однимался над лесом, над полем как нечто
потустороннее.
     - Мы  прибыли  к монументу, воздвигнутому в память американских солдат,
погибших  в  боях  за Арденны, - начал президент, едва мы вышли из машины. -
Этот  монумент является одной из достопримечательностей Льежа, и я приглашаю
вас осмотреть его.
     Гигантский  орел,  высеченный на фасаде куба, отбрасывал резкие тени на
женские  фигуры,  изображающие  скорбь.  За  кубом  открылось обширное поле,
щедро  усеянное белыми крестами. На каждом кресте вырезано: кто, когда, где?
Все  зафиксировано на могильной плите, и вся жизнь уместилась в одну строку:
имя, дата, место.
     Кресты   стояли   тягучими   рядами,   казалось,   они  растворялись  в
бесконечности.  Поле  было  безлюдным  и  тихим. Звездно-полосатый флаг вяло
колыхался  на  мачте.  И  тут  я заметил темную фигуру, одиноко затерявшуюся
среди  крестов  и  выделяющуюся  на  фоне  их равнодушной одинаковости своей
подломленной  болью.  Женщина  стояла на коленях перед крестом и трудолюбиво
молилась.  Она  пересекла  океан, пробралась сквозь людские толпы и сутолоку
вокзалов  к  заветной  точке:  сектор А, седьмой ряд, место двадцать второе.
Она  бестрепетно  осталась наедине с этим сонмом крестов. А строка заполнена
четко  на  белом  кресте:  имя,  дата,  место  -  ей  сообщили все, что надо
сообщить,  и  мать  не  ведает предательских сомнений, душа ее покойна, долг
исполнен.  Но  боль-то, боль навеки запеклась и в этом сердце: почему именно
он,  а  не  другой?  Почему  мой,  а не чужой? О чем он думал перед тем, как
упасть  на  чужой земле? Разве хотел он оборачиваться крестом? Но это уже из
другой  оперы,  кресты  вправе  промолчать,  и  безропотно застыла среди них
фигура женщины.
     Голос фрау Шуман вывел меня из задумчивости.
     - Мсье  де  ла  Гранж  просит  обратить  внимание на то, что эти кресты
образуют в плане тоже крест. Если вы посмотрите на это поле с самолета...
     - Сколько же здесь крестов?
     - Четыреста  шестьдесят  два,  - ответил президент. - Америка - богатая
страна,  -  продолжал  он  с  грустной  улыбкой.  - Только в одной маленькой
Бельгии  американцы  воздвигли  шесть мемориалов и монументов в память своих
солдат.  А  у  бельгийского  правительства  нет  средств  на  монументы,  мы
вынуждены  обходиться  собственными  силами.  Американцы  же могут позволить
себе  не  только  пышность,  но  и  торжественность.  Обратите  внимание  на
акустику этого памятника...
     Мы  уже  входили  внутрь  куба,  шаги  наши  гулко  отпечатывались  под
сводами.  Поль  Батист  перешел на полушепот, но голос многократно усилился,
отозвался  под  потолком,  вернулся  к  нам  и снова повторился: а-аа-ааа, -
затихало и растягивалось эхо.
     - Это  голоса мертвых, - шептал президент. - Они переговариваются между
собой и напоминают нам о прошлом.
     - О-оо-ооо, - отзывался потолок, с каждым разом все тише и тоскливее.
     - Да,  - сказал я, когда мы вышли на свежий воздух и президент спросил,
каково  мое  впечатление  о  монументе.  -  Величественно  и впечатлительно,
только  я не думаю, что монумент Неизвестному партизану хуже. Скромнее - да,
но не хуже.
     - Наши  монументы  скромнее,  вы  правы,  -  согласился  он, - но в них
вложено больше сердечности.
     Теперь  самый  раз  подступиться  к  прежнему  разговору,  который  уже
прерывался дважды.
     - Ваша  задача  неизмеримо  сложней,  но и почетней, - начал я. - Какое
щедрое  сердце  надо иметь, чтобы с такой неутомимостью служить своему делу!
Вы человек с щедрым сердцем, мсье президент!
     Фрау Шуман перевела. Президент был растроган.
     - Я  только  исполняю свой долг, - говорил он, ласково поглаживая руль.
- У меня активные помощники, без них я ничего бы не сделал.
     - Нет,  нет,  не  пытайтесь  разубедить  меня,  - продолжал я. - Это же
невозможно  представить:  найти живого свидетеля после того, как не осталось
никаких  следов.  И  сколько лет прошло. Нет, тут не активные помощники, тут
мало одного щедрого сердца, тут нужен аналитический ум.
     И он не устоял:
     - О,  пока  что  мы  узнали  очень  и  очень мало. Этот человек живет в
Льеже,  но  адрес  его  неизвестен. Возможно, и имя сейчас у него другое. Но
нам  почти точно удалось установить, что он имел какое-то отношение к группе
"Кабан",  вероятно,  даже  входил в нее. Но участвовал ли он в последнем бою
на мосту? Этого мы еще не знаем.
     - Кто же он?
     - Его зовут Матье Ру. Во всяком случае, так звали тогда.
     В  точку  угодил президент Поль Батист. M и R - вот он где оказался. Он
входил  в группу и остался в живых. И когда мы встретимся, Матье Ру, я задам
тебе  мой  вопрос. Но спокойно, спокойно, держи правильный курс, штурман. На
белом могильном камне появилось первое имя. А мы еще до Льежа не доехали.
     - Удивительное  совпадение,  -  сказал  я с улыбкой. - Примерно так я и
думал,  мсье  президент.  Посмотрите-ка  на этот предмет, который мы нашли в
хижине  "кабанов",  -  я  достал  из  папки нож и протянул его через сиденье
президенту. - Что вы на это скажете?
     Президент  принял  нож  и  замедлил  ход, прижавшись к обочине. Он даже
перчатки снял, разглядывая нож и крутя его в пальцах.
     - Мне  кажется,  я где-то видел точно такой же нож. - Он задумался. - И
совсем  недавно.  Буквально  этим  летом.  Точно  такой же рисунок. Я вообще
питаю слабость к монограммам.
     - В чьем-то доме, это же личная монограмма, - подсказал я.
     - Среди  моих  знакомых  нет никого с такими инициалами, - продолжал он
задумчиво.  -  Впрочем, наше с вами предположение может оказаться ошибочным.
Дело  в  том,  что  фамилия Ру могла служить и кличкой, так как Ру по-русски
означает "рыжий".
     - Вот  найдем  его  и  спросим:  узнает  ли  он  свой  нож? Может, даже
сегодня?  -  Я  потянулся к ножу. - Возможно, он не такой рыжий, каким хочет
казаться.
     Президент засмеялся:
     - Не  торопитесь,  мой  юный  друг,  мы  обещали  навести окончательные
справки  только  к  воскресенью.  А  сегодня  у  нас  и  без того насыщенная
программа.  Сегодня  мы  предаемся удовольствиям. Но, я надеюсь, мы все-таки
найдем  мсье  Ру,  и  он  расскажет  о последних неделях и днях жизни вашего
отца.
     - За этим я и прилетел.
     - О  да,  -  отозвался  он,  трогая  машину.  -  Прекрасно понимаю ваши
чувства и готов оказать вам всяческое содействие.


ГЛАВА 8

     - Идите  сюда, мой юный друг. Отсюда особенно хорошо открывается вид на
Маас,  а  вам  за  кустами  его не видно. Река как бы лежит в основании всей
величественной картины.
     - Да, да, мсье президент.
     - Я  предлагаю  сфотографироваться на фоне этой замечательной панорамы.
Человек,  а  за  ним  огромный город, это весьма символично, не правда ли? Я
расскажу вам, что перед нами.
     - Да, да, мсье...
     Льеж  раскинулся  у моих ног, но это я коленопреклоненно припадал к его
камням  и  плитам. Я прилетел сюда с легким сердцем в надежде обрести покой,
а   вместо  этого  нашел  тревогу.  Я  не  искал  ее,  она  сама  явилась  и
потребовала:  "Узнай  и отомсти!" Кто ныне ответит тревоге моей, чтобы унять
ее  и  развеять?  Я  переглядываюсь  с  мерцающим  окном под дальней крышей,
обращаюсь  к  древнему  собору,  который  видел и знает все, пытаю ответ под
быстрым  колесом, бегущим по мосту, пронизываю взглядом теснину улицы, ловлю
гудок медлительного буксира.
     - На  первом  плане  перед  нами мост Святого Леопольда, за ним мост де
Зарж...  -  президент Поль Батист добросовестно трудится над каменной книгой
города, но он не в силах помочь мне сегодня.
     Что было на мосту?
     Льеж  безответно  лежал  внизу,  многолико  жил,  спешил,  тосковал. Он
охватывался  единым  взглядом  и распадался на тысячи подробностей. Отовсюду
прорастал  и вздымался камень: шпили соборов, ажурные бордюры замков, купола
церквей,  резкие  взлеты современных зданий, щетинистые трубы, крутые крыши,
эстакады.  Камень  мостов, площадей, фасадов. Солнце стояло еще высоко, окна
домов  слепо  темнели,  но  за каждым была своя жизнь. Ряды, полосы, строчки
окон.  За  которым  сейчас  Матье Ру? Что он делает сейчас? Бреется ли перед
зеркалом  или  обедает  на  крыше  ресторана,  а может быть, надевает свежую
рубаху  или  едет  в  машине  по  мосту;  взял  трубку  телефона, трясется в
трамвае,  стоит  в соборе перед алтарем. Не исключено, что он подошел к окну
или  свернул  на  набережную,  привычно  глянул  из машины на холм со старой
цитаделью,  наши  взгляды  перекрестились на миг, но мы даже не увидели друг
друга.
     Он там, но нет его...
     - Теперь,  когда  мы  полюбовались  этой  великолепной  панорамой,  нам
предстоит  осмотреть  цитадель.  Эта  старая крепость основана в семнадцатом
веке,  чтобы  защищать  город  от врагов. Во время войны в цитадели томились
политические  узники,  сейчас  мы  пройдем  к стене, где немцы расстреливали
свои жертвы.
     Сколько  было  нынче  могил,  монументов!  Мы проезжали по набережным и
мостам,  выходили из машины, стояли, склонив головы: монумент жертвам первой
мировой  войны,  памятник  погибшим  на  второй, скульптурная группа в честь
павших  героев  Сопротивления.  Кресты, склоненные фигуры, плиты с именами -
словно  Поль  Батист  де  Ла Гранж до конца моих дней хотел нашпиговать меня
памятью о павших.
     У  входа  в  цитадель стоят черные обуглившиеся столбы. Кресты, кресты,
кресты  -  под  купами  деревьев,  вдоль  выщербленных  стен,  на  стриженых
лужайках.
     Идем  вдоль скорбных их рядов. Президент читает имена. Среди них немало
русских.
     - А  здесь  лежит  инкогнито, - Поль Батист приостановился. - Вероятно,
это слово не нуждается в переводе.
     Я  пригляделся.  На  многих  крестах  навеки  вырублено  лишь это слово
"инкогнито".  Они предпочли погибнуть безвестными, погибнуть, но не раскрыть
свое имя.
     - В этих стенах были расстреляны восемьсот героев...
     Дорожка  привела  нас в сумрачный дворик, огороженный высокими стенами.
Кирпичи  выщерблены  пулями,  камень  покрылся  зеленым  мхом, порос плющом.
Кроны  деревьев  заслонили  небо. Вдоль стены протянулся забор, сделанный из
обугленных  кольев. Под почерневшим крестом стоит изваяние: узник на коленях
в   арестантских   одеждах,  руки  упали,  бессильно  поникла  голова.  Надо
наклониться,  чтобы  увидеть  его страшное потухшее лицо. Он силится поднять
голову,  чтобы  поведать живым о том, что пришлось пережить ему, и не может.
И от этого еще больше отчаянья в его фигуре.
     А  чуть  в  стороне  -  мемориальная  доска: тут был совершен отчаянный
побег  через стену. Восемьсот остались здесь навсегда, одному удалось бежать
- такова диаграмма смерти и жизни у этих стен.
     - Это был мой кузен, - продолжает президент.
     - Кто? - не понял я.
     - Мой  кузен  Мишель.  Он  совершил  этот  дерзкий  побег  через  стену
цитадели.
     - Удивительно,  -  заметил  я  со смущением. - А я как раз думал: какой
путь  побега можно тут избрать? И ничего в голову не приходит, настолько это
кажется невероятным.
     - Я  удовлетворю  ваше  любопытство,  мой  юный  друг.  -  Поль  Батист
улыбнулся.  -  Ведь  это  был  мой кузен, и он рассказал мне подробности. Их
вывели  на  расстрел  в  полночь. Десять жертв были выстроены у стены в ряд.
Перед   ними  -  отделение  немецких  солдат  с  автоматами.  Офицер  светил
фонариком.  Но  выстрелы  не  задели Мишеля. Он упал, притворившись мертвым.
Неожиданно  ударил  гром,  разразилась  гроза. Солдаты спрятались в укрытие,
оставив  свои жертвы. Мишель поднялся на колени, нашел веревку, которой были
связаны  руки  узников,  и  понял,  что  эта веревка спасет его. Два раза он
срывался  под  проливным  дождем, но на третий ему удалось перебраться через
стену. Он спустился в город и незамеченным пробрался к моему дому...
     Не  случайно  президент  Поль  Батист  выбрал  нынешний  маршрут сквозь
кресты,  могилы,  стены.  Теперь  я сам могу сопоставлять и сравнивать. Отец
был  здесь  не  один.  И  не  один  оставался  в этой земле. Они были живыми
людьми,  а  превратились  в  кресты  и  монументы. Они шли на смерть не ради
монументов,  а  ради  жизни,  и  им было бы обидно знать, что они погибнут в
безвестности  и  смерть  их  окажется  ненужной  для  жизни. И если этого не
случилось, то только потому, что они, погибнув, победили.
     - Вы  еще  не  устали  от  могил,  мой юный друг? - спросил президент с
ласковой  улыбкой,  указывая  на  поникшего  узника.  -  Обещаю вам, что эта
могила будет сегодня последней.
     - Что  вы,  мсье  президент?  Знаете, сколько могил в России... Когда я
был юным следопытом...
     - Что такое юный следопыт? - полюбопытствовал Поль Батист.
     - Это  пионер  или  комсомолец,  который  идет  по дорогам боевой славы
отцов  и  дедов.  Я был в отряде, и мы ходили в походы по местам сражений. Я
почему-то  верил, что непременно найду подбитый самолет отца и узнаю, где он
погиб. Такие случаи бывали.
     - Когда же вы были юным следопытом?
     - О,  давно, еще в школе. И немного в училище, когда сам водил в походы
ребят.  Однажды  мы  нашли  в глухом лесу разбитый самолет и даже установили
фамилию летчика, но это был другой...
     - Зато  теперь  вы  нашли  своего  отца,  -  торжественно  провозгласил
президент.
     - Отца-то  я  нашел,  но  многое  мне  еще  неясно.  Нужно еще искать и
искать.
     - Мы  назовем вас молодым арденнским следопытом, - президент засмеялся,
следом  за  ним  и  Татьяна Ивановна. - А я пойду по вашей, как вы говорите,
дороге славы и постараюсь тоже стать юным следопытом.
     Мы  снова вышли на смотровую площадку. Президент дипломатично посмотрел
на часы.
     - На  этом  можно и закончить первую часть нашей сегодняшней программы.
Сейчас мы снова спустимся с высот на землю: нас ожидает мадам де Ла Гранж.
     Машина  катилась  по  крутой  улочке, погружаясь в теснину города. Поль
Батист  безмолвствовал,  отдыхая: сегодня он наговорился достаточно, начав с
первого  льежского  князя  - епископа Нотгера (десятый век) и дойдя до наших
дней.
     Я воспользовался благоприятной паузой и свернул на прежнюю тему.
     - Скажите, мсье президент, нет ли у вас фотографии Матье Ру?
     - Она имеется и у вас, - ответил он с понимающей улыбкой.
     - Ах,  верно,  журнал  "Патриот",  который вы мне подарили. Но там лишь
десять человек, а в отряде их было одиннадцать. Не остался ли Ру за кадром?
     - Об  этом  я  не  подумал,  - признался Поль Батист. - Впрочем, это не
будет  иметь  решающего значения, - он явно успокаивал меня. - Мне сказали в
полицейском  управлении,  куда  я  обратился,  что  фотография, да еще такая
старая, им не нужна. У них есть другие возможности для розыска.
     Машина  выбралась  на набережную. По Маасу тянулся караван барж, прошел
быстроходный  катер,  нагоняя  волну на берег. На палубе стояли двое мужчин,
один  из  них  смотрел  в  нашу  сторону. Безмолвный мой диалог с городом не
желал прекращаться.
     - Извините,  что  я вмешиваюсь в ваш разговор, - обратилась ко мне фрау
Шуман,  -  но  я почему-то уверена, вы найдете этого человека. В полиции нам
сказали, что дадут ответ как можно скорее.
     - Спасибо вам, фрау Шуман.
     - Да  какая  я  вам  фрау,  -  вспыхнула  она. - Я же Сидорина, Татьяна
Ивановна Сидорина со станции Раздольная.
     Я сделал круглые глаза. А она повернулась ко мне, жарко заговорила:
     - Я  же  вижу,  как  вы  за  своего  папашу  терзаетесь. Что только эти
проклятые  фашисты  наделали?  И  мою  жизнь  исковеркали,  и  вашего папашу
сгубили.  И  до  сих  пор  мы  должны  мучиться.  Я-то  отмучаюсь скоро, мне
семьдесят  три  уже,  а  вам  жизнь  прожить  надо,  и  чтобы  повезло. Если
потребуется моя помощь с переводом, приходите ко мне в любое время.
     - Большое  спасибо,  просто  огромное  мерси,  Татьяна Ивановна, вы так
позволите?
     - Конечно,  кто  же  я  для  вас?  Мне  так приятно нынче, что я живого
русского  увидела,  а  то  ведь  у нас бог знает что про Россию пишут, - она
раскраснелась, откровенничая, заговорила даже с русской живинкой.
     - Как же вы превратились в фрау, Татьяна Ивановна?
     - Ох,  горе  мое!  Я  говорила  вам,  что  муж  мой был немец, мы с ним
учительствовали.  А  когда  немцы пришли, его взяли на работу в комендатуру.
Он  не хотел, царство ему небесное. Но немец же, как тут откажешься? В сорок
четвертом  наши  наступают.  Что  делать? Муж и говорит: "Придут большевики,
нам  капут".  И  поехали  мы  в  Германию, очутились в Гамбурге, где его дед
родился  и дядя родной жил. Но не вышло нам радости. На мужа смотрели как на
немецкого  большевика, а я и вовсе русская, про меня и говорить нечего. Мужа
во  время бомбежки убило, осталась я одна-одинешенька со старым дедом. И нет
мне  никакого  житья  с  немцами,  сплошная  каторга.  Не выдержала, в сорок
седьмом  году  дед  умер,  продала  я  этот  дом,  перебралась сюда, в Льеж,
учительствовала,  пока  было  силы,  а  теперь  живу  как придется. Конечно,
хотелось  бы  на  родине  умереть,  и чтобы похоронили на нашем погосте, да,
видно, не судьба, никого там у меня не осталось.
     Опять война хватает живых, и ничего тут не изменишь.
     За мостом Татьяна Ивановна попросила остановить машину. Я удивился:
     - Разве вы не поедете со мной к мсье Полю Батисту?
     - Мой  рабочий день кончился, - ответила она с натянутой улыбкой. - Я в
гости не приглашена. Спасибо, что подвезли меня.
     Ах  вот  оно  что:  президент  дает мне уроки "демократии". Я увидел на
углу  цветочницу,  выскочил  из  машины  и  преподнес Татьяне Ивановне букет
пионов. Наконец-то ее улыбка сделалась естественной. Мы попрощались.
     Дом   президента   расположен  недалеко  от  центра  на  тихой  улочке.
Стиснутый  с  боков двумя такими же домами, он выглядел вполне пристойно, но
недаром  сказано:  не дом красит человека. Горничная проводила нас на второй
этаж.  Мы  оказались  в  просторной  гостиной.  Нас  встретили две женщины в
вечерних  туалетах. Вот когда пошла светская беседа: мы так счастливы видеть
вас,  какая прекрасная погода, мы уже думали, что вы не можете оторваться от
прелестей  Льежа,  это  великолепно,  манифик,  гран мерси, в это время года
всегда  прекрасная  погода,  какой  прелестный  оранжад,  разрешу  себе  еще
глоточек,  как  вам  понравился  собор  святого  Павла,  не  правда  ли,  он
восхитителен,  он  неподражаем,  а  Дворец  Правосудия,  это  изумительно  и
благородно   с   вашей  стороны,  если  бы  не  моя  мигрень,  я  непременно
сопровождала  бы  вас,  еще  глоток оранжада, мой молодой друг, извините мне
мою  мигрень,  о,  вы завтракали у синьора Тулио, это шарман, там так мило в
любое  время  суток, вы так внимательны, нет, нет, вам необходимо побывать в
музее  Курциуса, чудесный вояж, еще раз гран мерси, еще глоток, я непременно
там побываю...
     Мадам   президентша   оказалась   высокой   сухой   женщиной  с  тонким
болезненным  лицом.  Другая  назвалась Анастасией Ефимовной, урожденная Буш;
она  была  седовласой,  рыхлой,  с  породистым  лицом,  на  руках браслеты и
перстни.  Мадам  де  ла Гранж разрешила себе лишь бирюзу с чернью; настоящий
бомонд, правда, несколько одряхлевший.
     Женщины  шелестели  тихими  голосами,  закатывали  глаза,  всплескивали
ручками.  Даже  сам  президент  начал  говорить  чуть  ли  не шепотом, а Буш
переводила с великолепным прононсом.
     Поль  Батист продемонстрировал свой кабинет: тесные полки с книгами, на
столе  в  поэтическом  беспорядке  раскиданы  рукописи  и словари: президент
занимается  на  досуге  французской  филологией. Над столом две фотографии в
деревянных  рамках:  представительный  генерал  при полном параде и штатский
мужчина с задумчиво-печальным лицом. Президент пояснил:
     - Это  генерал  Пирр,  командующий  Армией  Зет, в штабе которого я был
связным.  На второй фотографии изображен мой незабвенный кузен Мишель Рек