- О, я попал в очень большую беду, - подумал он  и  слепо  уставился  в
потолок, в то время как капли пота снова, начали выступать у него на лбу.
     На следующее утро  она  принесла  ему  побольше  супа  и  сказала,  что
прочитала сорок страниц того, что он называл рукописью. Она сказала, что  не
считает ее такой же хорошей, как его другие книги.
     - Она трудна для понимания. В ней постоянны скачки во времени вперед  и
назад.
     - Техника, - сказал он. - Боль  немного  отпустила  и  поэтому  он  мог
порассуждать о том, что она говорила.
     - Техника, вот и все. Тема диктует форму. - Некоторым странным  образом
он полагал,  что  такие  трюки  его  ремесла  могли  заинтересовать  и  даже
восхитить ее. Бог свидетель, они оказывали такое зачаровывающее действие  на
слушателей писательских семинаров, на которых он иногда выступал, когда  был
помоложе.
     - Видите ли, молодой человек в замешательстве.
     - Да! Он  очень  запутался  и  это  делает  его  менее  интересным.  Не
неинтересным, а менее интересным. А эта профанация! Каждое  второе  слово  -
ругательство! Это-
     Она задумалась, автоматически кормя его супом, вытирая ему рот почти не
глядя: так опытная машинистка редко смотрит на руки; он начал  понимать  без
усилий, что она была нянькой сиделкой. Не врачом - нет,  врач  не  знал  бы,
когда будут стекать капли или не смог бы предугадать направление  каждой  из
них с такой точностью.
     - Если бы метеоролог, составляющий  прогноз  этого  урагана,  был  хоть
наполовину также добросовестен в его работе, как Энни Уилкз в ее, я не попал
бы в этот ужасный переплет, - подумал он с горечью.
     - В нем нет благородства! - закричала  она  неожиданно,  подпрыгивая  и
почти проливая ячменный суп на говяжьем бульоне  на  его  белое,  обращенное
кверху лицо.
     - Да, - сказал он терпеливо. - Я понимаю, что ты имеешь в  виду,  Энни.
Это правда, что Тони Бонасаро неблагороден. Он  -  дитя  трущоб,  пытающийся
вырваться из плохого окружения, понимаешь, и те слова... все  используют  те
слова в -
     - Нет! - прервала его она, бросая вызывающий взгляд. - Что ты думаешь я
делаю, когда езжу в магазин в город? Что ты думаешь я говорю? Теперь,  Тони,
дай мне пакет этого... корма для свиней или  пакет  того...  комбикорма  для
коров или ушные капли Кристинга? А  что  ты  думаешь  он  отвечает  мне?  Ты
чертовски права, Энни, придя прямо к...?
     Он лежал перепуганный на спине. Чашка опрокинулась  у  нее  в  руках  и
одна, а затем две капли супа упали на покрывало.
     - И потом я иду в банк и говорю миссис Боллингер: Вот один  ублюдок-чек
и лучше дайте мне пятьдесят вонючих долларов как можно быстрее?
     Мутный ручеек говяжьего бульона полился на покрывало. Она взглянула  на
него,
     затем на Пола и ее лицо исказилось: Вот, посмотри, что я наделала из-за
тебя!
     - Мне очень жаль.
     - Конечно! Тебе! Жаль! - закричала она и швырнула чашку в угол, где  та
вдребезги разбилась. Брызги супа разлетелись по  стене.  Она  задыхалась  от
ярости.
     Затем она отвернулась. Так она просидела секунд тридцать. Во время этой
сцены сердце Пола, казалось, остановилось.
     Через некоторое время она пробудилась и неожиданно прыснула со смеху:
     - У меня такой характер.
     - Мне очень жаль, - выдавил он из пересохшего горла.
     - Да, уж, вам следовало бы.
     Ее лицо обмякло и она угрюмо уставилась в стену. Он  подумал,  что  она
собирается снова отгородиться, но вместо этого она перевела  дух  и  подняла
свое тело с кровати.
     - У тебя не было ни малейшей необходимости использовать такие  слова  в
книгах "Мизери", потому что они не знали таких слов тогда. Их тогда  еще  не
придумали. Скотские времена требуют скотских слов, я полагаю,  но  это  было
лучшее время. Ты не должен отвлекаться от историй "Мизери",  Пол.  Я  говорю
это искренне. Как твоя верная поклонница.
     Она подошла к двери и оглянулась на него.
     - Я положу эту рукопись обратно в твою сумку и окончу "Ребенок Мизери".
Я может вернусь к рукописи позднее, после "Мизери".
     - Не делай этого, если она сводит тебя с ума, - сказал он  и  попытался
улыбнуться. - Я предпочел бы не огорчать тебя. Я ведь  полностью  завишу  от
тебя, ты же знаешь.
     Она не вернула ему улыбку.
     - Да, ты зависишь, - сказала она и вышла.
     Был отлив. Сваи оголились. Он начал дожидаться боя часов. Два удара. Он
лежал подпертый подушками, наблюдая за дверью. Она  вошла.  Поверх  кофты  и
одной из ее юбок на ней был фартук. В одной руке она держала ведро для мытья
полов.
     - Я полагаю, ты хочешь твое петушиное лекарство, - сказала она.
     - Да, пожалуйста.
     Он попытался улыбнуться ей обворожительно и снова почувствовал стыд. Он
чувствовал себя нелепо, чуждо.
     - Оно у меня, - сказала она, - но сначала я должна вымыть угол.  Убрать
то, что произошло по твоей вине. Тебе придется подождать, пока я не кончу.
     Он лежал на постели, вытянув  ноги  под  покрывалом  в  виде  сломанных
ветвей, холодный пот медленно струился по его лицу; он лежал и наблюдал, как
она направилась к углу, поставила  ведро  на  пол,  подняла  осколки  чашки,
выбросила их, вернулась обратно, встала на колени перед ведром, запустила  в
него руку и выловила намыленную тряпку, отжала ее и начала оттирать засохший
суп со стены. Он лежал и наблюдал, пока наконец его не  начало  трясти;  эта
дрожь усилила боль, но он ничего не мог поделать. Однажды она  обернулась  и
увидела его дрожащим и промачивающим постельное  белье  потом;  она  любезно
улыбнулась ему такой хитрой и все понимающей улыбкой,  что  он  с  легкостью
убил бы ее.
     - Все присохло, - произнесла она, отворачиваясь в угол. -  Боюсь,  тебе
придется потерпеть немного.
     Она заскребла. Пятно медленно исчезало со штукатурки, но она продолжала
погружать  тряпку  в  ведро,  выжимать  ее  и  тереть  стену;  весь  процесс
повторялся снова. Он не мог видеть ее лица, но сама мысль -вероятность-  что
она пришла пустой и может продолжать тереть стену часами, мучила его.
     Наконец - как раз перед тем,  как  часы  пробили  два  тридцать  -  она
поднялась и бросила тряпку в ведро. Затем  она  без  единого  слова  вынесла
ведро из комнаты.
     Он лежал в постели, прислушиваясь к  скрипу  половиц  под  ее  тяжелой,
твердой поступью, прислушиваясь,  как  она  выливала  воду  из  ведра  -  и,
невероятно, к звуку водопровода, когда она наливала еще. Он начал  беззвучно
плакать. Отлив никогда не уходил  так  далеко;  он  ничего  не  видел  кроме
размытых контуров высыхающих разбитых свай, которые отбрасывали  свою  вечно
изуродованную тень.
     Она появилась снова и застыла на момент в проеме двери, наблюдая за его
мокрым лицом с той же смесью стойкости и материнской любви. Затем  ее  глаза
обратились в угол, где не осталось и следа разлитого супа.
     - Теперь я могу сполоснуть, - сказала она, - иначе суп  оставит  слабое
пятно. Я должна все доделать до конца, я должна все привести в порядок.  То,
что ты живешь одна, как это делаю я, не  является  оправданием  безделия.  У
моей матери был девиз. Пол, и я живу, придерживаясь его: Один  раз  грязный,
всю жизнь неаккуратный, - сказала она.
     - Пожалуйста, - простонал он, - пожалуйста, больно, я умираю.
     - Нет, ты не умираешь.
     - Я закричу, - сказал он, начиная громче кричать.  Но  кричать  больно.
Крик причинял боль ногам и сердцу.
     - Тогда кричи, - сказала она. - Но  помни  -  это  т  ы  заставил  меня
пролить суп. Не я. Никто не виноват кроме тебя.
     Кое-как ему удалось удержаться от крика. Он следил, как  она  погружала
тряпку в ведро, как отжимала ее, ополаскивала стену, погружала - отжимала  -
ополаскивала.  Наконец,  когда  часы  в  комнате,  которую  он   представлял
гостиной, пробили три, она поднялась и подняла ведро.
     Она собирается уходить сейчас. Она собирается уходить и я  услышу,  как
она выливает воду в раковину, и может быть она не вернется сразу, а заставит
ждать себя часами, потому что еще недостаточно наказала меня.
     Но вместо этого она направилась к кровати и извлекла из кармана фартука
не две, а три капсулы.
     - Вот, - сказала она ласково.
     Он быстро и жадно схватил их в рот и, когда взглянул вверх, то  увидел,
как она поднимает желтое пластиковое ведро над ним. Оно заполнило  его  поле
зрения как падающая луна.  Сероватая  вода  полилась  через  край  ведра  на
покрывало.
     - Запей их, - сказала она. Ее голос был все еще нежным.
     Он уставился на нее во все глаза.
     - Ну, - повторила она. - Я знаю, ты можешь проглотить их без воды,  но,
пожалуйста, поверь мне, когда я говорю, что я могу  заставить  их  вернуться
снова. Это только вода для полоскания. Она не причинит тебе вреда.
     Она навалилась на него, как монолит, ведро  слегка  наклонено.  Он  мог
видеть тряпку, медленно крутящуюся в его темной глубине подобно утопленнику;
он  мог  видеть  тонкую   мыльную   пленку   на   поверхности.   Часть   его
воспротивилась, но он не засомневался.  Он  быстро  глотнул  воду,  пропивая
таблетки, и во рту у него остался такой же вкус, как если бы мама  заставила
его чистить зубы мылом. Его желудок подтянуло и он рыгнул.
     - Я не буду заставлять тебя их вырвать. Пол. Но ни одной капсулы больше
до девяти часов вечера.
     Она посмотрела на него пустым взглядом, затем лицо ее засветилось и она
улыбнулась.
     - Ты не будешь злить меня больше, не так ли?
     - Нет, - прошептал он. Сердить луну, которая приносит  прилив?  Что  за
мысль! Глупая мысль!
     - Я люблю тебя, - сказала она и поцеловала в щеку.  Она  направилась  к
выходу, не оглядываясь, неся ведро  так,  как  сильная  деревенская  женщина
носит ведро с молоком, слегка отстранив его от туловища и не допуская мысли,
что может пролить его.
     Он лежал на спине, ощущая во рту песок и штукатурку,  чувствуя  мыльный
вкус.
     Я не выкину... не выкину... не вырву!
     Наконец острота этой мысли стала сглаживаться и он понял, что засыпает.
Он удержал все в себе достаточно долго, чтобы лекарство начало  действовать.
Он выиграл.
     На этот раз.
     Ему снилось, что его  поедала  птица.  Это  был  нехороший  сон.  Затем
прозвучал выстрел и он подумал: Да, хорошо,  все  в  порядке!  Застрели  ее!
Застрели проклятую тварь!
     Затем  его  разбудил  (это  могла  быть   только   Энни   Уилкз)   стук
закрывающейся двери. Она отправилась выполнять повседневные  домашние  дела.
Он услышал неясный скрип снега у нее под ногами. Она прошла мимо его окна  в
белом халате с поднятым капюшоном. В прохладном воздухе был  виден  след  ее
дыхания. Она  не  взглянула  на  него,  сосредоточенная  на  своих  домашних
заботах: кормлении животных, чистке хлева, может быть, на обдумывании рун.
     Небо становилось темнокрасным - восход  солнца.  Пять  тридцать,  может
быть шесть часов!
     Прилив все еще был с ним и он не мог снова заснуть - хотел заснуть,  но
вынужден был  обдумывать  эту  странную  эксцентричную  ситуацию,  пока  был
способен разумно мыслить.
     Как он обнаружил, хуже всего было то, что он не хотел  думать  об  этом
даже пока мот, даже когда знал, что не может  найти  выход  из  сложившегося
положения, не обдумав его. Его мозг постоянно старался отбросить  эту  мысль
подобно тому, как ребенок отстраняет от себя еду, хотя ему было сказано, что
он не встанет из-за стола, пока все не съест.
     Он не хотел думать об этом, потому что жить только
     этим было слишком тяжело. Он не хотел думать об этом, потому что  когда
бы ни начинал, сразу же возникали неприятные ассоциации: то  как  становится
бессмысленным ее лицо, то как она заставляет его думать об идолах и  камнях,
и наконец как желтое
     пластиковое ведро быстро надвигается на него подобно обвалившейся луне.
Само обдумывание этих вещей не изменило бы его положения и  было  хуже,  чем
отсутствие мыслей; но поскольку  он  обратил  свои  мысли  к  Энни  Уилкз  и
направил их на его положение в ее доме,  то  эти  мысли  приходили  одна  за
другой, роясь и вытесняя одна другую. Его сердце  начинало  учащенно  биться
главным  образом  из  страха,  но  также  из-за   стыда.   Он   видел   себя
прикладывающим губы к краю желтого  ведра,  видел  грязную  воду  с  мыльной
пленкой и плавающей в ней тряпкой, видел все это и тем не менее  пил  ее  не
колеблясь. Он никогда не расскажет об этом никому, надеясь, что выберется из
этого кошмара. Он полагал, что попытается лгать  даже  самому  себе,  но  он
никогда не сможет сделать этого.
     Несчастный или нет (а он был таковым) он все же хотел жить.
     Думай об этом, черт побери! Господи, неужели ты  так  запуган,  что  не
можешь даже попытаться. Нет, но почти так.
     Затем случайная, сердитая мысль неожиданно пришла ему в голову:  Ей  не
нравится новая книга, потому что она слишком глупа, чтобы  понимать,  что  в
ней происходит.
     Мысль не была странной, но  при  данных  обстоятельствах  то,  что  она
чувствовала о "Скоростных машинах", не имело  значения.  Но  обдумывание  ею
сказанного по крайней мере представляло собой нечто новое, а  чувство  злобы
на нее было, лучше чувства страха перед ней; итак, он с рвением  пустился  в
размышления.
     Слишком глупая!  Нет.  Слишком  упрямая  и  неизменная.  Не  только  не
желающая изменить что-либо, но  враждебно  относящаяся  даже  к  самой  идее
изменения!
     - Да. И будучи сумасшедшей, неужели она совершенно по-другому оценивала
его работу, чем сотни тысяч людей по всей стране -  девяносто  процентов  из
них женщины - которые с трудом дожидались каждого нового описания из пятисот
страниц бурной жизни подкидыша, которой удалось возвыситься и выйти замуж за
пэра Англии? Нет, совсем нет. Они хотели Мизери.  Мизери  и  только  Мизери.
Каждый раз на написание нового романа у него уходил год или  два.  Это  было
то, что он сначала считал "серьезной"  работой,  затем  надеялся  на  это  и
наконец относился к ней с  чувством  ужасного  отчаяния.  Он  получал  поток
протестующих писем от женщин, которые в  большинстве  случаев  подписывались
"Ваша самая большая  поклонница".  Тон  этих  писем  варьировал  от  полного
замешательства (что обычно было наиболее болезненно) до упреков,  до  прямой
озлобленности, но суть посланий была одна и та же: Это не то, что я ожидала,
не то, чего я хотела. Пожалуйста, вернитесь к  Мизери.  Я  хочу  знать,  чем
занимается Мизери. Он мог написать современные книги "Под  вулканом",  "Тесе
из рода Д'Убервиллей",  "Пустые  слова",  но  это  ничего  не  значило.  Они
по-прежнему желали Мизери, Мизери, Мизери.
     Его трудно читать... он неинтересен... и эта профанация!
     Гнев вспыхнул в нем с новой силой. Гнев на ее закоснелую, беспросветную
глупость, гнев на то, что она  практически  похитила  его  -  держала  здесь
узником, заставляя его выбирать между питьем грязной воды из ведра и  жутким
страданием от раздробленных ног. Но сверх всего имела нахальство критиковать
его лучшую вещь.
     - Ну и хамка же ты! Пошла ты со своим сквернословием!  -  сказал  он  и
неожиданно почувствовал себя лучше, снова стал самим собой, хотя  знал,  что
его мятеж был мелким, жалким и бессмысленным - она была в хлеву,  откуда  не
могла слышать его и прилив был благополучно на месте под разбитыми сваями. И
все же...
     Он вспомнил ее входящую сюда, отказывающую ему в капсулах, принуждающую
дать ей разрешение на прочтение рукописи "Скоростных машин". Он почувствовал
краску стыда и унижения, согревающую его лицо, но теперь они  перемешивались
с настоящим гневом: он расцвел из искры в угасающее пламя. Он никогда никому
не показывал рукопись, пока не откорректирует и не перепечатает ее. Никогда.
Никому, даже Брайсу, его поверенному. Почему же он даже не -
     На мгновение его мысли были прерваны. Он услышал  приглушенное  мычание
коровы.
     Почему он даже не сделал копии, пока не готов второй вариант.
     Рукопись "Скоростных машин", находящаяся  сейчас  в  распоряжении  Энни
Уилкз, была единственным экземпляром во всем мире. Он сжег даже свои записи.
Плод двухлетней напряженной работы ей не понравился - да она сумасшедшая.
     Мизери - вот, что е и нравилось; Мизери - вот, кого она  любила,  а  не
какого-то сквернословящего молчаливого угонщика машин из испанского Гарлема.
     Он продолжал  вспоминать:  Можешь  использовать  страницы  рукописи  на
бумажные шляпы, если хочешь, только... пожалуйста...
     Гнев и унижение нахлынули вновь, пробуждая первую ответную тупую боль в
ногах. Да. Работа. Чувство гордости за свою работу, ценность самой работы...
все эти  понятия  постепенно  исчезали  во  мраке,  когда  боль  становилась
нестерпимой. То, что она будет делать  это  для  него  -  человека,  который
большую часть своей  взрослой  жизни  думал,  что  слово  писатель  являлось
наиболее важным определением его самого, казалось превращало ее  в  какое-то
чудовище, от которого он должен у бежать. Она действительно была  идолом  и,
если она не убьет его, то она может убить то, что было
     в нем.
     Теперь он услышал нетерпеливый визг поросенка  -  она  думала,  что  он
будет возражать, но он считал Мизери замечательным именем для поросенка.  Он
вспомнил, как она имитировала его, как ее верхняя губа сморщилась к носу,  а
щеки разгладились, как она действительно была  похожа  на  поросенка:  Уинк!
Уинк!
     Из хлева донесся ее голос: Своей лиг, лиг, лиг!
     Он лежал на спине, прикрыв  рукой  глаза,  и  старался  удержать  гнев,
потому что гнев помогал ему чувствовать себя храбрым. А храбрый человек  мог
думать. Трус - не мог.
     Вот женщина, которая была нянькой - он был уверен в этом. Была  ли  она
все еще нянькой? Нет, потому что она не ходила на работу. Почему она  больше
не работала по профессии? Это казалось очевидным. Не  все  ее  барахло  было
убрано в сундук, многие вещи болтались на вешалках. Бели это  было  очевидно
для него, несмотря даже на болевой туман, в котором он жил, это конечно было
очевидно для ее коллег. А он имел немного больше информации, помощью которой
можно было судить, сколько ее шмоток не  было  убрано,  не  правда  ли?  Она
вытащила его из-под обломков машины и вместо того, чтобы вызвать полицию или
скорую помощь, она водворила  его  в  свою  гостиную,  сделала  внутривенное
вливание в руку и уколола наркотиком. Наконец он впал, как она  называла,  в
респираторную депрессию. Она никому не сказала, что он был у нее, и если она
не сделала этого до сих пор, значит она не собиралась делать вообще.
     Вела ли бы она себя так же, если бы  на  его  месте  был  Джо  Блоу  из
Кокомо? Нет, он так не думал. Она скрывала его, потому что он был Пол Шелдон
и она-
     - Она моя самая большая поклонница, - промямлил Пол и положил  руку  на
глаза.
     Ужасное воспоминание всплыло в темноте: мать повела  его  в  Бостонский
зоопарк посмотреть  на  большую  величественную  птицу.  У  нее  было  самое
красивое, какое он когда-либо видел, оперенье: красное и пурпурное, а  также
королевское голубое и самые грустные глаза.
     Он спросил мать, откуда родом эта птица; и когда она сказала Африка, он
понял, что птица была обречена умереть в клетке, в которой она  жила  далеко
от того места, где Бог предназначил ей быть, и заплакал. А мать  купила  ему
мороженое и на некоторое время он прекратил плакать; затем он вспомнил птицу
и начал снова плакать. Тогда мать забрала  его  домой,  выговаривая  ему  по
дороге в Гинн, что он капризный ребенок и маменькин сынок.
     Это оперенье. Эти глаза.
     Боль в ногах начала опоясывать его.
     Нет, нет, нет.
     Он с силой прижал свой локоть к глазам. Из хлева доносились  отдаленные
глухие звуки. Конечно, невозможно было сказать,  что  это  было,  но  в  его
воображении...
     (твой мозг, твое творческое лицо - вот, что я имею в виду)
     ...он представлял, как она сбрасывает охапки сена с  сеновала  прямо  к
ногам, представлял, как они катают