й
моральный кодекс; по-своему  она  была  очень  воспитанна  и  придерживалась
этикета.
     Она заставляла его пить воду из  полового  ведра;  она  не  давала  ему
лекарств, доводя  его  до  агонии;  она  заставила  его  сжечь  единственный
экземпляр рукописи его  нового  романа;  она  надевала  на  него  наручники,
затыкала ему рот тряпкой, пропитанной полиролем, но она никогда бы не  стала
брать деньги из его бумажника.
     Она принесла Полу его старый  потертый  бумажник  фирмы  Лорд  Бакстон,
который был у него еще с колледжа и передала его из рук в руки.
     Все  его  удостоверения  личности   пропали.   Сделать   это   она   не
постеснялась. Он не стал спрашивать ее. Ему показалось,  что  лучше  сделать
вид, что он ничего не заметил.
     Удостоверения пропали, но деньги остались, банкноты - больше пятидесяти
- свеженькие и хрустящие. С удивительной и даже какой-то  зловещей  ясностью
он увидел себя останавливающего Камаро у подъезда банка за день до окончания
"Скоростных Машин", он отдает чек на  четыреста  пятьдесят  долларов,  чтобы
получить по  нему  наличными  и  расписывается  потом  на  обратной  стороне
(похоже, тогда даже парни на конвейере говорили о предстоящем отпуске).
     Человек, который делал все это, был свободен, здоров и вообще прекрасно
себя чувствовал,  он  не  имел  ни  малейшего  представления  о  том,  какие
прекрасные  вещи  ему  приходится  делать.   Тот   человек   заинтересованно
разглядывал женщину у дверей банка - высокую блондинку в  пурпурном  платье,
которое  нежным  прикосновением  облегало  все  изгибы  ее  тела.  Она  тоже
посмотрела на него...
     Интересно, что бы она подумала о том  человеке,  если  бы  увидела  его
сейчас,
     похудевшим на сорок фунтов  и  постаревшим  на  десять  лет,  с  жутким
месивом вместо ног.
     - Пол?
     Он посмотрел на  нее,  держа  деньги  в  руках.  Всего  было  четыреста
двадцать долларов.
     - Да?
     Она глядела на него смущающим взглядом, выражающим материнскую любовь и
нежность. Взгляд этот смущал  потому,  что  за  нежностью  лежал  абсолютный
тотальный мрак.
     - Ты плачешь. Пол?
     Он высвободил одну руку и потрогал ею  щеку,  действительно,  она  была
влажной. Он улыбнулся и протянул Энни деньги.
     - Да, немного. Я подумал, что ты так добра  ко  мне.  Наверное,  многие
люди не поняли бы меня, но я знаю это.
     Ее глаза заблестели, когда  она  нагнулась  и  коснулась  его  губ.  Он
почувствовал ее зловонное дыхание, которое исходило из темных жутких глубин,
запах гниющей рыбы. Это было в тысячу раз хуже вкуса пыльной тряпки,  потому
что напомнило ему как...
     (...дыши, о проклятие! ДЫШИ!)
     ...это мерзкое кислое дыхание врывалось в его легкие  словно  ветер  из
преисподней.
     Ему свело живот, но он улыбнулся ей.
     - Я люблю тебя, дорогой, - сказала она.
     - Ты посадишь меня в кресло, когда будешь уходить? Я хочу писать.
     - Конечно, - она обняла его, - конечно, мой дорогой.
     Ее  доброта  не  распространялась  так  далеко,  чтобы  оставить  дверь
незапертой, но это не создавало проблем. Он  не  сходил  с  ума  от  боли  и
одиночества в это время. Он собрал четыре ее  шпильки,  как  усердная  белка
собирает орехи на зиму, и спрятал их под матрацем вместе с пилюлями.
     Когда он был уверен, что она действительно ушла  и  не  маячит  вокруг,
чтобы проследить, не собирается ли он  "выкинуть  какой-нибудь  номер"  (еще
один термин Уилкзизм в ее лексиконе), он подкатил кресло к кровати и вытащил
шпильки; затем взял кувшин воды  и  коробку  "Клинекс"  с  ночного  столика.
Катить кресло вместе со стоящей перед  ним  на  доске  пишущей  машинкой  не
представляло труда - его руки стали намного сильнее. Энни Уилкз  страшно  бы
удивилась, узнай насколько сильней они были теперь" и он искренне  надеялся,
что скоро наступит такой день.
     Ройал была дерьмовой  пишущей  машинкой,  но  в  качестве  снаряда  для
упражнений она была великолепна. Он начал поднимать ее и ставить  на  место,
проделывая это каждый раз, будучи водруженным в кресло, после того, как  она
покидала комнату. Пять подъемов на шесть  дюймов  -  максимум,  что  он  мог
сделать сначала. Теперь он мог без отдыха поднимать машинку восемнадцать или
двадцать раз. Неплохо, если учесть, что  чудовище  весило  по  меньшей  мере
пятьдесят фунтов.
     Он работал над замком с одной из шпилек, держа  две  запасные  во  рту,
подобно швее, подрубающей платье. Он думал, что кусок шпильки все еще торчал
где-то внутри замка и может выдать его, но этого  не  произошло.  Он  поймал
собачку почти сразу же и потянул кверху, таща вместе с ним язычок замка.  Он
только на одну минуту задумался, не поставила ли она дополнительно  засов  с
наружной стороны двери. Он очень старался казаться слабее и больнее, чем был
на самом деле, но симптомы подозрения в  настоящей  паранойи  все  больше  и
больше подтверждались. Затем дверь открылась.
     Он почувствовал ту же самую  нервозную  вину,  побуждение  сделать  это
быстро. Слух настроился на восприятие шума  возвращающейся  Старой  Бесси  -
хотя она отсутствовала только сорок пять минут. Он  вытащил  пачку  салфеток
"Клинекс", погрузил кусок салфетки в кувшин и перегнулся  на  бок,  держа  в
руке мокрую массу. Стиснув зубы и игнорируя боль, он начал тереть  пятно  на
правой стороне двери.
     К счастью, оно начало почти сразу исчезать. Втулки колес не  поцарапали
краску, как он боялся, а только слегка  задели  ее.  Он  отъехал  от  двери,
повернул кресло и устроился так,  чтобы  было  удобно  работать  над  другим
следом. Когда он сделал все, что мог, он снова отъехал и посмотрел на дверь,
стараясь увидеть ее чрезвычайно подозрительными  глазами  Энни.  Следы  были
там, но  слабые,  почти  незаметные.  Он  подумал,  что  все  обойдется.  Он
надеялся, что все обойдется.
     - Бункер, чтобы спрятаться от урагана - вот, что ей нужно, - сказал он,
облизнул тубы и сухо засмеялся. - На хрен ей друзья и соседи.
     Он снова направился к двери и выглянул в коридор; теперь,  когда  следы
были уничтожены, он не чувствовал стремления  ехать  дальше  или  отважиться
сделать что-то еще сегодня. В другой день - да. Он будет  знать  этот  день,
когда он наступит.
     Теперь же он хотел писать.
     Он закрыл дверь) щелчок замка показался очень громким.
     Африка.
     Эта птица родом из Африки. Но  ты  не  должен  оплакивать  эту  птичку,
Полли, потому что она скоро забыла, как пахнет степь в полдень, забыла  крик
антилоп  на  водопое  и  очень  кислый  запах  деревьев,  доносимый  великим
освежающим  северным  ветром  с  Большой  Дороги.  Очень  скоро  она  забыла
светловишневый цвет солнца, умирающего  за  Килиманджаро.  Очень  скоро  она
знала только грязные, покрытые стогом закаты Бостона; это было все, что  она
помнила,  все,  что  хотела  помнить.  Очень  скоро  она  не  хотела  больше
возвращаться и, если кто-нибудь отвез бы ее обратно и отпустил  на  свободу,
она припала бы к земле, боясь и  страдая,  тоскуя  по  дому  (неизвестно  по
какому из двух), пока кто-нибудь проходя мимо не убил ее.
     - О, Африка, о, дерьмо! - произнес он дрожащим голосом.
     Всхлипывая, он покатил кресло к корзине  для  мусора  и  закрыл  мокрые
комки салфетки среди ненужных бумаг. Он заново  поставил  кресло  к  окну  и
вставил лист бумаги в машинку.
     Между прочим. Пол, неужели бампер твоей машины еще торчит из-под снега?
Он торчит, радостно поблескивая на солнце и ожидая, когда кто-нибудь проедет
мимо и увидит его,  пока  ты  сидишь  здесь  и  ждешь,  может  быть,  твоего
последнего шанса.
     Он посмотрел с сомнением на чистый лист бумаги в машинке.
     Сегодня я не смогу писать. Я расхотел писать.
     Но ничто никогда не отбивало ему желания писать. Он знал, что так могло
быть, но несмотря на предполагаемую хрупкость  этого  творческого  акта,  он
всегда оставался единственным, самым надежным, самым  неизменным  делом  его
жизни. Ничто и никогда не могло загрязнить этот безумный родник мечтаний: ни
выпивка, ни наркотики, боль. Теперь он избегал его, как  жаждущее  животное,
нашедшее источник в сумерках. И наконец он выпил из него: можно сказать,  он
с головой ушел в работу. Когда Энни вернулась домой без  четверти  шесть,  у
него было написано почти пять страниц,
     Влечение последующих  трех  недель  он  чувствовал,  что  его  окружает
какое-то  странное,  наэлектризованное  спокойствие.  Он  постоянно   ощущал
сухость во рту. Звуки казались ему слишком громкими. Бывали  дни,  когда  он
чувствовал, что мог бы взглядом согнуть ложку, а иногда  ему  казалось,  что
хочется истерично плакать.
     Вне  этого,  отдельно  от  всей  атмосферы,  в  стороне  от  глубокого,
сводящего с ума зуда в заживающих ногах,  и  его  собственной  безмятежности
продолжалась работа. Стопка страниц на доске справа  от  машинки  потихоньку
росла. До этого он каждый день продумывал по четыре страницы, что  было  для
него оптимальной выдачей (когда он писал "Скоростные машины", она составляла
две-три в течение многих недель, пока не началась бешеная гонка  к  финалу).
Но в течение этих трех электронедель, которые закончились  вместе  с  ливнем
пятнадцатого апреля. Пол в среднем делал по двенадцать страниц в день - семь
утром, пять или даже больше по вечерам. Если бы кто-нибудь  из  его  прежних
знакомых (он часто так думал, даже не осознавая этого) предположил  бы,  что
он может работать в таком темпе, Пол просто рассмеялся бы.
     Когда начался  дождь,  у  него  было  двести  шестьдесят  семь  страниц
"Возвращения Мизери" в черновом варианте, конечно, но он просмотрел его и  с
удивлением понял, что они вполне подходят и для чистовой рукописи.
     Частично это объяснялось тем, что он вел исключительно  здоровый  образ
жизни. Больше не было безумных ночей в барах, за которыми следовали не менее
безумные  дни,  заполненные  питьем  кофе  и  апельсинового  сока,  а  также
глотанием таблеток витамина В (если в такие дни его взгляд случайно падал на
пишущую машинку, он с  содроганием  отводил  глаза).  Больше  не  было  этих
поздних пробуждений с грудастой блондинкой или  рыжей  стервой,  которую  он
подцепил накануне вечером; девицей, которая в полночь похожа на  кинозвезду,
а в десять утра больше смахивает на гоблина.  Больше  не  было  сигарет.  Он
как-то раз попробовал попросить их робким голосом, но в ответ она метнула на
него такой взгляд, что он тут же  решил  забыть  о  куреве.  Теперь  он  был
МистерСамаНевинность. Никаких дурных привычек  (если,  конечно,  не  считать
привычку к кодеину, то мы больше ничего такого плохого не делаем, ведь  так.
Пол?), никаких развлечений.
     -  Здесь,  -  подумал  он  однажды,  -  я  стал  единственным  в   мире
монахомнаркоманом.
     Подъем в семь. Две таблетки Новрила запиваются соком.  В  восемь  часов
завтрак подается в постель. Три дня в неделю яйцо всмятку, остальные  четыре
дня - каша. Затем в кресло, поближе к окну, и с головой окунаемся в  работу.
Вперед, в девятнадцатый век, когда мужчины были  еще  мужчинами,  а  женщины
носили турнюры. Ланч. Дневной сон. Снова  подъем,  иногда  для  того,  чтобы
отредактировать написанное, иногда, чтобы просто почитать. У нее  было  все,
что когда-то написал Сомерсет Моэм.
     (Однажды Пол мрачно поинтересовался про себя,  есть  ли  у  нее  первый
роман Джона Фовела, и решил, что лучше не спрашивать).
     Итак,  Пол  начал  прокладывать  себе   дорогу   через   эти   двадцать
разрозненных томов. Год от года становясь взрослее, Пол все больше склонялся
к мысли, что он не может
     читать  книги  так,  как  делал  это  в  детстве.  Став  писателем,  он
приговорил себя к анализированию всего в жизни.
     Но Моэм сначала соблазнил его, а затем дал ему снова почувствовать себя
ребенком. И это было великолепно.
     В пять часов она подавала легкий ужин, а в семь прикатывала  чернобелый
телевизор, чтобы вместе наслаждаться  местной  программой  Цинцинати.  Затем
продолжалась работа. Когда он  уставал,  он  медленно  подкатывал  кресло  к
кровати (он мог бы сделать это быстрее,  но  нельзя,  чтобы  Энни  знала  об
этом). Она услышит, войдет  и  поможет  перебраться  ему  в  кровать.  Снова
лекарство. Гул. Засыпая, словно попадаешь в свет. И на следующий день то  же
самое. Завтра и послезавтра и потом - все то же самое.
     Эта размеренная жизнь несомненно явилась  причиной  столь  удивительной
плодотворности. Но гораздо более важной причиной была  сама  Энни.  В  конце
концов  именно  ее  сомнительное   предложение,   вроде   пчелиного   укуса,
предопределило книгу и сделало ее первой потребностью после  того,  как  Пол
был совершенно уверен, что с Мизери покончено навсегда.
     Одно он знал точно: никакого "возвращения Мизери" не  было  и  быть  не
могло. Все его воображение было направлено на  то,  каким  образом  наиболее
правдоподобно вытащить эту суку из могилы. А такие малозначимые вопросы, как
о чем вообще будет эта проклятая книжонка, пришлось откладывать на потом.
     В течение двух дней после поездки  Энни  в  город,  чтобы  уплатить  по
счету. Пол старался не думать о том, что  упустил  великолепную  возможность
сбежать, и был поглощен возвращением Мизери в домик миссис Ремидж. Ее нельзя
было отвозить домой к Джеффри. Слуги - прежде всего этот сплетник, дворецкий
Таил ер - увидят и разболтают обо  всем.  Кроме  того  надо  было  устранить
полную амнезию, которая наступила вследствие шока, полученного в  результате
того, что Мизери была заживо похороненной.
     Амнезия? Черт, эта пташка едва разговаривает. Гораздо легче, когда  она
начинает свою обычную болтовню.
     Так - что дальше? Эта сучка уже не в могиле, о чем же теперь будет  эта
дурацкая история? Скажут ли Джеффри и миссис Ремидж Яну, что Мизери осталась
жива? Пол не был уверен. Он знал, что неуверенность - это не слишком веселый
уголок в чистилище для писателей, которые гонят работу вперед,  не  имея  ни
малейшего представления о том, что будут писать дальше.
     Не Яну, - подумал он, глядя на сарай. - Пока еще не Яну. Сперва доктор.
Этот старый козел, у которого имя состоит из одних "н". Шайибоун.
     Мысль о докторе уже в который раз напоминала ему  высказывание  Энни  о
пчелином жале. Он то и дело возвращался к этой мысли.  "Примерно  у  каждого
десятого человека..."
     Но это просто не срабатывает. Две  женщины,  живущие  в  одном  городе,
почти одновременно умирают от такой редкой аллергии?
     На третий день после того, как Энни Уилкз  выкрутилась  из  неприятного
дела, связанного с оплатой налогов, Пол как всегда дремал;  вдруг  парни  на
заводе громыхнули чем-то и громыхнули  очень  сильно.  Это  была  не  просто
вспышка, это был взрыв настоящей водородной бомбы.
     - Энни! - заорал он. - Энни, иди сюда!
     Он услышал ее топот внизу, по ступенькам, и затем  в  коридорчике.  Она
вошла в комнату с широко раскрытыми испуганными глазами.
     - Пол! Что случилось? У тебя судороги? Ты...
     - Нет, - сказал он, хотя на самом деле разум его  был  в  судорогах.  -
Нет, Энни, извини, если я напугал тебя, но ты  должна  помочь  мне  сесть  в
кресло. Черт побери! Я нашел!
     Он не успел сдержать слетевшего с губ ругательства, сейчас это не имело
никакого значения. Она поглядела на него уважительно, но без всякого трепета
или благоговения: словно на ее глазах распускался папоротник, цветущий раз в
сто лет.
     - Конечно, Пол.
     Она быстро усадила его в кресло и  хотела  подкатить  к  окну,  но  Пол
нетерпеливо замотал головой.
     - Это не займет много времени, - сказал он, - но это очень важно.
     - Что-нибудь связанное с книгой?
     - Это и есть сама книга. Спокойно. Не разговаривай со мной.
     Не обращая никакого  внимания  на  пишущую  машинку  -  он  никогда  не
пользовался ею, чтобы делать заметки - он схватил шариковую  ручку  и  начал
быстро писать на листке  бумаги  какие-то  совершенно  немыслимые  каракули,
которые никто кроме него самого не смог бы разобрать.
     Они имели отношение друг к другу. У  них  была  одинаковая  реакция  на
пчелиный укус, потому что они были как-то связаны.
     Мизери-сирота.  И  что  можно  предположить?  Крошка  Эвелин-Хаит  была
СЕСТРОЙ МИЗЕРИ! Или может, сестрой по  матери.  Это,  наверное,  лучше.  Кто
первый узнает? Шенни? Нет. Шенни  дурак.  Миссис  Ремидж.  Она  может  пойти
навестить мамулю
     ЭвелинХайт и...
     Его осенило. Идея была просто замечательной. Наконец это был сюжет.  Он
замер с открытым ртом и выпученными глазами.
     - Пол? - взволнованно спросила Энни.
     - Она знал а, - прошептал Пол, - конечно,
     она знала. По крайней мере сильно подозревала. Но...
     Он снова склонился над своими записями.
     Она - миссис Ф. сразу же понимает, что Мизери дочь миссис  Э.Х.  Волосы
такие же или  что-нибудь  еще.  Мамуля  Э.Х.  становится  одним  из  главных
персонажей. Нужно будет над этим поработать. Миссис  Р.  начинает  понимать,
что миссис Э.Х. МОГЛА ДАЖЕ ЗНАТЬ, ЧТО МИЗЕРИ ПОХОРОНЕНА ЗАЖИВО! ЧЕРТ ВОЗЬМИ!
ЗДОРОВО! Может быть, старая леди воспринимала Мизери, как нечто, связывающее
ее с былыми развеселыми денечками и...
     Он положил ручку и посмотрел на бумагу, затем снова медленно взял ручку
и накалякал еще несколько строчек.
     Три важных момента:
     1. Как реагирует миссис  Э.Х.  на  подозрения  миссис  Р.?  Она  должна
захотеть либо убить ее, либо наложить в штаны с перепугу. Мне  кажется,  что
лучше испуг, но думаю, что Э. У. больше понравится  убийство,  О'кей.  Пусть
будет убийство..
     2. Каково участие Э.У. в этом?
     3. Амнезия Мизери?
     - Да, и ТУТ еще одно. Узнает ли Мизери,  что  ее  мамуля  предпочитает,
чтобы обе ее дочери были похоронены  заживо,  чем  был  пролит  свет  на  ее
прошлое?
     Если нет, то почему?
     - Не могла бы ты теперь помочь  мне  перебраться  снова  в  постель,  -
сказал Пол. - Извини, что я орал, как безумный. Просто я был возбужден.
     - Все в порядке. Пол, - в ее голосе все еще звучало благоговение.
     С тех пор работа просто кипела. Энни оказалась права: книга  получалась
куда более страшной и жесткой по  сравнению  с  другими  книгами  о  Мизери.
Первая глава еще не  была  настоящей  удачей,  но  она  явилась  как  бы  ее
предвестницей. Эта книга была динамичней и насыщенней событиями,  чем  любая
предыдущая, и все персонажи более жизненными.
     Последние три книги выглядели примитивными приключениями  с  подробными
описаниями пикантных  эротических  сцен  на  радость  женщинам.  Он  начинал
понимать, что эта книга будет готическим романом, т. е.  будет  основываться
не на ситуациях, а на сюжете. Сомнения не покидали его. Это  был  не  просто
вопрос, возникший впервые за многие годы: СМОЖЕШЬ ЛИ ТЫ? начать книгу.  Этот
вопрос он задавал себе почти каждый день: СМОЖЕШЬ ЛИ ТЫ?., и отвечал: СМОГУ.
     Потом пошел дождь и все изменилось.
     С восьмого по четырнадцатое апреля они наслаждались  чудесной  погодой.
Солнце посылало лучи на землю  с  безоблачного  неба  и  температура  иногда
поднималась выше шестидесяти. На полях за чистеньким,  красным  сараем  Энни
начали появляться коричневые проталины.  Пол  спрятался  за  свою  работу  и
старался  не  думать  о  своей  машине,   обнаружение   которой   уже   было
предопределено. Его работа не страдала, но страдало его настроение:  он  все
больше  и   больше   чувствовал,   что   жил   в   облачной   камере,   дыша
наэлектризованной атмосферой. Как только "Камаро" всплывал в его памяти,  он
немедленно вызывал полицию и эта мысль увлекала его за собой в наручниках  и
кандалах. Беда - такая проклятая штука,  которая  имеет  привычку  время  от
времени уходить и появляться снова в той или иной форме.
     Однажды  ночью  ему  приснилось,  что  к  Энни  снова  приехал   Мистер
Гранд-на-Ранчо. Он вышел из своего холеного "Шевроле", держа  в  руке  часть
бампера "Камаро", а в другой руке - баранку.