презрительно улыбнулась ему.
     - Отпечатки пальцев, - сказала она. - Тогда они узнают, что он  проехал
мимо моего дома. Или подумают, что узнают, и это уже хорошо, не так ли, Пол?
     Его смятение и испуг усугубились.
     - Итак, они поедут вверх по дороге и не найдут его. Он просто исчезнет.
Подобно тем индуистским божкам, которые играют на своих флейтах до тех  пор,
пока не вылезут  из  корзин  веревки,  по  которым  они  заберутся  вверх  и
исчезнут. Фу!
     - Фу, - сказал Пол.
     - Им не потребуется много времени, чтобы вернуться назад. Я знаю это. В
конце концов после того, как они не  найдут  и  следа  его,  за  исключением
выброшенной им бутылки, они решат, что лучше разузнать больше обо мне. Но  я
ведь сумасшедшая, не так ли? Все газеты писали так.
     - Но они поверят мне сначала. Я не думаю, что они захотят зайти в дом и
обыскать его. Может быть, но не сначала. Они заглянут в другие места сначала
и подумают о других вещах, прежде чем вернуться сюда. У  нас  будет  немного
времени. Может быть, даже целая неделя.
     Она посмотрела на него оценивающе.
     - Ты должен будешь писать побыстрее. Пол, - сказала она.
     Стало темно, но полиция не появилась. Однако Энни не осталась  с  Полом
до наступления темноты; она должна была застеклить окно в  спальне,  собрать
обрывки бумаги и осколки  стекла,  разбросанные  по  газону.  Когда  полиция
приедет завтра разыскивать своего потерявшегося ягненка, - сказала она, - мы
не хотим, чтобы она увидела здесь что-то необычное, правда. Пол?
     - Дай им только заглянуть под газонокосилку,  деточка.  Дай  им  только
заглянуть туда и они увидят много из ряда вон выходящего.
     И как бы он ни старался заставить работать свое живое  воображение,  он
не мог приблизиться к сценарию, который бы постепенно подвел его к этому.
     - Тебя не удивляет, что я рассказываю тебе все это Пол? -  сказала  она
перед тем, как подняться наверх. - Почему я посвятила тебя в  мой  план,  да
еще с такими подробностями?
     - Нет, - сказал он несмело.
     - Отчасти потому, что я хотела, чтобы ты точно знал, какая должна  быть
твоя линия поведения,  и  главным  образом,  что  ты  должен  делать,  чтобы
остаться живым. Я также хотела, чтобы ты знал, что я покончу  со  всем  этим
сегодня. За исключением книги. Я все еще хочу почитать ее.
     Она улыбнулась. Улыбка была одновременно сияющей и мечтательной.
     - Это действительно самая лучшая  история  Мизери  из  всех  книг  и  я
страстно желаю узнать, чем все это кончится.
     - И я тоже, Энни, - сказал он.
     Она посмотрела на него встревоженно.
     - Как... но ведь ты знаешь, не правда ли?
     - Когда я начинаю книгу, мне всегда кажется, что я знаю, что  из  этого
выйдет. Но на самом деле ни одна книга не оканчивалась точно так. И это даже
неудивительно, поскольку ты не прекращаешь думать о сюжете.  Создание  книги
слегка напоминает запуск межконтинентальной баллистической ракеты...  только
она путешествует во
     времени, а не в пространстве. Книжное время - это время, которое  герои
проживают в романе, а настоящее время - это время, которое писатель проводит
за написанием романа. Писать роман точно так, как ты задумал, это все равно,
что запускать ракету Титан,  осуществляя  падение  полезной  нагрузки  через
баскетбольное кольцо. Это выглядит хорошо на бумаге, и есть  люди,  делающие
подобные вещи, которые скажут вам, что это просто, как пирог, и  даже  будут
стараться не рассмеяться при этом, но обстоятельства всегда против нас.
     - Да, - сказала Энни, - я понимаю.
     - У меня должна быть прекрасная навигационная  система,  потому  что  я
обычно держусь скрытно и, если у тебя достаточно  взрывчатого  вещества  под
носом, то это очень хорошо. Сейчас я вижу два возможных  варианта  окончания
книги. Один очень грустный.  Другой  -  что  тебе  стандартный  голливудский
"хэппи энд" - по крайней мере оставляет некоторую надежду на будущее.
     Энни выглядела встревоженно... и неожиданно грозно.
     - Ты не собираешься убить ее снова, ведь так, Пол?
     Он немного улыбнулся.
     - А что бы ты сделала, Энни, если бы я так поступил? Убила  меня?  Меня
это нисколько не пугает. Я могу не знать, что  произойдет  с  Мизери,  но  я
знаю, что будет со мной... и с тобой. И я напишу конец,  и  ты  прочтешь,  и
затем ты напишешь конец, правда? Наш, конец. Это  то,  о  чем  я  не  должен
догадываться. Правда в действительности не страннее вымысла, что бы  там  ни
говорили. Ты давно точно знала, чем все кончится.
     - Но...
     - Думаю я знаю, каков будет конец. Я уверен на  восемьдесят  процентов.
Если все будет так, ты будешь довольна. Но даже если это и  произойдет  так,
как я думаю, никто из нас не узнает всех Подробностей, пока я не напишу  их,
так ведь?
     - Нет". Я думаю нет.
     - Помнишь ли ты, что обычно говорится  в  рекламе  в  старом  Грейхаунд
автобусе: Приобретение - это половина удовольствия.
     - В любом случае это почти конец, правда?
     - Да, - согласился Пол, - почти конец.
     Прежде чем оставить его, она принесла ему еще пепси, коробку  крекеров,
сардины, сыр... и подкладное судно.
     - Если ты принесешь мне мою рукопись и одну из  этих  желтых  папок,  я
смогу писать от руки, - сказал он. - Я скоротаю время.
     Она подумала, затем кивнула головой с сожалением.
     - Я бы с удовольствием так сделала, Пол. Но для  этого  нужно  оставить
гореть хотя бы одну лампочку, а я не могу рисковать.
     Он подумал, что останется в подвале один, и почувствовал, как от паники
у него вспыхнуло лицо, но только на минуту. Затем оно остыло и Пол  покрылся
гусиной кожей. Он представил прячущихся в норах крыс, он представил, как они
выходят из них с наступлением темноты, чувствуя его беспомощность.
     - Не оставляй Меня в темноте, Энни. Пожалуйста, не делай этого.
     - Я вынуждена. Если кто-нибудь заметит свет в моем  подвале,  то  может
остановиться, чтобы посмотреть, независимо от того,  перекрыта  аллея  цепью
или нет, есть записка на заборе или  нет.  Если  я  оставлю  тебе  карманный
фонарик, ты можешь попытаться сигналить им. Если я дам тебе свечу, ты можешь
попытаться поджечь дом. Вот видишь, как хорошо я тебя знаю?
     Он едва осмеливался упоминать то время,  когда  выбирался  из  комнаты,
потому что это приводило ее в бешенство. Теперь его  страх  остаться  одному
здесь, в темноте, вынудил его к этому.
     - Если бы я хотел поджечь дом, Энни, я мог бы сделать это давно.
     - Тогда было другое дело, - сказала она коротко. - Мне очень жаль,  что
тебе не нравится оставаться в темноте. Но ты сам виноват, поэтому  перестань
быть отродьем. Я должна идти. Если ты почувствуешь необходимость в инъекции,
уколись в ногу.
     Она посмотрела на него.
     - Или уколись в задницу.
     Она направилась к лестнице.
     - Тогда закрой окна! - закричал он ей вслед. - Возьми  листы  бумаги...
или... или... покрась их черной краской... или... боже, Энни, крысы! Крысы!
     Она остановилась на  третьей  ступеньке,  глядя  на  него  сверху  вниз
глазами, напоминающими пыльные десятицентовики.
     - У меня нет времени заниматься такими вещами, - сказала она.  И  крысы
не сделают тебе ничего плохого. Они могут признать тебя за своего. Пол,  или
даже усыновить.
     Энни засмеялась. Поднимаясь по лестнице, она  смеялась  все  сильнее  и
сильнее. Раздался  щелчок  выключателя  и  погас  свет,  а  Энни  продолжала
смеяться. Пол приказал себе не кричать, не унижаться. Но сырой мрак и гул ее
смеха... это чересчур и он пронзительно завопил, чтобы она не оставляла  его
одного.  Но  в  ответ  она  только  продолжала  смеяться.  Последовал   звук
захлопываемой двери. Ее смех стал
     приглушенным, но все еще был слышен. Он  раздавался  с  другой  стороны
двери, где был свет; затем щелкнул замок и закрылась еще одна дверь. Ее смех
стал совсем тихим (но все же был); щелкнул еще замок  и  лязгнул  засов.  Ее
смех удалялся, ее смех звучал с улицы. И даже после  того,  как  она  завела
машину, выехала, перекрыла дорогу цепью и уехала, ему казалось, что  он  все
еще слышал его. Ему казалось, что он  все  еще  слышал,  как  она  смеялась,
смеялась и смеялась.
     Камин  неясным  провалом  темнел  в  центре  комнаты,  напоминая  собой
осьминога. Он подумал, что сможет слышать бой часов  в  комнате,  если  ночь
будет тихой, но подул крепкий  летний  ветер,  как  это  часто  случалось  в
последние ночи и только время растягивалось  в  бесконечность.  Когда  ветер
стихал, он  слышал  пение  сверчков  где-то  снаружи...  и  потом  иногда  -
осторожный звук, заставляющий его вздрагивать: тихий и быстрый звук крысы.
     Но он боялся не крыс, нет. Он боялся полицейского. Даже его  по-дурацки
яркое воображение редко рисовало ему  такие  ужасы  раньше.  Раньше,  но  не
теперь. И когда это случилось, то только  Бог  помог  ему.  Бог  согрел  его
сердце в эту ужасную минуту...
     О чем бы он ни думал, это не имело никакого значения, потому что  никак
не выделялось из полной всеобщей тьмы. В этой темноте все разумное выглядело
тупостью, а любая логика казалась сном или мечтой. В темноте он думал кожей.
     Он все время видел полисмена, возвращавшегося к жизни, к  своей  особой
жизни - он был там, в сарае.  Он  высвободился  из-под  сена,  которым  Энни
прикрыла его и это сено падало на его плечи и колени.  Лицо  его  застыло  в
кровавой бесчувственности, изрезанное ножами сенокосилки. Он видел, как  тот
выползает из сарая и движется по подъездной аллее к стене дома,  одежда  его
развевается на ветру. Видел, как он таинственно просочился  сквозь  стену  и
его мертвое тело возникает уже здесь.
     Видел его, ползущего по утоптанному грязному полу и малейший шорох  Пол
воспринимал не как крысиную возню, а как звук его неотвратимого приближения.
И единственная мысль, живущая в мертвом мозгу полицейского:
     "Ты убил меня. Это ты раскрыл свою вонючую пасть и убил  меня.  Это  ты
бросил пепельницу и убил. Ты, сукин сын, вонючка, ты мой убийца".
     Один раз Пол почувствовал мертвые пальцы, скользящие  по  его  щекам  и
шее, он громко закричал, дергая ногами и обезумев стал хлопать себя по лицу.
Это оказался огромный паук.
     Боль в ногах  ненадолго  отпустила,  но  возникло  отчетливое  желание:
ЛЕКАРСТВО.
     Ужас его несколько рассеялся. Глаза постепенно привыкли к темноте и это
было спасением, хотя смотреть особо было не на что - камин, куча угля,  стол
с банками и всякой утварью... и справа от него... что это за очертания?  Вот
это прямо возле полок? Он знал. Но что-то в этой фигуре делало ее  зловещей.
Высокое, круглое, на трех ногах, оно  напоминало  машины  смерти  из  романа
Уэллса "Война миров". Некоторое время  Пол  с  интересом  рассматривал  это,
потом задремал, проснулся, снова посмотрел и подумал:
     "Конечно. Я должен был догадаться с самого начала. Это машина смерти. И
если на Земле есть хоть один марсианин, то это Энни Уилкз, мать твою. Это ее
жаровня, ну конечно! Тот самый  крематорий,  в  шпором  я  сжег  "Скоростные
машины", потому что так захотелось ей". Он немного пошевелился,  потому  что
его снова стало клонить ко сну, и застонал. Боль в ногах, особенно в остатке
его  левого  колена  и  в  тазу.  Это  несомненно  означало,  что  предстоит
действительно не слишком веселая ночка. Потому что болей в тазу он не ощущал
уже месяца два.
     Он понял, что ему нужен наркотик, достал шприц, потом положил  обратно.
Она сказала, что доза очень легкая.  Лучше  всего  сохранить  на  потом.  Он
услышал  легкое  поскребывание  и  быстро  глянул  в  угол,  ожидая  увидеть
полицейского, ползущего к нему, вперив  светящийся  ненавистью  глаз,  чудом
уцелевший на кровавом месиве лица.
     "Если бы не ты, я бы сидел сейчас дома перед телевизором и  щупал  свою
жену за задницу".
     Нет. Никакого полисмена. Только смутные очертания, которые  могут  быть
игрой воображения, но больше походят на крысу. Он  облегченно  вздохнул.  О,
какая же длинная ночь предстоит ему.
     Он задремал ненадолго, а когда проснулся, обнаружил, что лежит на левом
боку и голова у него свесилась, как у  пьяного.  Он  выпрямился,  взял  свое
подкладное судно - мочеиспускание было болезненным, и он  с  испугом  понял,
что началась уриноинфекция. Теперь он был очень уязвим. Всякое дерьмо  липло
к нему. Он поставил мочеприемник в сторону и снова достал шприц.
     "Легкая доза скополамина, так она говорила. Может быть и так.  А  может
она и напихала туда каких-нибудь наркотиков. Прямо как в  том  рассказе  про
Бринга Горьяра..."
     Он  слегка  улыбнулся,  неужели  все  будет  так  плохо?  И  немедленно
прозвучал в нем ответ: "Нет, черт  возьми,  НЕТ!"  Все  будет  хорошо.  Сваи
исчезнут навсегда. Не будет больше отливов. Никогда не будет.
     С этой мыслью он нащупал пульс на левом бедре и, хотя никогда прежде не
делал самому себе впрыскиваний, сейчас он уколол себя умело и быстро.
     Он не умер и не уснул. Боль ушла, и он плыл куда-то, почти не  чувствуя
пут  на  своем  теле,  воздушное  облако  мыслей  лениво  тянулось   следом,
удерживаемое на конце длинной нити.
     "Да ты и сам перед собой тоже разыгрываешь Шехерезаду", - подумал он  и
посмотрел на жаровню. Он думал о марсианах и их смертоносных лучах,  которые
подожгли Лондон.
     Вдруг он вспомнил песню, дискотечную мелодию группы "Трэмс":
     "Крошка, подожги мамочку"...
     Чтото  вспыхнуло  и  погасло.  Какая-то  идея,   "...подожги   мамочку,
крошка..." Пол Шелдон спал.
     Когда он проснулся, подвал наполнялся серым светом  занимающегося  дня.
На подносе, который Энни оставила для него, сидела огромная крыса  и  грызла
кусочек сыра, длинный серый хвост ее лежал вокруг туловища.
     Пол закричал, толкнул поднос, громыхнул чем-то и закричал опять.  Крыса
убежала. Боль снова начала ползти вверх по его ногам.
     Она оставила ему какие-то  капсулы.  Он  знал,  что  Новрил  больше  не
подействует на него, но все же это лучше, чем ничего.
     "Ну, болит не болит, а уже время для утренней дозы, да, Пол?"
     Он ополоснул две чашки пепси-колой и  разогнулся,  чувствуя  неприятную
дрожь в пояснице. Он здесь сильно оброс, ну и ладно. Вот и замечательно.
     "Марсиане, - подумал он, - Марсианская машина смерти". Он посмотрел  на
треножник, думая, что в утреннем свете он будет похож на жаровню: жаровня  и
больше  ничего.  Поэтому  он  был  сильно  удивлен,  когда  обнаружил,   что
марсианская машина смерти и разрушений все еще стоит в углу.
     "У тебя, кажется, есть идея? И какая же?"
     Снова вернулась песня, песня "Трэмпс".
     "Давай, крошка, поджигай, поджигай мамочку..."
     И тут пришла посылочка от ребят из мастерской.
     "Тебе ничего не нужно поджигать сейчас или здесь. Да  какого  хрена,  о
чем мы тут болтаем, мужики, а?!"
     И вот это пришло, пришло мгновенно, как обычно и приходят  все  хорошие
идеи,  идея  кругленькая,  гладенькая  и  абсолютно  непогрешимая  в   своем
умопомрачительном совершенстве.
     "ПОДОЖГИ МАМОЧКУ..."
     Он посмотрел на треножник. Он думал, что ему будет неприятно видеть эту
штуку, потому что именно на  ней  Энни  и  заставила  его  сжечь  кюпу.  Ему
действительно было больно и  неприятно,  но  эта  боль  казалась  бледной  и
неинтересной, по сравнению с болью в суставах. Что она вчера ему говорила?
     "Все, что я делала - это пыталась отговорить тебя от самой плохой твоей
книги и повернуть тебя носом к тому лучшему, что ты написал..."
     Может быть это в своем роде правильно. Может  быть  он  просто  слишком
преувеличивал достоинства "Скоростных машин".
     "Ты просто Пытаешься зализывать собственные  раны,  -  нашептывала  ему
часть его разума. - Если  ты  когда-нибудь  выберешься  отсюда,  ты  сможешь
создать множество таких вещей и даже лучше, тебе для  этого  не  понадобится
твоя левая нога - черт, да тебе еще  пять  пальцев  осталось.  Да  ладно,  в
протезировании сейчас творят чудеса. Нет,  Пол,  сначала  чертовски  хорошая
книга, потом чертовски хорошая  нога.  Давайте  не  будем  себя  обманывать,
мистер Шелдон".
     Пока что другая более глубокая часть его разума подозревала, что думать
- значит обманывать себя.
     "Не надо врать себе. Пол. Говори только правду.  Эту  дурацкую  чертову
правду. Не лги самому себе. Парень, который пишет книги  вроде  тебя  -  это
человек, который врет всем и каждому, поэтому он не может лгать самому себе.
Это конечно забавно, но это так. Если однажды ты влипнешь в это  дерьмо,  то
потом уже увязнешь так, что придется тебе на брокера переучиваться  или  еще
что-нибудь в этом роде, потому что все твои таланты пойдут насмарку".
     Так что же на самом деле правда?
     "Правда, если ты так  настаиваешь,  это  то,  что  звание  "популярного
писателя", данное  тебе  в  прессе,  всегда  обижало  тебя,  потому  что  не
соответствовало тому имиджу и твоему мнению о себе как о Серьезном Писателе,
который иногда пишет дешевые бестселлеры, чтобы субсидировать свою (маэстро,
туш!) НАСТОЯЩУЮ РАБОТУ!
     Ненавидел ли ты Мизери? Ненавидел по-настоящему? Если  так,  то  почему
ему так легко вернуться в мир этой книги? Ничего легче: все равно что лечь в
теплую ванну с хорошей книжкой в  одной  руке  и  бутылкой  пива  в  другой.
Возможно, что он ненавидел ее только потому, что ее портрет на  суперобложке
отвлекал внимание от портрета автора на титульном листе,  и  это  не  давало
критикам видеть с кем, с каким классным парнем они имеют дело.
     В  результате  его  "серьезные  произведения"  все  более   становились
средством самовыражения, гласом вопиющего, не так ли?
     "Поглядите на меня. Поглядите, какие замечательные вещички я пишу!  Эй,
ребята! Вы только гляньте, вот у этой штуки скользящая перспектива! А вот  в
этой - постоянный  поток  сознания,  здорово,  правда?!  Это  моя  НАСТОЯЩАЯ
РАБОТА, вы, задницы! Да как вы смеете отворачиваться от меня. Как вы смеете!
Вы вонючки. Не смейте отворачиваться от моей настоящей работы! Это моя самая
НАСТОЯЩАЯ РАБОТА. ВОТ Я ВАМ СЕЙЧАС ПОКАЖУ..."
     Что? Что ты Им покажешь? Что бы ты с ними сделал?  Ноги  бы  поотрезал?
Или пальцы бы повыломал?
     Пола затрясло от внезапной лихорадки. Ему пришлось  пописать.  Он  взял
судно и в конце концов ему это удалось, несмотря на боль, еще худшую, чем  в
первый раз. Он застонал.
     Наконец Новрил начал понемногу действовать - его стало клонить ко сну.
     Закрывающимися глазами он посмотрел в угол на треножник.
     "А  что  бы  ты  почувствовал,  если  бы  она  заставила   тебя   сжечь
"Возвращение Мизери"? - шепнул ему внутренний голос и он  слегка  вздрогнул.
Уже уплывая в сладкой дреме, он осознал, что ему будет  неприятно,  да,  это
будет ужасно неприятно, ему будет также  больно,  как  и  когда  "Скоростные
машины" обращались в дым и пепел. Эту боль можно будет сравнить  с  болью  в
воспаленных суставах и раздробленных ногах.
     Но еще он  осознал,  что  дело  не  в  этом,  дело  в  том,  что  будет
чувствовать ЭННИ У ИЛ КЗ.
     Возле жаровни стоял стол, на котором было с полдюжины  всяких  банок  и
кувшинов.
     Среди них была и банка с керосином.
     "Что если Энни хоть раз закричит от боли? Разве тебе не интересно,  как
это звучит? Любопытно, правда? Как говорится: месть это такое блюдо, которое
лучше подавать колодным".
     Пол еще раз вспомнил песню и заснул. На лице его застыла легкая улыбка.
     Когда в  четверть  третьего  вернулась  Энни,  волосы  ее,  обыкновенно
курчавые, были ровно уложены вокруг  головы.  Она  находилась  в  молчаливом
настроении, которое свидетельствовало скорее об  усталости  и  задумчивости,
чем о депрессии. Когда Пол спросил, все ли прошло нормально, она кивнула.
     - Да, мне кажется, что все нормально. Я  все  никак  не  могла  уехать.
Что-то сломалось и я провозилась на дороге, иначе я вернулась бы час  назад.
Как твои ноги. Пол? Сделать тебе еще укол иди сначала пойдем