на полу лежал  коврик  и,  вероятно,
пингвин не разбился бы...
     - А если разбился? - в ответ закричал  его  внутренний  голос.  -  Если
разбился?! Пожалуй, тебе лучше уйти в твою комнату, прежде чем  ты  оставишь
здесь... след...
     Нет. Еще нет. Еще нет, как бы он не был напуган. Потому что это  стоило
ему слишком дорого. Если за это следовала расплата, он готов был  заплатить.
Он оглядел  комнату,  уставленную  тяжелой,  громоздкой  мебелью.  Казалось,
основное внимание в ней должны были привлекать арочные окна с  великолепными
видами за ними, но вместо этого здесь доминировала фотография  этой  толстой
женщины в страшной раме с завитками и замороженными позолоченными фестонами.
     На столе  у  дальнего  конца  кушетки,  где  она  должна  сидеть  перед
телевизором, стоял простой дисковый телефон.
     Осторожно, едва сдерживая дыхание, он поставил  керамического  пингвина
на столик ("Теперь моя песенка спета!" - гласила надпись на  глыбе  льда)  и
покатил к телефону.
     Перед диваном стоял маленький журнальный столик; он постарался объехать
его. На столе стояла уродливая зеленая ваза с букетом засохших цветов; и все
это выглядело неустойчиво, в любой момент готовое упасть.
     Никаких приближающихся машин - только шум ветра.
     Он схватил телефонную трубку и медленно поднял ее.
     Слабое предчувствие неудачи наполнило его до того, как он поднес трубку
к уху. Он ничего не услышал. Никаких звуков. Телефон был мертв. Он  медленно
положил трубку;  перед  ним  всплывала  строчка  из  песни  старика  Роджера
Миллера, казалось, имеющая определенный жестокий  смысл:  "Ни  телефона,  ни
бассейна, ни любимцев животных... У меня нет сигарет..."
     Он  проследил  глазами  за  телефонным   проводом,   увидел   маленький
квадратный модуль на панели, увидел подсоединенное штепсельное  гнездо.  Все
выглядело абсолютно в рабочем состоянии.
     Подобно сараю с нагревателями на крыше.
     Очень, очень важно поддерживать внешний вид.
     Он закрыл глаза и представил Энни,  вынимающую  штепсель  и  заливающую
клей Элмера в отверстие модуля. Представил, как  она  вставляет  штепсель  в
мертвеннобелый клей, где он затвердеет  и  навсегда  примерзнет.  Телефонной
компании и в голову не придет, что здесь что-то не так, пока  кто-нибудь  не
попытается позвонить Энни и не сообщит  в  бюро  ремонта,  что  линия  не  в
порядке; но никто  не  звонил  Энни,  не  так  ли?  Она  регулярно  получала
ежемесячные  счета  и  правильно  оплачивала  их,  но  телефон  был   только
бутафорией,  частью  ее  никогда  не  прекращающейся  борьбы  за  сохранение
внешнего вида, наподобие свежевыкрашенного красной и кремовой красками сарая
с нагревательными приспособлениями для таяния льда  зимой.  Кастрировала  ли
она телефон в предвидении подобного случая,  как  этот?  Предвидела  ли  она
возможность того, что он выберется из комнаты? Он сомневался в этом. Телефон
- работающий телефон - действовал ей на нервы задолго до его появления.  Она
лежала без сна ночами,  глядя  в  потолок  своей  спальни,  прислушиваясь  к
завыванию ветра, представляя
     людей, которые думали о  ней  либо  с  нелюбовью,  либо  с  откровенной
злобой. Весь мир состоял из Ройдманов - из  людей,  которые  могли  в  любое
время позвонить ей и прокричать:  "Это  сделала  ты,  Энни!  Они  все  равно
заберут тебя в Денвер и мы знаем, что это сделала ты! Они не забрали бы тебя
в  Денвер,  если  ты  невиновна!"  Она  просила  и  получила  невнесенный  в
телефонный справочник номер. Конечно, любой человек, признанный невиновным в
совершении  серьезного  преступления  (а  если  это  было  в   Денвере,   то
преступление было серьезным), поступил бы  также,  но  даже  незанесенный  в
справочник телефон не устраивал такую неврастеничку, какой  была  Энни.  Они
все были против нее, они могли набрать  номер,  если  они  хотели;  наверное
юристы, настроенные против нее, были бы рады передать  номер  нуждающимся  в
нем людям; а люди просили телефон!!! О да, она видела мир как темное море  с
движущимися человеческими массами, как  злобный  мир,  окружающий  маленькую
сцену, на которой ярким  пятном  выделялась...  только  она.  Поэтому  лучше
ликвидировать телефон, заставить его молчать; она заставила бы молчать Пола,
если бы узнала, насколько далеко он забрался.
     Внезапная паника овладела им; внутренний  голос  подсказывал  ему,  что
пора выбираться отсюда, спрятать где-нибудь пилюли,  вернуться  на  место  у
окна и выглядеть так же, неизменно, как она оставила его. В этом  он  вполне
был согласен с голосом. Он осторожно отъехал задом от телефона и, выбравшись
на свободное место в комнате, начал энергично работать, разворачивая  колеса
каталки. Он был очень осторожен, чтобы не задеть маленький  столик,  как  он
уже однажды сделал.
     Он уже  почти  закончил  разворот,  когда  услышал  шум  приближающейся
машины; он понял, он просто знал, что это она возвратилась из города.
     Охваченный  ужасом  -  самым  большим  ужасом,  какой   он   когда-либо
испытывал, ужасом, наполненным глубокой виной  невоспитанного  человека,  он
чуть не потерял сознание. Он вдруг вспомнил  единственный  в  жизни  случай,
очень похожий на этот по эмоциональному напряжению. Ему было двенадцать лет.
Были летние каникулы, его отец был на работе, а мать  отправилась  в  Бостон
вместе с соседкой миссис Каспбрак. Он увидел пачку ее сигарет и закурил одну
из них.  Он  курил  с  энтузиазмом,  одновременно  испытывая  наслаждение  и
тошноту,  чувствуя  так,  как  он  представлял,  должны   чувствовать   себя
грабители, обчищающие банк. Искурив половину  сигареты  и  наполнив  комнату
дымом, он услышал, как мать открыла входную дверь: "Пол? Это я. Я забыла мой
кошелек!" Он судорожно начал размахивать руками, разгоняя дым, понимая,  что
это ничего не даст, что он попался, что его отшлепают.
     На этот раз наказание будет посильнее шлепков.
     Он вспомнил свой сон. Энни взводит курки  пистолета  и  говорит:  "Если
тебе так хочется свободы. Пол, я предоставлю тебе ее".
     Шум мотора начал стихать по мере замедления хода. Это была она.
     Пол положил едва ощущаемые руки на колеса  и  покатил  кресло  в  холл,
бросив быстрый взгляд на керамического пингвина. Был ли он на том же  месте,
где она его поставила? Он не мог сказать. Он мог только надеяться на это.
     Он покатил  в  холл  по  направлению  к  двери  в  спальню,  увеличивая
скорость. Он надеялся сразу проскочить его, но цель была немного в  стороне.
Только немного... но пригонка была настолько впритык, что  немного  означало
достаточно. Кресло глухо ударилось о правый дверной косяк и отскочило назад.
     - Ты поцарапал краску? - закричал его внутренний голос. -  О  боже,  ты
отколол краску, ты оставил след?
     Никаких царапин. Маленькая вмятина была, но не царапина. Слава богу! Он
подал назад и неистово задвигал колеса, стараясь  точно  попасть  в  дверной
проем.
     Шум мотора нарастал, приближаясь. Теперь он мог слышать хруст снега под
колесами при торможении.
     Легче... легче... ну...
     Он покатил кресло вперед и  втулки  колес  накрепко  упереть  в  косяки
двери. Он толкал сильнее, понимая, что от этого не будет толку: он застрял в
двери, как пробка в винной бутылке - ни вперед, ни назад...
     Он поднатужился в последний раз, мускулы на его  руках  дрожали  мелкой
дрожью,  как  струны  скрипки,  и  кресло  пролезло  через  дверь  с  низким
пронзительным визгом.
     Чероки свернула на подъездную аллею.
     - У нее будут пакеты, -  невнятно  и  быстро  произнес  его  внутренний
голос, - машинописная бумага, может быть еще несколько других  вещей  и  она
будет идти осторожно по обледенелой  скользкой  дорожке:  а  ты  уже  здесь,
худшее позади, у тебя еще есть время...
     Он въехал дальше в комнату  и  неуклюжим  полукругом  завернул  кресло.
Когда он катил параллельно открытой двери спальни, он  услышал,  что  заглох
мотор Чероки.
     Он перегнулся, ухватился за дверную ручку и попытался захлопнуть дверь.
Но язычок замка, все еще торчащий как  твердый  металлический  палец,  глухо
ударился о
     косяк. Он надавил на него большим пальцем. Он начал поддаваться.  Затем
остановился. Остановился намертво, не давая двери закрыться.
     На какой-то момент он глупо уставился на нее, вспоминая старый  морской
афоризм: "Если может пойти неправильно, пойдет неправильно".
     Смилуйся боже, неужели мало того, что она убила телефон?
     Он освободил язык и тот снова весь  выскочил  наружу.  Он  опять  начал
заталкивать его вовнутрь и почувствовал, что  язык  наталкивался  на  ту  же
преграду. Внутри замка он услышал странное дребезжание  и  понял.  Это  была
часть сломанной шпильки. Она как-то упала туда и  не  давала  теперь  язычку
полностью убраться вовнутрь.
     Он услышал, как открылась входная  дверь.  Он  даже  услышал,  как  она
ворчала при этом. Он услышал шелест бумажных  пакетов,  когда  она  собирала
свои кульки.
     - Ну, давай, - прошептал он и начал мучить язык взад и  вперед.  Каждый
раз  язык  продвигался  примерно  на  шестнадцатую  часть  дюйма   и   вдруг
остановился. Пол уже не слышал дребезжание шпильки.
     - Ну, давай... давай... давай...
     Он снова плакал, не осознавая этого, пот и слезы текли по его щекам, он
все еще чувствовал сильную  боль  несмотря  на  проглоченные  лекарства.  Он
понимал, что ему придется дорого заплатить за эту работу.
     Но не такую высокую цену, какую она заставит  тебя  платить  в  случае,
если тебе не удастся снова закрыть эту проклятую дверь. Пол.
     Он услышал, как она  крадется,  осторожно  ступая  по  дорожке.  Шелест
пакетов... и теперь дребезжание ее ключей, когда она вынимала их из сумки.
     - Давай... давай... давай...
     В этот раз, когда он толкнул язык, внутри замка раздался глухой  щелчок
и металлический выступ проскользнул на четверть дюйма в дверь. Недостаточно,
чтобы не задеть косяк, но все же... почти...
     - Пожалуйста, давай...
     Он  начал  шевелить  язык  быстрее,  дергая  из  стороны   в   сторону,
прислушиваясь,  как  она  открыла  кухонную  дверь.  Затем  подобно  ужасной
ретроспективе  того  дня,  когда  мать  застала  его  курящим,  Энни  весело
закричала: "Пол? Это я! Я принесла твою бумагу!"
     - Пойман! Я пойман! Пожалуйста, боже, не дай ей ударить меня...
     Его палец конвульсивно крепко нажал на язык замка 91 и прозвучал резкий
щелчок - это сломалась шпилька. Язык  полностью  зашел  в  дверь.  Из  кухни
донесся звук расстегиваемой на куртке молнии.
     Он закрыл дверь спальни. Щелчок запора прозвучал  так  же  громко,  как
выстрел стартового пистолета  (слышала  ли  она  это?  должна,  должна  была
услышать.)
     Он направил кресло каталку к окну и все  еще  катился,  когда  ее  шаги
раздались уже в холле.
     - Я принесла тебе бумагу. Пол! Ты спишь?
     Никогда... никогда вовремя... Она услышит...
     Он в последний раз потянул рулевой рычаг и поставил кресло на  место  у
окна как раз в тот момент, когда ее ключ поворачивался в замке.
     Ключ не сработает... шпилька... и у нее возникнет подозрение.
     Но кусок инородного металла должно быть весь провалился в замок, потому
ключ прекрасно сработал. Пол сидел в своем кресле с  полузакрытыми  глазами,
безумно надеясь, что он точно поставил  кресло  на  прежнее  место  (или  по
крайней мере достаточно близко к тому месту, чтобы она  заметила),  надеясь,
что она примет  пот  на  лице  и  трясущееся  тело  просто  как  реакцию  на
отсутствие лекарства, и больше всего надеясь, что он не наследил...
     В тот момент, когда дверь распахнулась, он опустил глазки  увидел,  что
был так  поглощен  поисками  отдельных  следов,  что  совсем  проигнорировал
главное: упаковки с Новрилом все еще лежали у него на коленях.
     В каждой руке она держала, улыбаясь, по пачке бумаг.
     - То, что ты просил, не так ли? Трайд Модерн. Две пачки и  еще  две  на
всякий случай в кухне. Итак ты видишь...
     Она прервала фразу, хмурясь, глядя на него.
     - Ты весь мокрый от пота и у  тебя  очень  чахоточный  румянец.  -  Она
помолчала. - Что с тобой происходит?
     И хотя это заставило его панический внутренний голос снова пронзительно
закричать, что его поймали и он  может  отказаться  от  всего,  может  также
признаться во всем в  надежде  на  ее  милость,  ему  удалось  встретить  ее
подозрительный взгляд с иронической утомленностью.
     - Я думаю, ты знаешь, что я делал, - сказал он. - Страдал.
     Она вынула из кармана юбки бумажную салфетку "Клинекс"  и  вытерла  ему
лоб.  Салфетка  вся  промокла.  Она  улыбнулась  ему  с  ужасным   фальшивым
вниманием.
     - Очень было плохо?
     - Да, да. Теперь могу я...
     - Я говорила тебе о том, что ты сводишь  меня  с  ума.  Век  живи,  век
учись, не так ли? Ладно, пока ты жив, я полагаю, ты будешь учиться.
     - Могу я получить мои пилюли теперь?
     - Минуточку, - сказала она, не спуская глаз с  его  потного  лица,  его
восковой бледности и красных пятен. - Сначала я  хочу  убедиться,  что  тебе
больше ничего не надо. Ничего больше, что могла бы забыть старая глупая Энни
Уилкз, потому что она не разбирается, как мистер Красавчик  пишет  книги.  Я
хочу убедиться, что ты не хочешь, чтобы я снова поехала в город  и  привезла
тебе магнитофон или, может быть, пару специальных шлепанцев или что-то вроде
этого. Потому что, если ты хочешь, я пойду. Твое желание - приказ для  меня.
Я даже не задержусь, чтобы дать тебе  твое  лекарство.  Я  снова  впрыгну  в
Старую Бесси и поеду. Итак, что ты скажешь, мистер Красавчик? Ты все понял?
     - Я все понял, - сказал он. - Энни, пожалуйста...
     - И ты больше не будешь бесить меня?
     - Нет. Я больше не буду тебя бесить.
     - Потому что, когда я злюсь, я теряю над собой контроль.
     Она опустила глаза. И уставилась туда, где были плотно сжаты вместе его
руки, под которыми он прятал упаковки с Новрилом. Она продолжала смотреть  в
течение очень долгого времени.
     - Пол? - спросила она его мягко. - Пол, почему ты так держишь руки?
     Он начал плакать. Он плакал из-за своей вины и именно это он  ненавидел
больше всего. Кроме всего прочего, что эта ужасная женщина  сделала  с  ним,
она заставила его также почувствовать себя виноватым. Итак, он плакал  из-за
своей вины... но еще из-за простой детской злобы.
     Он взглянул на нее, слезы текли по его щекам и  он  разыграл  абсолютно
последнюю карту у него на руках.
     - Я хочу мои пилюли, - сказал он, - и мне нужен мочеприемник. Я  терпел
все время, пока тебя не было, Энни, но больше я не могу терпеть и я не  хочу
снова обмочиться.
     Она улыбнулась нежно, лучисто и откинула упавшие волосы с его лба.
     - Ты, мой дорогой бедняжечка. Из-за Энни ты много натерпелся, не правда
ли? Слишком много! Гадкая старая Энни!
     Он не посмел бы положить пилюли под коврик даже, если у  него  было  бы
достаточно времени сделать это до ее возвращения - упаковки были  маленькие,
но выпуклости на ковре были бы слишком заметными. Как только он услышал, что
она вошла в ванную комнату внизу, он достал их, обвел болезненно вокруг тела
и положил их сзади в трусы. Острые углы упаковок вонзились ему в ягодицы.
     Она вернулась с мочеприемником в  одной  руке  -  старомодным  жестяным
приспособлением, которое выглядело абсурдно, как сушилка. В другой руке  она
держала две капсулы Новрила и стакан воды.
     - Еще две капсулы из тех, которые ты взял полчаса назад, могут привести
тебя в состояние комы и затем убить, -  подумал  он.  Его  внутренний  голос
сразу же ответил: Ну и отлично.
     Он взял пилюли и проглотил их с водой.
     Она протянута мочеприемник.
     - Тебе помочь?
     - Я сам справлюсь, - ответил он.
     Она тактично отвернулась, пока он  неловко  пристраивал  свой  пенис  в
холодную трубку и мочился. Он случайно взглянул на  нее,  когда  послышались
глухие всплески, и увидел, что она улыбалась.
     - Все? - спросила она немного спустя.
     - Да.
     Он действительно очень хотел помочиться - при всем волнении у  него  не
было времени подумать о таких вещах.
     Она забрала у него мочеприемник и осторожно поставила на пол.
     - Теперь давай вернемся  в  постель,  -  сказала  она.  -  Ты  наверное
измучился... и твои ноги должно быть поют гранд опера.
     Он кивнул, хотя  правда  заключалась  в  том,  что  он  не  мог  ничего
чувствовать - полученное от нее лекарство дополнительно к тому,  которое  он
выпил сам, действовало с ужасающей скоростью, заставляя его терять сознание.
Он начал видеть комнату через тонкую серую дымку. Он уцепился только за одну
мысль - она собиралась перенести его в кровать; при этом нужно быть слепой и
немой, чтобы не заметить небольшие упаковки с  лекарством,  торчащие  из-под
его нижнего белья.
     Она подкатила его к краю кровати.
     - Еще минуточку, Пол, и ты немного поспишь.
     - Энни, не могла бы ты подождать минут пять? - взмолился он.
     Она взглянула на него, туман понемногу сгущался.
     - Я думала, что ты очень страдаешь, забулдыга.
     - Да, так и есть, - сказал он. - Очень больно... главным образом  болят
мои колени, где ты... ох, где ты ударила, потеряв  самообладание.  Я  готов,
чтобы ты перетащила меня! Но мне нужно пять минут, чтобы... чтобы...
     Он знал, что хотел сказать, но это улетучилось из головы... в туман. Он
смотрел беспомощно на нее, понимая, что она его в конце концов уличит.
     - Дать лекарству подействовать? - спросила  она.  Он  с  благодарностью
закивал головой.
     - Конечно. Я сейчас только унесу кой-какие вещи и сразу же вернусь.
     Как только она вышла из комнаты, он полез за спину, вытащил упаковки  и
засунул их по одной под матрац.  Дымка  сгущалась,  постепенно  переходя  из
серой в черную.
     - Засунь их как можно дальше, - слепо подумал он. - Проверь, чтобы  она
не смогла  вытащить  их  вместе  с  нижней  простыней,  когда  будет  менять
постельное белье. Положи их как можно дальше...
     Он протолкнул последнюю картонку под матрац, затем  откинулся  назад  и
посмотрел на потолок, где пьяно танцевали на штукатурке трещины в виде
     - Африка, - подумал он.
     - Теперь я должна смыть, - подумал он.
     - О, я здесь в тюрьме, - подумал он.
     - Следы, - подумал он. - Оставил ли я следы?
     Пол Шелдон потерял сознание.  Когда  он  проснулся  четырнадцать  часов
спустя, за окном снова падал снег.

        "Часть II"

     Литературное творчество  не  причиняет  страданий,  оно  несет  в  себе
страдание.
     Монтейн Пол Шелдон ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЗЕРИ
     Посвящается Энни Уилкз.

     Хотя Йен Кермайкл ни за какие  сокровища  мира  не  уехал  бы  из  Литл
Дэнторп, но тут уж ему пришлось признать, что если где-нибудь в мире  просто
ИДЕТ дождь, то здесь, в Корнуолл, дождь ХЛЕЩЕТ.
     На крючке около входа висело какое-то старое  полотенце,  не  полотенце
даже, а просто широкая полоса полотенечной ткани, и  он  воспользовался  ею,
чтобы высушить свои темнорусые волосы.
     Издалека доносились  в  прихожую  серебристые  струнные  звуки:  играли
Шопена, он замер с полотенцем в руке, прислушиваясь.
     Влага стекала по его щекам, но не дождевые капли, а слезы.
     Он вспомнил, как говорил Джеффри: "Ты  не  должен  плакать  перед  ней,
старик. Никогда не показывай слез".
     Конечно, он был прав - старина Джеффри  редко  ошибался  -  но  сейчас,
когда уход Мизери был так близок, сдерживать  слезы  было  порой  совершенно
невозможно. Он так любил ее, без нее просто умер бы. Без Мизери жизнь просто
остановилась бы в нем самом и вокруг него.
     "Роды у нее были долгими и тяжелыми, хотя не дольше и не тяжелее, чем у
других молодых леди, а их повидала немало на  своем  веку",  -  как  заявила
акушерка. Это случилось около полуночи, как раз через час  после  того,  как
Джеффри ускакал навстречу собирающейся грозе, чтобы попытаться найти  врача,
о котором  все