его старенького Форда все 70  несмотря
на то, что свыше 50 появлялось угловое колебание передних колес; но все было
напрасно. Когда он прибыл на место, отец уже больше не угасал. Он угас.
     Насколько близок он сам был к состоянию угасания в ту ночь  с  топором?
Он не знал, но почти полное отсутствие боли  в  течение  последующей  недели
после ампутации ноги было явным показателем, насколько близко. Это и  паника
в ее голосе.
     Он лежал в полукоме, тяжело дыша из-за респираторной депрессии, которая
явилась побочным эффектом  лекарств;  снова  была  поставлена  капельница  с
глюкозой. Но из этого состояния его вывел барабанный бой и жужжание пчел.
     Барабаны Боурка.
     Пчелы Боурка.
     Видения Боурка.
     Он медленно и неумолимо истекал  кровью,  которая  уходила  в  землю  и
племена, которые не пересекали границ бумаги, на которой он писал.
     Видение божества,  лицо  божества,  задумчивое  и  выветренное,  неясно
вырисовывалось сквозь зелень джунглей. Черное  божество,  черный  континент,
каменная  голова,  полная  пчел.  Но  над  всем  этим   возникала   картина,
становящаяся со временем все яснее  и  яснее  (как  будто  гигантский  слайд
проектировался напротив облака, в котором он лежал).  Это  была  поляна,  на
которой стояло только одно эвкалиптовое дерево. С  самой  нижней  ветки  его
свисала пара старомодных  стальных  наручников.  Вокруг  них  вились  пчелы.
Наручники были пустыми. Они были пустыми, потому что Мизери...
     ...сбежала?  Она  сбежала,  не  так  ли?  Именно   так   предполагались
разворачиваться события?
     Вполне возможно..., но сейчас он не был в этом уверен.  Именно  ли  это
означали пустые наручники? Или, может быть,  ее  утащили?  Утащили  вовнутрь
идола? Утащили к царице пчел. Великому Детищу Боуркас?
     Ты тоже был Шехерезадой для себя.
     Для кого ты рассказываешь эту историю. Пол? Кому ты  ее  рассказываешь?
Энни?
     Конечно нет.
     Появилась боль. И зуд. Облако начало снова светлеть и  в  нем  появился
просвет. Пол мельком осмотрел комнату, которая была плоха, и  Энни,  которая
была еще хуже. И все же он решил жить. Одна его половина, которая  была  так
же расположена к сериалам, как Энни, решила, что он не может умереть пока не
увидит, чем все это закончится.
     Убежала ли она с помощью Яна и Джеффри?
     Или ее утащили в голову божества?
     Нелепо, но на все эти глупые вопросы требовался ответ.
     Она не позволяла ему возвращаться к работе - не сразу. Он видел  по  ее
глазам, как она испугалась и все еще была напугана. Насколько близок он  был
к концу.  Она  проявляла  подчеркнутую  заботу  о  нем:  меняла  повязки  на
мокнувшем обрубке через каждые восемь часов (а сначала  она  заявила  ему  с
видом человека,  который  знает,  что  она  никогда  не  получит  медаль  за
содеянное, хотя и заслуживает ее, что она  делала  перевязки  каждые  четыре
часа), обмывала  губкой,  обтирала  спиртом,  как  будто  отрицая,  что  уже
сделала.  Работа,  -  сказала  она,  -  навредит  ему.  Она  задержит   твое
выздоровление. Пол. Я не говорила бы так, если бы это было неправдой, поверь
мне. По крайней мере ты знаешь, что будет дальше. Я умираю от любопытства.
     Оказалось, она прочитала все, что он написал, можно  сказать,  всю  его
предоперационную работу, пока он медленно умирал...  более  трехсот  страниц
рукописи. В последние сорок страниц он не вставил "н"; Энни сделала это. Она
показала ему свою работу с вызывающей гордостью. Ее "н" были аккуратны,  как
в учебнике, по сравнению с его буквами,  которые  деградировали  в  горбатые
каракули.
     И хотя Энни никогда не говорила этого, полагал, что  она  вставила  "н"
либо как еще одно доказательство ее заботы о нем - Как ты  можешь  говорить,
что я была жестока с тобой. Пол, когда ты видишь, что я вставила все "н"?  -
или  как  акт  искупления  или  даже  возможно  как  квазисуеверный  ритуал:
определенное  количество  обмываний,  достаточно   частая   смена   повязок,
определенное количество вставленных "н" - и Пол будет жить.
     Боурка женщина пчела  исполнит  сильный  магический  обряд,  Бвана,  по
вставлению этих кокадуди "н" и опять все будет хорошо.
     Вот так она начала... но потом вступила в силу "готта".  Пол  знал  все
симптомы. Когда она сказала, что умирала от желания узнать,  что  произойдет
далее, она не
     врала.
     А разве ты не продолжал жить,  чтобы  узнать,  что  произойдет  дальше?
Разве ты не так говорил?
     Безумие, как таковое - постыдно, даже в его абсурдности, - подумал он.
     "Готта".
     Он был вынужден признать,  что  это  было  что-то  такое,  что  он  мог
породить в книгах "Мизери" почти по желанию, но в других романах это ему  не
удавалось. Ты точно не знаешь, где найти "готта", но всегда знаешь, когда ее
нашел. Она заставляла отклоняться до предела  стрелку  в  счетчике  Гейгера.
Даже сидя  перед  машинкой  слегка  под  хмельком,  попивая  черный  кофе  и
похрустывая "Ролейд" через каждые два часа (зная, что должен бросить  курить
по крайней мере по утрам, но не способный заставить себя) через месяцы после
завершения и световые годы после публикации романа, ты знаешь, когда  поймал
"готту". Обладание ею всегда заставляло его  чувствовать  небольшой  стыд  -
быть управляемым. Но она также давала ему  чувство  защищенности  в  работе.
Боже, дни пролетали и убежище на бумаге становилось совсем  маленьким,  свет
тусклым, невольно подслушанные разговоры скучными. Ты спешил, потому что это
было все, что ты мог делать. Конфуций учил,  если  человек  хочет  вырастить
один ряд кукурузы, то ему сначала  нужно  перелопатить  одну  тонну  навоза.
Затем наступал день, когда убежище расширялось до размеров Видения  Будущего
и свет сиял, как солнечный луч  в  киноэпопее  Сесиль  В.  Де  Милль,  и  ты
понимаешь, что постиг "Готта".
     "Готта", как например, в случае, когда человек, который  весь  день  на
работе мечтал о том, чтобы вернуться домой, говорит жене, что  почитает  еще
пятнадцать минут, ибо хочет узнать, чем кончится дело в этой главе, хотя  он
прекрасно понимает, что все будет благополучно, и что  жена  его  уже  будет
спать, когда он закончит главу.
     Или "готта" как в случае: Я знаю, что надо  готовить  ужин;  он  с  ума
сойдет, если узнает, что я опять смотрела ящик, но я же должна  узнать,  что
из всего этого выйдет.
     Я должна знать, убьют ли ее. Я должна знать,  поймает  ли  он  негодяя,
убившего его отца. Я должна знать, застукает ли она свою подружку в  постели
со своим мужем.
     Эта "готта" страшнее драки в грязном кабаке, она прекрасна как  ночь  с
самой искусной девочкой. О, Боже, это ужасно, но Боже, как это прекрасно!  И
в конце концов неважно, насколько это грубо и жестоко,  потому  что,  как  в
песне у Джексона, не останавливайся, пока не получишь своего.
     Ты также был Шехерезадой для себя.
     Но тогда он не мог ясно сформулировать или даже понять эту мысль - боль
была невыносимой. Но он все равно знал об этом, не правда ли?
     Не ты. Ребята на конвейере. Они знали.
     - Да. Это звучит правдоподобно.
     Звук работающего мотора  стал  громче.  На  миг  показалась  Энни.  Она
взглянула на него, заметила его взгляд и помахала рукой. Он  поднял  руку  в
ответ, ту, на которой все еще оставался большой палец. Она снова исчезла  из
виду. Деловая.
     Он наконец смог убедить  ее,  что  возвращение  к  работе  поможет  ему
продвинуться вперед, а не отбросит назад... Его  преследовали  специфические
образы, которые соблазняли его из облака. Да, "преследовали" было правильным
словом:  пока  они  не  были  записаны   на   бумаге,   они   были   тенями,
преследовавшими его.
     И хотя она не верила ему, она разрешила приступить к работе. Не потому,
что он убедил ее, а из-за "готты".
     Сначала он мог работать только в болезненно короткие приливы энергии  -
пятнадцать минут, может быть полчаса, если  работа  действительно  требовала
этого от него. Даже эти  короткие  периоды  были  агонией.  Смена  положения
заставляла обрубок слегка оживать, как воспламеняется тлеющая  головешка  от
легкого дуновения ветерка. Она сильно болела, пока он писал, но это было  не
самое худшее. Гораздо хуже было в течение часа или  двух  после,  когда  его
сводил с ума свербящий зуд в заживающем обрубке, как будто там кишели сонные
пчелы.
     Он был прав, а не она. Он никогда бы не поправился, вероятно не смог бы
сделать это в подобной ситуации, но его здоровье улучшалось  и  возвращалась
сила. Он понимал, что горизонты его интереса сжимались, но он  принимал  это
как расплату за жизнь. Вообще было удивительно, как он выжил.
     Сидя здесь перед пишущей машинкой со  все  увеличивающимся  количеством
выпавших букв зубов, оглядываясь назад на тот период, в котором было  больше
работы, чем событий. Пол кивал головой. Да, уносясь в бредовые фантазии,  он
считал, что был Шехерезадой для себя, женщиной  мечтой.  Ему  не  нужен  был
психиатр, чтобы установить в процессе писания автоэротическую сторону  дела:
ты бьешь клавиши вместо своего мяса, но оба эти акта во  многом  зависят  от
сообразительности, быстроты рук и искреннего посвящения себя искусству.
     Но не было ли во всем этом своего рода подвоха?  Поскольку  раз  уж  он
начал писать снова... да, она не станет прерывать его, но каждый день  будет
забирать
     написанные страницы сразу, как только  он  сделает  их,  под  предлогом
вставки пропущенных букв. Но на самом деле - он знал это теперь,  как  знают
сексуально проницательные мужчины, по каким вечерам  нужно  "выкладываться",
не жалея сил, а по каким можно этого не делать, чтобы держать себя  в  курсе
событий. Чтобы удовлетворить свою потребность, свою "готту".
     Сериалы. Да. Вернемся к ним. В последние месяцы она ходит на них каждый
день вместо одной субботы и ее сопровождает Пол - ее любимый писатель вместо
Пола - старшего брата.
     Его ежедневная порция работы постепенно увеличивалась,  поскольку  боль
медленно спадала и возвращалось его долготерпение... но в то же время он  не
мог достаточно быстро писать, чтобы удовлетворить ее потребности.
     "Готта", которая поддерживала в них обоих жизнь, и это  было  так,  ибо
без нее она давно бы убила их  обоих,  явилась  также  причиной  потери  его
большого пальца. Это было ужасно, но в  то  же  время  в  этом  было  что-то
забавное.
     Немного иронии. Пол, тебе не повредит.
     И подумай, могло быть гораздо хуже.
     - У меня остался только один большой палец, - сказал он и начал  бешено
смеяться в пустой комнате перед ненавистной машинкой с ее безумной ухмылкой.
Он смеялся до боли в животе и в обрубке. Смеялся, пока не заболела голова. В
какие-то  моменты  смех   перемежался   ужасными   всхлипываниями,   которые
провоцировали боль даже в том, что осталось от его левого пальца.  И  только
тогда он наконец успокоился и задал себе вопрос, насколько близок он  был  к
безумию.
     Но он считал, что не это было важно.
     Однажды, незадолго до ампутации пальца - примерно за неделю до  того  -
Энни вошла к нему  с  двумя  гигантскими  тарелками  ванильного  мороженого,
банкой шоколадного  сиропа  и  кувшином,  в  котором  подобно  каплям  крови
краснели вишни в мараксине.
     - Я подумала, почему бы мне не сделать  пломбир,  Пол,  -  сказала  она
весело, но с какой-то фальшивой ноткой в голосе. Полу не понравился этот тон
и ее смущенный вид.  "Ой,  я  такая  шалунья!"  -  говорили  ее  глаза.  Это
заставило его насторожиться. Полу слишком легко было представить  себе,  что
именно такое выражение было на ее лице, когда она подкладывала кучу грязного
белья или дохлую кошку на ступеньки.
     - О, спасибо, Энни, - сказал он, наблюдая, как  она  наливает  сироп  и
выпускает из консервной банки два белых воздушных облака взбитых сливок. Она
все делала очень быстро и эта ловкость выдавала в ней  страсть  к  сладкому,
настоящую сахарную наркоманию.
     - Не стоит благодарить. Ты  заслужил  это  своим  упорным  трудом.  Она
подала ему пломбир. После третьей ложки ему уже не хотелось сладкого, но  он
продолжал есть. Это было разумнее. Основное правило выживания в его ситуации
- если угощает Энни, лучше всего не отказываться.
     Некоторое время царила  тишина,  потом  Энни  положила  ложку,  тыльной
стороной ладони вытерла шоколадный сироп и растаявшее  мороженое  со  своего
подбородка и нежным голосом сказала:
     - Расскажи, чем все окончилось.
     - Что? - Пол опустил ложку.
     - Расскажи мне, чем вся история окончилась. Я не могу ждать.  Я  просто
не в силах.
     Разве он не знал, что рано или поздно это случится? Он знал. Бели бы ей
принесли все двадцать серий про Человека Ракету, стала бы  она  ждать  целую
неделю или даже один день, чтобы посмотреть следующую часть?
     Он посмотрел на полуразрушенную глыбу ее чудовищно сладкого мороженого.
Одна вишня почти утонула во взбитых  сливках,  другая  бессильно  плавала  в
жидком шоколаде.  Он  вспомнил  гостиную  и  валявшиеся  повсюду  тарелки  с
остатками сладостей.
     Нет. Энни не из тех, кто будет ждать. Энни посмотрела бы  все  двадцать
серий  за  одну  ночь,  даже  если  бы  глаза  у  нее  слезились,  а  голова
раскалывалась от усталости.
     Потому что Энни слишком любит сладкое.
     - Я не могу сделать этого, - сказал он. Лицо  ее  сразу  потемнело,  но
разве не промелькнуло на нем и легкое облачко облегчения?
     - Вот как! А почему?
     "Потому, что наутро ты не пощадишь меня" - подумал Пол, но сдержался  и
не произнес этого вслух.
     - Потому, что я скверный рассказчик, - ответил он вместо этого.
     Она проглотила остатки своего пломбира в два огромных глотка, у Пола от
такой дозы немедленно началась бы ангина.  Затем  она  отставила  тарелку  и
посмотрела на него со злобой. Она смотрела на него не как на Пола Шелдона, а
как на человека, который посмел критиковать САМОГО ВЕЛИКОГО ПОЛА ШЕЛДОНА!
     - Если ты такой скверный  рассказчик,  то  почему  же  все  твои  книги
становятся бестселлерами и почему же миллионам людей нравятся книги, которые
ты пишешь?
     - Я не говорил, что плохо пишу истории. Как раз наоборот,  это  у  меня
неплохо получается. Но РАССКАЗЫВАТЬ я не умею.
     - Все это только твои кокадуди  отговорки,  -  лицо  ее  темнело.  Руки
сжимались в кулаки, отчетливо белея на темной юбке. ЭнниУраган  вернулась  и
все сразу встало на свои места. Он как всегда боялся ее, но, тем  не  менее,
чувствовал ее растерянность. Сама жизнь  уже  не  имела  для  него  большого
значения, ему было все равно,  жить  или  умереть,  тем  более,  что  смерть
принесла бы ему облегчение. Он боялся другого, он боялся, что  она  причинит
ему боль.
     - Это не отговорки, - ответил он. - Это две вещи несовместимые, как  да
и нет, Энни. Люди, которые рассказывают истории, не умеют писать их. Если ты
на самом деле думаешь" что люди, которые могут хорошо писать, треплются день
и ночь, то кто  же  тогда  эти  несчастные  бедняги,  именуемые  писателями,
которые не могут  связать  два  слова  и  сидят  с  несчастным  видом  перед
телекамерой, когда у них берут интервью для телевидения.
     - И все равно я не хочу ждать, - мрачно сказала она. - Я  сделала  тебе
этот чудесный пломбир и уж кое-что ты мог бы мне  сказать.  Я  же  не  прошу
рассказывать тебя все, я полагаю... но... Барон убил Калторпа?  -  глаза  ее
сверкнули. - Если он убил, то что он сделал с  телом?  Наверное,  оно  будет
лежать разрубленное до тех пор, пока жена не найдет его  в  сундуке.  Я  так
думаю.
     Пол покачал головой, показывая, что он ничего не будет рассказывать.
     Она еще больше помрачнела.
     - Ты заставляешь меня злиться. Пол. И ты знаешь это, - сказала она  еще
более мягким голосом. Пока еще мягким голосом.
     - Знаю, конечно, но ничем помочь не могу.
     - А я могла бы. Могла бы заставить тебя рассказывать. И я смогу сделать
это, - но при том она выглядела растерянной, словно понимала, что ничего она
не сможет.
     - Энни, помнишь, ты мне рассказывала, что ребенок говорит матери, когда
она застает его играющим с едкой кислотой и  отбирает  опасную  игрушку.  Он
говорит ей: "Мамочка - ты нехорошая! Ты сейчас говоришь  мне  то  же  самое:
"Пол, ты нехороший!"
     - А ты просто сводишь меня с ума, и я за себя  не  отвечаю,  -  сказала
она, но он уже чувствовал, что кризис миновал и гроза прошла стороной... Она
страшно напугана и озадачена таким его поведением.
     - Но все-таки я рискну, - сказал он. - Я как та мать. Я не  рассказываю
тебе не потому, что хочу обидеть или позлить тебя, а потому, что хочу, чтобы
книга тебе действительно понравилась... а если я расскажу, что будет дальше,
то книга разонравится тебе и ты не захочешь ее читать.
     "И что тогда будет со мной, Энни?" - докончил он про себя.
     - Скажи хотя бы, знает ли этот негр Хезекьях, где отец Мизери? Хоть это
ты можешь мне сказать.
     - Что ты хочешь, чтобы я написал книгу или чтобы я заполнял анкету?
     - Не говори со мной в таком тоне!
     - А ты не притворяйся, будто не понимаешь, о чем я говорю!  -  закричал
он в ответ. Она с испугом и изумлением отшатнулась от него. На  ее  лице  не
осталось и намека на мрачность  и  злость,  остался  лишь  смущенный  взгляд
нашалившей девочки.
     - Ты хочешь разрезать Золотого Гуся, - продолжал он, - но вспомни,  что
случилось с человеком, сделавшим это! Тот человек остался ни с чем.  У  него
был только дохлый гусь и куча бесполезных кишек.
     - Ну ладно, - сказала она. - Хорошо, Пол. Ты будешь доедать пломбир?
     - Я больше не могу есть, - сказал он.
     - Понимаю. Я тебя расстроила. Извини. Я думаю, что ты прав. Мне не надо
было спрашивать ни о чем, - она снова была совершенно спокойна.  Он  боялся,
что у нее снова начнется депрессия или очередной приступ ярости,  но  ничего
подобного не происходило.  Все  продолжалось  как  всегда,  все  погрязло  в
обычной  каждодневной  рутине.  Пол  писал,  Энни  каждый  день  прочитывала
написанное, прошло довольно много времени после этого спора, так что Пол  не
сразу понял связь между этим событием и ампутацией пальца. Но теперь, теперь
он догадался.
     "Я пожаловался на пишущую машинку",  -  подумал  он,  глядя  на  нее  и
прислушиваясь к шуму мотора. Теперь этот гул был слабее, но не  потому,  что
Энни отошла  подальше,  а  потому,  что  Пол  отдалился  от  реальности.  Он
задремал. Он теперь частенько делал это.  Просто  дремал,  как  какой-нибудь
старый пердун из богадельни.
     "Не так уже это и много, я всего только один раз пожаловался на пишущую
машинку. Но и одного раза было  достаточно,  не  так  ли?  Даже  более,  чем
достаточно. Это было... так... через  неделю  после  ее  вонючего  пломбира.
Всего одна неделя и одна жалоба. Я просто сказал ей, что звук пустой клавиши
действует мне на нервы. Я даже не просил у  нее  купить  другую  подержанную
машинку у этой Нэнси, как сетам".  Я  просто  сказал,  что  этот  звук  меня
раздражает, и потом все произошло очень быстро... И вот Пол
     Шелдон смотрит на большой палец левой руки Пола Шелдона и не видит его.
Если она сделала это не из-за того, что я пожаловался  на  пишущую  машинку,
тогда что? Тогда она сделала это потому, что я  отказал  ей  и  ей  пришлось
примириться с этим.
     Это было актом мести. Месть была результатом осознания. Осознания чего?
Ну, того, что не все ниточки в ее руках, что у меня тоже есть очень  сильный
козырь против нее. Я владею силой "готта".
     В конце концов я оказался довольно сносной Шехерезадой".
     Это было безумно. Это было забавно. Но это еще было реально. Те, кто не
понимают этой силы, не понимают, насколько заразны вирусы искусства  -  даже
самой дешевой беллетристики - те люди посмеялись бы над ним. Но он знал, что
прав.
     Домохозяйки бросают все свои дела или изменяют свой  распорядок,  чтобы
посмотреть очередную серию бесконечного телевизионного сериала,  а  те,  кто
работа