,  чтобы  они не распадались в своей тоске. Четверо парней
сидят  в  теплой комнате, и над ними не каплет, стены затянуты гофрированным
шелком,  они  тоскуют  о  том,  как хорошо им тосковать вчетвером, когда для
тоски  созданы  настоящие  условия,  им уютно и бездумно, как в купе ночного
скорого,  где  их  слушает молодая супружеская пара, пустившаяся в свадебный
вояж;  парни  оттоскуют  свое,  спустятся  вниз  на  лифте,  пройдут  сквозь
вертящуюся  дверь  и  зашагают  по  залитой  огнями  авеню,  де  Шанз-Элизе,
переговариваясь  меж  собой,  куда  бы  заглянуть  и  выпить, потому что они
отработали честно.
     Вот  они  забрались  на высокие табуретки и думают теперь, что бы такое
им  сообразить  на четверых, а ко мне приходит тревожная мелодия, ее выводит
могучий  оркестр  и  всякая  там  электроника  с искусственным эхом: звонкая
тревога  протяжно  несется  над  землей,  планета переливается разноязычными
голосами,  тягучим  или  пружинистым благовестом инструментов, чтобы не было
тоскливо  ночью всем затерянным и оставленным, которые бессонно лежат сейчас
в  постелях или горюют в хижинах, стоят на вахте у штурвала, летят над ватой
облаков,  несутся  сквозь  ночь  в  машине,  как  мы. Тоска и боль течет над
планетой,  а  те, что лежат под могильной плитой, - им даже не дано услышать
этой  тоски  и боли, мольбы и призыва. Убитые, преданные, они не слышат и не
знают,  что  эта  песня есть на свете. И, верно, потому так печальна она. Но
что  расскажет  эта  песня  живым,  как  утешит их она, облегчит ли одинокую
тоску,  пробудит  ли  веру в настающий день? Эфир наполнен средними волнами,
средней  музыкой,  средними голосами, которые зазывают на все лады: гневно и
бесстрастно,  азартно  и  сладко  -  вся  земля  окутана невидимой вуалью из
звуков,  сквозь  которые трудно пробиться к истине, а можно только отвлечься
или забыться на мгновенье.
     На  том  берегу  засветились  огни,  они повторились в воде, стал виден
силуэт моста. Я сбросил газ. Антуан тотчас поднял голову.
     Замелькали   фасады   домов,   сцепляясь   в   сплошную  стену.  Антуан
командовал,  куда  поворачивать.  Проехали  по  мосту. Редкие огни дрожали в
воде.
     На  перекрестке  торчал  указатель  "Музеум". Антуан показал на боковую
улочку.  Я  притормозил  у  двухэтажного  дома с широкой витриной по первому
этажу,  в  которой  стояли  манекены.  Антуан  долго колотил кулаками, удары
гулко  отдавались  меж  домов. Наконец засветилось окно. Кузен Антуана Оскар
открыл дверь, включил свет, и мы вошли в магазин.
     - Что  вас принесло в такую рань? - беззлобно спросил он. - Я думал, вы
приедете позже. И что вам понадобилось в этом Кнокке?
     - Долго рассказывать, - ответил Антуан. - Ты заказал номер?
     - Я  целый час висел на этом чертовом телефоне. Почему тебе понадобился
именно   "Палас"?   Мог  бы  выбрать  отель  попроще.  -  Оскар  мало-помалу
просыпался, и вместе с тем в нем пробуждалось недовольство.
     Черно-белая  полосатая  пижама  Оскара  назойливо  лезла  в  глаза, как
недоброе  воспоминание  о прошлом. Мы долго шли мимо манекенов, полок, рядов
с вешалками, пока не оказались в просторной комнате, где топилась плита.
     Оскар продолжал раздраженно:
     - Ты  знаешь,  сколько  стоит номер в "Паласе"? А мне пришлось заказать
люкс, потому что ничего другого не было.
     - Все  равно,  -  терпеливо  сказал Антуан. - Дай нам паспорта и можешь
идти спать.
     - Так вам нужны еще и паспорта? Что такое вы задумали?
     - Ты должен помочь нам.
     - Кому вам?
     - Мне и Виктору.
     - С  какой  стати  я  должен  помогать этому русскому фанатику, который
растрезвонил о себе в газетах по всей Бельгии?
     Я  присел  к столу, закурил и безмятежно слушал их разговор, делая вид,
что ни слова не понимаю.
     - Ты  должен  помочь,  - твердо повторил Антуан. - Или ты забыл, как во
время войны сидел в немецком лагере. Ведь мы и сейчас как на войне.
     - Я  никому  ничего  не  должен,  - вскипел Оскар, размахивая руками. -
Война  давным-давно  кончилась, а мне все твердят: ты должен, ты должен! А я
хочу  жить  для  себя.  Я был тогда молод и не понимал, за что и против кого
сражаюсь.  А  теперь  я  кое-что  понимаю,  и я не хочу. Больше двадцати лет
прошло,  у  меня  выросли  сыновья,  которые не знают, что такое война, и не
желают  знать  об этом. И пожалуйста, не приставай ко мне, я ничего не желаю
знать,  я  ничего  не  помню,  я  не  имел дела с русскими и не желаю иметь.
Хороши  бы  мы  были,  если бы эти фанатики победили и установили здесь свою
власть!
     - Уймись,  -  спокойно  сказал  Антуан.  - Уймись и свари нам кофе. Где
лежат паспорта?
     - Я  не дам тебе паспорта, - продолжал кипятиться Оскар, заливая воду в
кофейник.
     - Ладно,  ладно, - продолжал Антуан. - Ты не дашь. Прекрасно! Ты мне их
не давал и ничего не знаешь. Где они лежат?
     - В  шкатулке,  которая стоит на полке рядом с магнитофоном, - как ни в
чем не бывало ответил Оскар. - Только не разбуди маму.
     Антуан  засмеялся  и пошел наверх. Я попросил у Оскара сварить для себя
кофе покрепче. Оскар удивленно вскинул брови.
     - Вы понимаете по-французски?
     - Разве  за  десять  дней  научишься?  Но  я понял, о чем вы говорили с
Антуаном.
     - Тем  лучше,  -  с  вызовом  ответил  он.  - Меня это не касается, и я
объявил  об  этом.  А  вы? Зачем вы впутались в эту историю? У вас ничего не
выйдет.
     - Вы  правы,  мсье  Оскар,  -  ответил  я  ему. - Я совершенно напрасно
впутался в эту историю. Я больше не буду, мсье Оскар.
     Он улыбнулся:
     - Ведите себя осторожней. Тото горяч и может наделать глупостей.
     - Не  волнуйся, Оскар, - молвил Антуан, спускаясь по лестнице, - я взял
у тебя три тысячи, так что все будет в порядке.
     - Прекрасное  начало,  -  скривился  Оскар. - Сейчас же отдай деньги. И
паспорта тоже. Я передумал.
     С  угрожающим  видом  он  придвинулся  к Антуану, пытаясь подобраться к
бумажнику. Антуан со смехом отпрянул, цепко ухватил Оскара за рукав пижамы.
     - Откуда  у тебя такая прекрасная пижама, дорогой кузен? А ну-ка подари
ее мне.
     - Как  откуда?  -  удивился  Оскар,  безуспешно  пытаясь  отцепиться от
Антуана. - Это моя пижама.
     - А  я  думал,  что  ты  выменял  ее у капо на пайку хлеба, - продолжал
забавляться  Антуан.  - Давненько я не видал таких прекрасных пижам! А какой
материал...
     Конечно,   пижама-то   лагерная,   то-то  она  в  глаза  бросалась.  Не
подлинная,  разумеется,  поновее,  хорошего кроя, современной работы: силон,
нейлон,  перлон.  Когда-то Оскар носил такую модель в немецком концлагере, а
ныне  он  почетный  член  секции  бывших  узников, вот он придумал и заказал
партию  в  триста  лагерных пижам для бывших товарищей по несчастью, разве в
этом  есть  что-нибудь  плохое?  Пижамы  идут нарасхват, Оскар сам не ожидал
такого успеха и уже заказал новую партию, это же манифик!
     Антуан  и  Оскар бурно продолжали выяснять отношения. Я подошел к полке
с  книгами.  Роскошные  фолианты  в  сафьяновых переплетах, корешки помечены
номерами.   Я   вытащил   том  наугад,  он  весь  был  посвящен  салатам.  Я
заинтересовался:  шикарные  картинки, то бишь натюрморты, справочный аппарат
обширен  и удобен - по алфавиту, по предметам и еще в каких-то неведомых мне
сочетаниях.  Следующий  том  с  той  же  солидностью  повествовал о соусах и
маринадах,  затем  следовали тома: вина, супы, жаркое и так далее, вплоть до
кексов,  полная  энциклопедия  живота.  "Питайтесь  нашими кексами в пижамах
фирмы  "Оскар  Латор и сыновья", и у вас всегда будет прекрасное настроение,
пижамы   последней   модели   "Бухенвальд",   для   женщин   имеется  модель
"Равенсбрюк",  всегда  в  продаже,  "Оскар  Латор и сыновья" приглашают вас:
бывшим узникам лагерей скидка в размере 15 процентов".
     Так  он  предает  и  продает  собственную  память  о прошлом и, похоже,
неплохо зарабатывает на том. Не желаю принимать от него подачки!
     Я с грохотом задвинул том с дичью на полку:
     - Точка,  Антуан.  Мы  едем!  Отдай  паспорта  и деньги своему дорогому
кузену,  обойдемся!  А  вам, мсье Оскар, я советую заказать партию ридикюлей
из  синтетической  кожи  под  человечью,  модель  "Эльза Кох". Пойдут бойко,
предсказываю.
     Он  понял  меня,  лицо  его  сделалось  пунцовым.  Антуан с готовностью
вытащил паспорта из пиджака.
     - Возьми, Оскар, так в самом деле будет лучше.
     Багровый Оскар замахал руками.
     - Зачем ты обижаешь меня, Тото. Оставь их, если они тебе нужны.
     - Но ты же ничего не видел и не знаешь, - посмеивался Антуан.
     - Как  хочешь, Тото, - униженно просил Оскар. - Если что-либо случится,
я не откажусь.
     - Время  дорого,  Антуан.  О'ревуар,  мсье,  -  я  решительно  вышел из
комнаты.
     - А кофе? - кричал вослед "Оскар Латор и сыновья".
     Мы остались без кофе, но с паспортами.
     И  снова  мы  мчимся  сквозь  призрачный  тоннель, сотканный из зыбкого
света,  безуспешно  стремясь  домчаться  до противоположного конца, где ждет
нас встреча с прошлым.
     Маас  повернул  влево,  проплыли  во  мраке  последние скалы. Прощайте,
Арденны,  -  и  начали  натягиваться  нити, которые протянулись меж нами, от
каждого  мгновенья,  каждой  встречи: печально-встревоженная улыбка Николь и
ненавидящий   взгляд   вдовы   Ронсо,   пожатье   Луи  и  маслянистые  слова
Мариенвальда,  пронзительная  труба,  поющая над крестом, и отрешенный голос
Агнессы  Меланже,  лесные  тропы и потерянные глаза Ивана, шершавые парапеты
моста  и  хриплый  голос старого Гастона, прощальный взмах Терезы и одинокая
фигура   женщины,  затерявшаяся  среди  белых  крестов.  Нити  меж  нами  не
расторгнутся  отныне,  но  натяжение  их  с  каждым  километром делалось все
пронзительнее  и острей. Ах, Тереза, Тереза, верно, ей будет горше всего, но
она  пройдет  через  это  и  выйдет  освобожденной.  Эх,  Иван, он сидел как
пришибленный,  когда  мы с Антуаном обменивались мнениями перед дорогой, и я
назвал  то  главное  имя, которое теперь уже одно оставалось на белом камне.
Иван,  взмахнув  руками,  тупо  повторял:  "Этого  не  может быть! - А потом
вскочил   и   мстительно   закричал:   -   Будьте  прокляты,  эти  проклятые
капиталистические  страны,  если  в них одни эксплуататоры и предатели", - и
глаза  у  него сделались беспомощными. "Можешь отдать Антуану сто франков, -
сказал  я.  -  Ты  проиграл. Инициалы на сосне были вырезаны Щеголем весной,
когда я прислал первое письмо Антуану..."
     Натягиваются  нити, но память не отступает. "Желаю успеха", - сказал по
телефону  Матье  Ру.  Спасибо,  Матье,  ты явился по доброй воле и рассказал
все.  "О'ревуар,  Виктор, до свидания", - молвила Сюзанна, прижавшись ко мне
щекой,  и  тоненькая ее фигурка, застывшая в проеме двери, так и стоит перед
глазами.  Нерасторжимы  эти нити, а дорога стремится вдаль, мотор укачивает,
и  голова  сама  собой  опускается  на  грудь. В транзисторе - шансонье, мне
снится  французская  речь,  стремительная, порывистая, открытая. Яркогласные
звуки  ее  как-то  по-особому  протекают  сквозь  гортань  и  вылетают в мир
торжествующе  и  ясно.  И рождается речь. Все в ней расчленено, и все слитно
как песня. А это и есть песня, которую поют сто миллионов певцов.
     Машину  тряхнуло  на  переезде,  но  Антуан  почти не сбросил газ, и мы
проскочили по стыкам так, что я подпрыгнул.
     - Куда  спешишь,  о  Антуан?  -  со  смехом  произнес  я.  -  Скажи мне
что-нибудь хорошее.
     - Же т'эм, Виктор, - сказал Антуан. - А ты скажи мне это по-русски.
     - Я люблю тебя, Антуан. Но зачем мы так несемся? Только начало пятого.
     - Ты не знаешь наших бельгийцев. Они уже варят кофе.
     Впереди  маячили  два  красных  огонька.  Антуан  азартно прибавил газ,
красные  огоньки  притянулись  к  нам,  отпечатался  в свете фар голубоватый
кузов,  мелькнуло  заспанное  лицо  над рулем, а впереди тут же зажглись два
новых красных огонька, и мы припустили за ними.
     Небо  за  спиной  постепенно  голубело  и прояснялось, звезды гасли над
горизонтом,  а  вместо них зажигались огни на земле: окна домов, фары машин.
Сложенная  гармошкой карта лежала на моих коленях, и по ближайшему указателю
я  определил:  до  Брюсселя  25 километров. А Брюссель это уже полдороги, за
ним - Гент и Кнокке.
     Проскочили  тесный  городок,  сумеречно  проступающий из тьмы, и вот уж
под  нами брюссельская автострада. Дорога была еще бессолнечной, но уже ясно
проглядывалась до горизонта, и редкие рощицы неспешно отползали назад.
     Настает  новый день. Что же мы узнаем в нем? Я углубился в свои мысли и
не  заметил,  как  Антуан  выскочил на виадук, пошел по виражу на разворот -
раскрылось  солнце,  зацепившееся  нижним  краем  за  дальний лесок. Со всех
сторон  сбегались  к  кольцевой дороге ранние пташки, с каждым километром их
становилось  все больше, но пока они не слились в сплошной поток и двигались
каждая по своей воле.
     А  вот  и развязка на Гент и Остенде. Проскакиваем ее понизу, ложимся в
правый  вираж.  Боже,  что  там  творится,  машины уже не идут, а ползут, за
многими  катятся  трейлеры,  отчего машина сразу становится неповоротливой и
медлительной.  Пришлось притормозить на выезде и торчать перед этим потоком,
пока  добрый  водитель  не  сделал  приглашающего  жеста, уступая дорогу. Мы
влились  в  это  стадо,  и  поплелись  в  нем. На путепроводе стоял взмокший
полицейский в черной шинели. Но что он мог - один на один с этим стадом.
     - О  ля-ля!  -  сказал  Антуан,  прижимаясь  к  обочине,  и сразу же за
путепроводом выскочил из стада.
     - Хочешь еще кофейку? - удивился я.
     Антуан   не   ответил.  Мы  скатились  вниз  на  кольцевую  автостраду,
промчались  под путепроводом - и снова на правый вираж, к тому полицейскому,
который  стоял на верхней дороге. Перед нами была чистая полоса и вела она в
Брюссель. А стадо плелось навстречу.
     - Через  час встречную дорогу перекроют, - сказал Антуан, - хорошо, что
мы проскочили.
     Мы  снова спустились на кольцевую и, вернувшись по восьмерке к исходной
точке, благополучно миновали развязку на Гент и Остенде.
     - Поедем на Дендермон, - пояснил Антуан.
     Я  посмотрел  на  карту:  дорога  на  Дендермон  не  имела  отчетливого
направления   к  морю  и  пролегала  примерно  в  середине  между  Гентом  и
Антверпеном.  Но,  увы,  хитрость Антуана не удалась: и эта дорога оказалась
забитой машинами, хоть и не столь плотно.
     Но  не  таков  Антуан, чтобы терпеть эту стадность. На первом же съезде
он  выбросил машину из потока, и мы пошли крутить по проселкам. Мы бросались
то  вправо,  то  влево, поворачивали под прямым углом и даже назад, как яхта
на  встречном  галсе.  Проселки  были пусты в этот ранний час, и все машины,
которые  попадались нам по пути, спешили навстречу - к стаду. Антуан жал изо
всех  сил,  я уже не мог уследить за всеми причудливыми его бросками, потому
что  не  все  дороги были отмечены на карте, но Антуан ни разу не сбился, не
дал  ни  одного  предупреждающего сигнала, ни разу не попал на такую дорогу,
которая  не  имела  бы  продолжения. Мы обогнули Дендермон с севера, а Гент,
наоборот,  с  юга.  Три  раза  проносились  по  путепроводам под теми самыми
автострадами,  по которым полз, тащился, влачился, а то и просто стоял поток
машин и тогда Антуан весело издевался над земляками.
     Брюгге  остался  западнее.  Мы  шли  вдоль голландской границы, и тут я
поймал  указатель.  Голубая  стрелка  указывала: "Кнокке - 12 километров". И
перед нами стлалась чистая полоса.
     - Салют,  Антуан!  -  торжествующе  засмеялся  я.  -  Сегодня  утром ты
перехитрил  миллион  бельгийцев.  Будь  в  моей  власти,  я бы присвоил тебе
звание штурмана высшего класса.
     Антуан  не  ответил,  прижался к обочине, откинулся на сиденье и закрыл
глаза.  Я  глянул  на  спидометр.  От  Ромушана до Кнокке по указателю карты
двести сорок один километр, а спидометр накрутил триста девяносто пять.
     Обратная  стрелка  указывала  на  Гент и Антверпен. Я давно уж заметил,
что  эти  дороги  проложены  для  дураков:  стрелки  ведут  их по кратчайшим
расстояниям,  подсказывают,  разжевывают,  наставляют.  На всех перекрестках
щиты  со  схемами  и стрелки, стрелки. Следуйте по стрелкам - и вы приедете.
Антуан  пошел  против  стрелок  -  и  мы обогнали всех. На часах было десять
минут восьмого.
     Я  вышел  из  машины, постучал по скатам, припустился вперед по дороге.
Одинокий  "фольксваген",  весело  гуднув,  обогнал  меня:  там тоже сидел не
дурак, на плече у него дремала подружка.
     Я   вернулся   к   машине.   Транзистор,  который  я  забыл  выключить,
меланхолично  выбалтывал  синкопы. Я потянулся к кнопке, но Антуан приподнял
руку: не надо. Над дорогой поплыл голос Пиаф:

                Завтра настанет день!..
                Кажется, рухнуло все, но все начинается снова.
                Завтра настанет день!

     Голос  рождался  из глуби, то ниспадал, то взмывал ввысь. Он растекался
над утренней землей, наполняя ее своей страстью.
     - Завтра  настало,  -  сказал  Антуан,  не  открывая  глаз  и  дремотно
улыбаясь. - Достань-ка фотографию братьев Ронсо.
     Я извлек из папки фотографию.
     - Переверни  ее,  -  продолжал он с той же улыбкой, - что там написано?
Мише...  и  буквы "л" не хватает. Но это не так. Пьер Дамере был прав, он не
соврал  старому  Гастону.  И  Тереза  сказала  нам  правду. Она не вспомнила
клички  дяди,  зато теперь я могу сказать ее. Мишель никогда не был Мишелем.
Он всегда был миш.
     - Еще один ребус? - я засмеялся и полез за словарем.
     - Миш  -  это  миш,  -  сказал  Антуан.  Наконец-то  он  открыл  глаза,
лукавство светилось в них.
     Но  и  я  уже  разобрался  со  словарем:  миш - это Буханка, и кличка у
Пьера,  верно,  появилась  еще  в  детстве  или  со школы, коль Густав Ронсо
упомянул  ее  еще  до войны. Буханка пришел в особый отряд со своей кличкой,
он  говорил  русским: "я - Миш", зовите меня "Миш", но те переиначили кличку
на  русский лад. Так появился Мишель: это и стало его новой кличкой. Значит,
Мишель  никогда  не  был  и  Щеголем: