Да, да, именно он.
Кто же еще мог мне сказать? Итак, я готов выслушать ваши вопросы.
     - Когда отец пришел к вам?
     - Это  было  в  сорок  третьем,  в  марте,  -  он  соединил ладони и на
мгновенье  задумался. - Да, в марте, я хорошо помню, потому что на улице еще
лежал  снег,  а  в  комнате  топился камин. Его привел ко мне полицейский. У
вашего  отца  были обморожены ноги, он еле двигался. Одежда висела клочьями,
ни  разу  в  жизни я не видел человека в таком горестном состоянии. Он вошел
сюда  с  опаской  и  даже  кричал,  что  лучше погибнет, но не дастся в руки
бошей.  Я  объяснил ему, что в этом доме ему нечего бояться. Услышав русскую
речь,  он  несколько  успокоился.  Я  сказал,  кто  я такой, обещал помощь и
сочувствие.  Тогда  он  признался, что убежал с товарищем из угольной шахты,
это  севернее  Льежа.  В  первую  же ночь они потеряли друг друга. Несколько
суток  Борис,  хоронясь  от людей, шел к югу, в арденнские леса, и ничего не
ел.  Наконец  он  не  выдержал,  высмотрел дом победнее и постучался. Так он
попал  в нашу деревню. Я еще раз успокоил его, и он заснул. На другой день я
дал  ему  одежду.  Однако  оставаться в моем доме было все же опасно, потому
что  меня  иногда посещали гестаповские офицеры, хотя еще в сороковом году я
согласился  сотрудничать  с  английской  разведкой. К сорок третьему году мы
уже  имели  довольно  разветвленную  сеть,  в  каждой деревне находился свой
человек,  а  динамит  и  бикфорд  мы прятали в лесу. Поэтому на другой день,
когда  Борис  отдохнул  и  переоделся, я отвел его в дом Эмиля Форетье, отца
Антуана.  Этот  дом  стоял  на  отшибе,  там было безопаснее всего. Но Борис
несколько  раз  приходил  ко  мне  по ночам, я давал ему уроки языка. Он был
очень  сообразительный  и  мгновенно все схватывал. Каждый раз он спрашивал:
когда же ему дадут оружие?
     На  столе  зазвонил  телефон.  Звонок  был  так  резок,  что я невольно
вздрогнул.
     Мариенвальд  взял трубку и, красиво грассируя, заговорил по-французски.
Я  вылавливал  из  его  речи  отдельные  слова:  свидание, адвокат, подарок,
гостиница,  море.  Похоже,  Мариенвальд  был чем-то недоволен, впрочем, я не
особенно  понимал,  да  и  размышлял больше о своем. Отец пропал без вести в
августе  сорок  первого,  а  сюда  пришел  в  марте сорок третьего. Двадцать
месяцев  плена.  И я никогда не узнаю о том, что там было. Двадцать месяцев,
шестьсот дней, невозможно даже представить это...
     Он снова опустился на диван, взметнув пыль.
     - Итак, на чем же мы остановились?
     - Отец не рассказывал вам, как ему удалось бежать из плена?
     - О  да, это было сделано весьма остроумно. Бельгийские шахтеры помогли
им  забраться  в  вагонетки  и  забросали  углем.  Таким  путем  им вместе с
вагонетками  удалось  подняться  на  поверхность,  остальное  было проще. Он
рвался  к борьбе. Ни одного нашего разговора не проходило без того, чтобы он
не  спросил:  когда же? А мы могли получить оружие только из Лондона. Каждую
неделю  мы  направляли  рапорты  в Льеж: где расположены немецкие гарнизоны,
зенитные  батареи.  Разведка  наша  работала образцово. Из Льежа специальный
связной  вез  рапорты  в  Брюссель,  а оттуда их посылали голубями в Лондон.
Англичане  сбрасывали  нам голубей на парашютах в больших деревянных ящиках.
Тем  же  путем  мы должны были получить и оружие. Я говорил Борису, что надо
подождать,  но  он  был  слишком нетерпелив. Ваш отец был умным человеком, с
ним  было  приятно разговаривать и даже спорить, но он был слишком горяч, до
безрассудства. По-моему, именно это и погубило его впоследствии.
     - Как погубило? - не удержался я.
     - Он  чересчур  ненавидел  немцев  и  потому был опрометчив. А с врагом
надо  драться,  имея  трезвую голову. Судите сами. Однажды он даже сбежал из
дома  Форетье, заявив, что не верит нам и сам найдет партизан. Через три дня
он  вернулся  обратно,  отрядов  в  нашей  округе тогда действительно еще не
было, они только организовывались. Но он думал, что мы его обманываем.
     Борис  рассказывал  мне  о том, как немцы обращались с военнопленными в
лагерях.  Его  рассказы  звучали  как  дикий  кошмар.  Он говорил, что немцы
пытают  людей, травят их собаками, заживо сжигают в специальных крематориях.
Я  всегда  полагал,  что  тех,  кто  работает, надо хорошо кормить, одевать,
развлекать  зрелищами.  Государство,  использующее  рабский  труд, неизбежно
должно погибнуть, так было, начиная с Древнего Рима...
     - Когда же отец ушел от вас в отряд? - перебил я, не до Рима мне было.
     - В  конце  мая.  Мы  получили указание начать активные действия против
немцев.   Бориса  передали  по  цепочке  в  Бодахинесс.  Он  уехал  туда  на
велосипеде.
     - И больше вы его не видели?
     - Увы,  с  тех  пор  мы не встречались. Партизанских отрядов тогда было
уже много, несколько десятков.
     - А как вы узнали, что отец погиб?
     - Это  было  уже  после освобождения, когда люди перестали прятаться по
лесам  и  передвигаться стало свободнее. Не помню уже, кто мне тогда сказал,
но  я  очень  переживал  эту  смерть.  -  Он  посмотрел на меня с хитрецой и
улыбнулся.  - Вы задаете очень точные вопросы, буквально как следователь. Но
в  таком  случае  разрешите  и  мне  задать  вам один вопрос: вы уже были на
могиле отца?
     - Еще  не успел, но буду непременно. Вот только документы оформлю нынче
с Антуаном - и я свободный человек.
     - Какова   же   вообще  программа  вашего  пребывания?  На  сколько  вы
приехали?
     Я рассказал вкратце.
     - Президент  де  Ла  Гранж  -  достойный  человек,  -  отозвался  он. -
Надеюсь,  он  сделает ваше пребывание в Бельгии приятным. Со своей стороны и
я  готов  предложить  вам  свои услуги. Я тоже давно не был в Ромушане. Буду
признателен,  если  вы  возьмете  меня  с  собой,  сочту за честь быть вашим
переводчиком.  Кроме  того,  у  меня  есть  вилла  на побережье, вы могли бы
провести  там  несколько  дней,  сейчас самый сезон. Море, казино, женщины -
что  может  быть  прекрасней! Если пожелаете, мы поедем вместе, я познакомлю
вас со своей невестой.
     Наверное,  мой  ответный  взгляд  выразил  недоумение,  ибо  он  быстро
возразил:
     - Нет,  нет,  не  думайте,  что  я  хочу вогнать вас в расходы. Вам это
обойдется совсем недорого. Разве кое-какие расходы на питание.
     Я  улыбнулся:  я  же  о  невесте  подумал.  Представляю, какая у такого
старца  невеста  -  старушенция,  хотел  бы  я  на  нее  посмотреть! А вслух
ответил:
     - Благодарю  вас,  Роберт  Эрастович,  возможно,  я  воспользуюсь вашим
любезным приглашением. Все будет зависеть от того, как пойдут дела.
     - Однако  что  же я сижу и пичкаю вас приглашениями? Хорош хозяин! - Он
поднялся и вышел в коридор.
     Я  прошелся  по комнате. Над камином висело распятие, под ним - веер из
фотографий,  поблекших  от  времени.  Может,  у этого самого камина и грелся
отец, когда его привел сюда рыжий полицейский.
     Не  оставил  я  без  внимания  и  полки с книгами, прошелся взглядом по
рядам. Здесь были альбомы с марками, книги на всех языках.
     Мариенвальд вернулся, держа в руках бутылку шампанского.
     - Смотрите,  что  я  обнаружил в чулане, - говорил он, любовно глядя на
бутылку.  -  Подлинная  "Клико". Стоит четыреста франков. Мне подарила ее на
день  рождения сестра-настоятельница из соседнего монастыря. Вот и дождалась
своей очереди. Но вряд ли мы ее всю выпьем.
     Стоя у столика, мы выпили немного шампанского.
     Я показал глазами на полки:
     - У вас неплохая библиотека.
     - Что  же еще делать старику? Кроме всего прочего, - объявил он, обводя
рукой  по  полкам,  -  книги - это ценность. Они стоят на вашей полке, стоят
как  бы  вовсе без движения, а цены на них тем временем поднимаются. Вы вряд
ли  можете  представить  себе,  как выросли цены на книги за последние сорок
лет.  Сейчас  моя  библиотека  стоит  не  меньше  миллиона.  Кроме  того, на
старости   лет   я   стал  увлекаться  филателией.  Переписываюсь  со  всеми
континентами.  Некоторые  мои  марки отмечены даже в швейцарском каталоге. У
меня  самая  полная  "Австралия" в Бельгии. Одна эта "Австралия" стоит около
ста тысяч франков.
     "Вот,  оказывается,  кто он! - мысленно улыбнулся я. - Только о деньгах
и  толкует. Пригласил меня на приморскую виллу и тут же испугался, что может
понести расход".
     У  меня  с собой были марки, я достал пакетик. Черный монах с жадностью
ухватился  за  серию  "Космос",  а  мне  предложил на выбор пять современных
"Австралии".
     Я подошел к камину.
     Под     распятием     висела     большая    фотография,    изображавшая
представительного  мужчину  в  генеральской  форме,  рядом  еще  портреты  в
парадных мундирах, семейная группа с детьми, полковник на коне.
     - Занятные фотографии. Тут и автографы есть.
     - Да,  они  мне  дороги,  - ответил он, подходя к камину. - Посмотрите,
вот личный автограф Николая Александровича.
     - Николай  Второй,  его автограф? - я был несколько озадачен: что-то до
сих пор мне не попадались птеродактили-монархисты.
     - Вы  не ошиблись. Мы были близки с царствующей фамилией. Трехсотлетняя
династия,  одна  из  древнейших  в  Европе,  и  -  подумать  только  - такой
трагический конец...
     - А  это  кто?  -  продолжал  допытываться  я,  указав  на  центральную
фотографию.
     - Мой   дядя,   барон  Петр  Николаевич  Врангель,  генерал  армии  его
императорского величества.
     - Тот  самый,  которого  из Крыма вышибли, - не удержался я, однако тут
же поправился: - Простите, что я так о вашем родственнике.
     Он снисходительно улыбнулся.
     - Если  хотите,  его действительно вышибли, как вы изволили выразиться,
но  я  до  двенадцати лет воспитывался в его доме и смею утверждать, что это
был  высококультурный человек, честный и благородный. В двадцать втором году
он  приезжал  сюда,  провел  неделю в этих стенах. Он подарил мне тогда этот
значок.  -  Монах  показал на медный крест, покрытый черной эмалью. - Видите
надпись:  "Лукул".  Так  называлась  личная  яхта  Петра Николаевича. Значок
выпущен  всего  в нескольких экземплярах, ему цены нет. Дядя умер в Брюсселе
совсем молодым, сорока девяти лет от роду.
     Воздух  в  комнате  становился  все  более спертым, пыль лезла изо всех
углов,  першило  в  горле.  Захотелось  на  свежий воздух. Можно было просто
распрощаться и уйти, но я еще должен был задать монаху несколько вопросов.
     - Может,  выйдем  во  дворик,  - предложил я, выглянув в окно: там были
столик и скамья.
     С  холмов тянуло свежестью. Холмы толпились по горизонту, разбегались в
обе  стороны.  А  по холмам - поля, перечеркнутые изгородями, купы ближних и
дальних  рощ,  ленты  дорог  с  поспешающими машинами, светлые пятна домов и
сараев  -  вполне  житейский  и  суетный  вид.  Но даже и здесь, на воздухе,
старец казался пыльным и замшелым. Зато я вздохнул свободно.
     - Разрешите  задать  вопрос, Роберт Эрастович, для меня, можно сказать,
решающий: что вы знаете про особую диверсионную группу "Кабан"?
     - Кажется,  ваш  отец  был  в  этой группе? - уточнил он, глядя на меня
внимательным взглядом. - И вы хотите теперь найти живых свидетелей?
     - В  том-то и дело, что никого из них не осталось. Даже имена их не все
известны.  А у меня такое ощущение, будто бельгийцы что-то не договаривают и
пытаются скрыть. Без языка-то мне трудно самому разобраться.
     - О  трагическом конце диверсионного отряда сложена даже песня, вернее,
не  песня,  а  стихи.  Они  написаны  по-валлонски,  но  есть  и французский
перевод, тоже стихотворный.
     - О чем же там говорится?
     - К  сожалению,  у  меня под рукой нет этой тетрадки, отвечу по памяти.
Да  она  и  незатейлива, эта легенда. Один человек предал их, и в результате
этого кровь одиннадцати мучеников пролилась темной ночью в Арденнах.
     - Одиннадцати? - переспросил я.
     - Вам называли другую цифру?
     - Отнюдь.  Президент  де  Ла  Гранж  как  раз сказал, что в отряде было
именно  одиннадцать человек. Но тогда получается, что они погибли все, в том
числе и предатель. Это же нонсенс.
     - Не  верьте  стихам,  сударь  мой, - заключил он, приканчивая бокал. -
Легенды    существуют   лишь   для   того,   чтобы   потрясать   воображение
простонародья. На деле они и гроша ломаного не стоят.
     - Но  все  же  стихи  существуют?  -  возразил  я.  -  Кто-то писал их,
опираясь на факты.
     - Не  будьте  легковерным,  -  мягко,  но  настойчиво возразил он. - Не
поддавайтесь  легендам.  Верьте только конкретным вещам: деньгам, вердиктам,
недвижимому  имуществу.  Тогда  вы  не  обманетесь.  А в этой легенде нет ни
сантима  для  обеспечения факта, сплошные эмоции. Так красивее, поэтому люди
и  придумали  эту  красивую  ложь,  хотя,  как  вы справедливо заметили, она
абсолютно абсурдна.
     - Но как же, по-вашему, было на самом деле?
     - Немцы  отличные  вояки,  им  ничего  не  стоило  справиться  с кучкой
партизан  на  мосту.  Вот и вся история, которой вы хотите заняться вместе с
вашим президентом.
     Но кажется, он промахнулся в одном слове.
     - На мосту? - переспросил я. - Разве это было на мосту?
     - Антуан  вам  лучше  расскажет,  как  это  было. - Опять он на Антуана
ссылается, все же он немного смутился и помолчал, прежде чем ответить.
     - Ну  что  ж,  -  я  притворно вздохнул. - В таком случае придется, как
говорят, закрыть эту тему.
     - Прекрасное  вино, - сказал он, берясь за бутылку. - Редкостная "вдова
Клико", вы чувствуете ее букет?
     - Прекрасный   букет,   -   подхватил   я.   -   Давно  не  пил  такого
замечательного  вина.  Правда,  -  продолжал  я  задумчиво, как бы размышляя
вслух,  -  отряд  ведь не мог существовать сам по себе. У них наверняка были
связные,   посыльные,  которые  находились  вне  отряда.  Не  так  ли?  -  я
повернулся и глянул на него в упор.
     - Ваша  идея  не  лишена  остроумия,  - ответил он, помедлив. - Недаром
французы  говорят:  ищите  женщину.  В  отряде действительно был связной, вы
улавливаете мою мысль?
     - Не связной, а связная, так?
     - После  войны,  когда англичане вручали нам медали за сотрудничество с
ними, я видел эту женщину. Она получала свою награду.
     - Как ее зовут? - быстро спросил я.
     - Разумеется,  ее  называли  как-то,  когда она подходила к столу, - он
посмотрел  на  меня,  и  в  глазах  его мелькнула еле уловимая насмешка. - Я
просто  не  запомнил.  Это  было  в льежской ратуше. Огромный зал, множество
людей,  военный оркестр - как тут запомнишь? И разве мог я предположить, что
через  двадцать  четыре  года  ко  мне  заявится  молодой  красавец и станет
требовать  ответа.  Но  зачем  он вам, мой друг? Не ворошите старое. Все это
пылью  покрылось.  Кто  ведает, возможно, вы узнаете то, что предпочли бы не
знать. Мой долг предостеречь вас.
     - Разве я не имею права знать?
     - Увы,  -  он  покачал  головой, - вы слишком настойчивы. Но что могу я
помнить?  Когда  мы спускались по лестнице, эта женщина сказала, что живет в
Эвае.  Кажется,  я даже подвез ее, хотя за бензин тогда приходилось отдавать
доллары.
     - И  больше  вы  ничего  не  знаете о ней? - допытывался я, беря его за
руку. - Вспомните, Роберт Эрастович, вы должны вспомнить.
     - Ах,  все  это  легенды,  - он с усилием высвободил руку и откинулся к
стене.  Глаза его затуманились, плечи обмякли. То ли я его вымотал, то ли он
сам  осоловел  от этой кислятины. - Легенды, легенды, - бормотал он как бы в
забытьи.  -  Они  выдумывают  красивые  легенды,  но  обманывают  лишь самих
себя...
     Я легонько потряс его за плечи.
     - Вспомните же, Роберт Эрастович, вспомните.
     - Шерше  ля  фам  - ищите женщину, - упоенно шептал он, и черепашья его
голова качалась бессильно.
     Баста,  больше  от  него  не  будет  проку. Я отпустил его и решительно
поднялся.
     - Весьма  признателен  вам,  Роберт  Эрастович, вы рассказали мне много
интересного. Приезжайте на церемонию, прошу вас.
     - Да,  да,  -  он  встрепенулся  и  тяжело  встал.  - Мы провели весьма
содержательную  беседу,  -  он  провел  ладонью  по лбу. - Ах да, воскресная
церемония. Надо посмотреть, есть ли в моторе бензин.
     Я  невольно улыбнулся. Вот когда я раскусил его: ну и скопидом, даже на
бензин жаль раскошелиться...
     Я пожал его дряблую руку и направился к мотоциклу.


ГЛАВА 5

     Слева раскрылись острые скалы, дорога пошла вдоль ручья.
     Антуан  вел машину с изяществом. Левая рука на баранке, правая покоится
на  колене,  готовая  в  любую  минуту метнуться к рычагам или рулю. Лицо не
напряжено,  словно  он и не следит за дорогой, а уселся перед телевизором. А
ведь  он  уже отмахал с рассвета триста километров, отработал смену на своей
десятитонной цистерне для перевозки кислоты.
     Машина  шла  ходко  -  спортивный  "рено" с одной дверцей. Мы то и дело
обгоняли  других, тогда Антуан поворачивался ко мне и по-мальчишески задорно
подмигивал.
     А   я   колдовал  над  картой,  прокладывая  маршрут  и  сличая  его  с
местностью.  До  Ромушана  оставалось  чуть  больше  трех  километров,  а по
спидометру мы уже перевалили за полсотни: они пришлись на Льеж.
     Так  вот  где  покоится  отец:  четыре  тихие  улицы,  разбегающиеся от
перекрестка,   двухэтажные  дома  с  островерхими  крышами,  витрины  тесных
магазинчиков,  вывески,  рекламные  щиты  "Esso",  кафе  под тентом прямо на
тротуаре.
     И  за  поворотом  церковь.  Антуан  притормаживает.  А  я уже выскочил,
поспешно  шагаю  вперед.  Мелькают  ряды  могил,  плоские  плиты  надгробий,
кресты, гранитные глыбы, распятья.
     Остановился,  нетерпеливо  скользя  глазами  по  плитам. Могильное поле
обширно,  без  Антуана  мне не обойтись, и тут я сразу узнал тяжелый светлый
камень,  хотя  не видел его никогда. Солнце было за спиной, воздух над белой
плитой  дрожал,  и  волны  этой дрожи, будто исходящие от камня, обдали меня
ознобом.
     Я  подошел и стал. Все выглядело точно так, как Скворцов рассказывал. И
надпись  в  самом  деле с ошибками - не соврал специальный корреспондент. На
светло-сером,  расколотом  на  три  неравные  части граните вырезано: "Борис
Маслов,  погиб  в  борьбе  с  фашистов". И строчкой ниже: "20.VII.1944". Под
датой  два  французских  слова,  которых  я  не  понимал,  Скворцов о них не
говорил.
     Три  расколотых камня, два треугольника поменьше, а на третьем, большом
и  главном,  лежащем  в  основании  плиты,  высечена  кисть  руки, сжимающая
горящий факел.
     Боже,  как  навязчиво  мне  мерещилось:  приду на могилу отца, и во мне
возникнут  возвышенные  мысли.  И вот пришел, но мыслей не рождалось. Вместо
этого  я  принялся суетливо оглядывать соседние могилы, ревностно сравнивая:
не  хуже  ли моя... Нет, она была не хуже, там попадались камни и попроще. И
вместо  возвышенных  пошлые  лезли  мысли:  могила  на уровне, недорого и со
вкусом,  и  факел  этот,  будто  он  горит  изнутри,  нет,  все-таки неплохо
оформлено, напрасно мать опасалась...
     Подошел  Антуан.  Он  нарочно  помедлил,  чтобы дать мне время прийти в
себя.
     И  тут  я начал соображать: ведь до моста отсюда километров тридцать. А
ведь  тогда  война  была,  не  так  все это просто было сделать. Война была,
война  была, когда же она тут кончилась? Бог ты мой, всего полтора месяца не
хватило отцу, ведь союзники вошли в Льеж в начале сентября...
     Я опустился на колено.
     Плита  была  сухая  и теплая, от этой теплоты и возникал зыбкий воздух,
который  передал  мне  свою  неуловимую дрожь. Но сейчас я смотрел вблизи, и
этой  зыбкости  не было. Сейчас мне нужна теплота могильного камня. Она меня
не  согреет, потому что это невозможно и ни к чему, но пусть она развеет мои
сомнения.
     Я  поднял  голову.  Тоненькая  девушка  в сером стояла неподалеку, лицо
заслонено  вуалью,  рука  бессильно  теребит белый платок. Снач