сли  ее
ненавидел весь двор, включая оба дома близнеца.
   Бульдозер выл от счастья - он снова занимался любимым делом, а именно
нападал на жертву совершенно неспособную дать ему отпор.  В  отличие  от
того же Валерия. Жаркая собачья кровь  требовала  отмщения  за  недавний
перенесенный им и хозяином позор.
   Чук замер на снегу - черно-белый шерстистый комок, его хватило бы  от
силы на один укус надвигающейся черной беде.
   Валера понял это, как понял и то, что не успеет поднять Чука с земли.
А даже если успеет, то будет неминуемо сбит агрессивным зверем.
   И тогда он сделал то,  чему  научился  за  годы  беспросветной  своей
бездомной жизни - упал ничком и накрыл Чука своим телом.  Когда  ты  вот
так лежишь, сохраняя в объятиях ценную и нужную тебе вещь, то тебя можно
пинать ногами, бить, чем хочешь - эффекта не будет,  ты  почти  защищен,
как большая мягкая черепаха, особенно если на тебе надет толстый  бушлат
телогрейка, да ворох тряпья под ним.
   К сожалению или к счастью знают об этом только те, кого  часто  лупят
ногами.
   Бульдозер этого не знал - его в жизни никто не рискнул пнуть, поэтому
действия Валеры стали для него совершенной неожиданностью. Тело его  еще
продолжало поступательное движение вперед, маленький тупой мозг  пытался
анализировать поменявшуюся ситуацию и не  находил  адекватного  решения.
Когда Бульдозер понял, что не успеет за оставшееся время сменить  вектор
движения, было уже поздно.
   Законы физики сыграли против него, и огромный черный  пес  на  полном
ходу запнувшись от скорчившегося  человека,  перелетел  через  него,  и,
получив мгновенный крен в сорок пять градусов, вошел в сваливание.
   Мелькнули в воздухе скрюченные лапы с тупыми когтями, плоская морда с
лезущими из орбит глазами, веер слюней блеснул на слабом зимнем свету, а
потом Бульдозер с глухим ударом вернулся на грешную землю.
   На миг воцарилась тишина, Валера чувствовал, как  трепещет  крохотное
сердечко Чука, замершего у него в ладонях.
   - Ты что творишь, гад?! -  страдальчески  крикнул  кто-то,  -  что  с
животным сделал?
   Валера искоса глянул вправо, потом влево. Справа к нему бежал  Лапкин
- на лице боль и злость, слева со льда медленно поднимался  Бульдозер  -
на морде выражение, словно попал под давший ему имя образец строительной
техники.
   - Сволочь поганая!! - надрывался Лапкин, - Вонючий бомж! Развели вас,
шагу нельзя ступить, чтоб не запнуться!! Собак жрут, сволочи!!!
   Валера молчал. Он уже знал, что все позади. Чук был спасен -  вот  он
замер в ладонях.
   Даже, наверное, и не знает чего избежал.
   Причитая,  Лапкин  миновал  Валерия  и  помог  подняться  Бульдозеру.
Создавалось впечатление, что если бы тот не смог, Лапкин бы понес его на
себе. Но Бульдозер встал - гонор в нем пересек  нулевую  отметку,  хвост
вяло дернулся в стылом воздухе и ретировался вниз, так безопасней.
   Лапкин все орал, остановился подле Валеры и даже  занес  ногу,  чтобы
ударить,  но  совсем  рядом  была  улица   и   пешеходы   уже   смотрели
заинтересованно, так что бить не стал.
   Убрался сам и потащил  прочь  своего  ошалевшего  пса.  Когда  Лапкин
отошел на приличное расстояние Валера поднял голову  и  улыбнулся  -  он
выиграл очередную битву, защитил Чука, а значит, живет уже не зря.
   Но прогулки пришлось прекратить.
   В конце недели снова заявился  Слюнявчик.  Долго  и  нудно  стучал  в
закрытую дверь, а, на вопрос Валерия что ему надо, разразился длинной  и
слюняво-угрожающей речью.
   - Ты нас не уважаешь что  ль?  -  вопрошал  он,  -  Возгордился  блин
совсем?! Мы быдло, да?
   Такое что и разговаривать с нами нельзя? Так ты хочешь сказать?!
   - Уходи! - сказал Валерий, - иди прочь!
   - Кого ты там прячешь?! Думаешь, если дверь закрыл, я не увижу, да?
   В конце концов, он ушел, буркнув напоследок, что  так  лучших  друзей
обижать нельзя, и в следующий  раз  он  придет  с  Волчком  -  популярно
объяснить Валере, что так не поступают.
   Валере было плевать. Волчка он не боялся. Он за себя вообще не боялся
- отучила его жизнь думать о завтрашнем дне. Он боялся лишь за Чука.
   - Ничего, - сказал он, слушая, как Слюнявчик, гулко топая, взбирается
вверх по лестнице, чтобы выбраться на крышу, - Ничего Чук,  не  пристало
нам их бояться.
   Он протянул руку к клетке и Чук привычно прыгнул сначала на кисть,  а
потом ловко перебирая коготками на плечо. Там и замер.
   Эх,  ничего  в  тот  момент  не  показалось  Валере  угрожающим.   Не
предупредил его внутренний голос, не звякнул  внутри  тонкий  серебряный
звоночек - обрати, мол, внимание - плохо это может кончиться.
   Ничего этого не было. Жил Валера  себе  дальше  -  общался  с  Чуком,
крутился, вертелся, а в последнее  время  вдруг  заметил,  что  зачастую
выходит на улицу просто так - погулять.
   И вроде все та же серая зима, да снег сверху,  а  как-то  иначе  стал
воспринимать окружающее. Может, потому что год кончался  -  и  новогодье
давало уже давало о себе знать цветными гирляндами  в  витринах  дорогих
магазинов? Может, люди стали чуть напряженнее,  может  быть  веселее,  а
может просто более нервными? И все чаще слышны на улице  чьи  то  резкие
голоса - счастливые или злобные, но не нейтральные. Город  слегка  ожил,
встряхнулся под  снегом  и  многокилометровыми  лентами  цветных  огней,
вздохнул, и приготовился к новой своей фазе существования.
   Было ли так всегда, или только в последний год? Валера  не  знал,  но
склонялся к тому, что было.
   Было, просто он уже не видел и не слышал этого.
   В конце декабря Валерий пришел домой и объявил Чуку,  что  собирается
устроиться на работу.
   - Хватит тунеядствовать, -  сказал  он  восхищенно  замершей  морской
свинке, - будет работа, будут деньги. Будут деньги, будет все остальное.
Квартиру снимем настоящую, а Чук? С ванной! Меня теперь  возьмут  -  они
непьющих любят.
   Чук фыркнул, и завозился в своей клетке. Как и  Валера,  он,  похоже,
приближался к своему счастью.
   За полторы  недели  до  нового,  лучшего,  чем  прежний,  года,  ныне
бездомный, но  владеющий  многочисленными  мечтами,  Валера  возвращался
домой.
   Он гулял - снова гулял просто  так,  шел  себе  в  толпе,  глядел  по
сторонам и, похоже, наслаждался  жизнью.  Последний  раз  это  было  так
давно, что он уже не помнил этого забавного ощущения, когда краски ярче,
небо за тучами голубое, а грязный снег скрывает  зимнюю  сказку,  жухлую
траву и обещание весны. Хорошо было просто так идти. Гордо, как человек.
И никто не трогал его, не приставал,  даже  не  смотрел  косо  -  просто
потому, что так  может  идти  только  уверенный  и  ничего  не  боящийся
человек. А одежда... что одежда - это был как раз тот случай,  когда  не
она красит человека. Редкий случай.
   Он был вполне счастлив, бомж Валера, счастлив до того момента, пока у
подъезда его дома вдруг не появилась скособоченная тень и не метнулась к
нему навстречу. Валера замер. Давешнюю подругу Маньку он не видел уже  с
месяц или около того - с  тех  самых  пор  как  произошел  тот  досадный
инцидент с собакой. Содрогнулся, вспомнив, как лупил ее ногами. У нее  и
сейчас были синяки под обоими глазами - совсем свежие.
   И еще возникло нехорошее  предчувствие  -  маленький  серый  авангард
большой армии горя.
   - Аа... В-валерка, мля!! - заплетающимся языком возвестила Манька  на
пол улицы, говорить ей, впрочем, мешали и разбитые до  состояния  полной
недееспособности губы, - п-пришшел? А мы тут к те зашли, а т-тя нет? Где
гуляешь, а?
   - Зашли? - сказал Валера тихо, - когда зашли?
   - Да п-прямо щаз! Я, Костюнчик и Волчок! Погудели!
   Валере стало очень холодно - куда холоднее, чем было сейчас на улице.
Много холоднее.
   Мир сделался нечетким, кружащимся серым снегом.
   - Что... Что вы сделали?! - прошептал он еле слышно.
   Манька раскрыла по шире глаза, вгляделась в него, а  потом  испуганно
отшатнулась. Что-то подсказало ей, что именно с такими глазами человек и
совершает убийство.
   - Да ниче... - выговорила она, - Я ж грю, погудели хорошо.  Слюнявчик
обещание сдержал и крысу, что ты поймал, на закусь съел. Поймай еще, а?
   Небо рухнуло на землю, соприкоснулось с ней в грохочущем  и  плавящем
снег и мерзлую  почву  объятии.  Он  не  верил,  не  мог  поверить.  Мир
кончился,   время   вытекло   из   исполинской    стеклянной    половины
апокалипсических песочных часов и замерло. Замерзло.
   Все кончилось.
   Валерий вдруг обнаружил, что все  еще  стоит  на  ногах  -  каким  то
образом держится и не падает, хотя  хомут  обрушившегося  несчастья  уже
висит на шее, черный, неподъемный, и немилосердно давит.
   Но силы были -  и  он,  оттолкнув  перепугавшуюся  Маньку  с  дороги,
побежал вперед к мигающей желтыми окнами громаде дома.  Ноги  несли  его
сквозь снег сами по себе, без малейшего понукания. Несли к двери, дальше
по коридору мимо опешившей консьержки, вверх по лестнице -  выше,  выше,
мимо разноцветных прямоугольников чужих дверей, за которыми  живут  себе
счастливые обладатели своего  жилья,  много-много  этажей  без  малейшей
усталости, и дальше, к одинокой двери на чердак.
   Рывком дернув дверь, он ворвался к себе домой,  в  свой  пентхаус,  в
место, которое он привык считать домом и  надежным  убежищем.  Ворвался,
пылая от ярости, готовый  бить  и  убивать,  и  твердо  зная,  что  если
застанет этих сволочей на месте преступления то живыми они не уйдут.  О!
Нет  прощения  этим   мерзавцам   и   нелюдям!   Этим   человекообразным
прямоходящим тварям! Скотам в человеческом обличье!
   Валера стоял на пороге, тяжело и с хрипом дышал, и  бессильно  сжимал
кулаки.
   Потому что все уже закончилось, и на чердаке уже никого не было. Лишь
сиротливо ютились на столике остатки нынешней трапезы.
   Страшной  трапезы.  Останки  Чука  плавали  в  густом  вонючем   жиру
закопченной сковороды, что стояла на печке. Их было не много, останков.
   На негнущихся ногах Валерий подошел к печи и остановился. Он смотрел.
Смотрел на тонкие желтые кости,  на  покрытый  ошметками  темной  шерсти
череп, что в неизбывной муке скалил длинные  резцы.  Смотрел  на  свитый
колечками   почерневший   хвост   и   скрюченную   переднюю    лапу    с
растрескавшимися коготками.
   Смотрел на свою новую жизнь - жизнь, сгоревшую в чаде паленой  шерсти
и запахе дешевого масла.
   Окончательно. За окном падали и умирали снежинки - одна из другой.
   Этим же днем Валерий запил. Да так, что все предыдущие запои казались
на фоне этого легким вечерним коктейлем. Семь дней он пил беспробудно, а
на восьмой день у него случилась белая горячка и он стал пускать изо рта
пену и бросаться на прохожих, после чего был отловлен милицией  и  после
соответствующих  профилактических  побоев  отправлен   в   вытрезвитель.
Сознание к нему не возвращалось еще два  дня,  и  лишь  к  третьему  дню
случилось легкое просветление.
   Тогда то, в тесной камере-палате  районной  наркологической  больницы
ему неожиданно пришло в голову, что у Чука не было  длинного,  вьющегося
кольцами, хвоста, как не было таких выдающихся  желтых  резцов  и  серой
шерсти. Но было уже  поздно  -  затуманенный  интоксикацией  и  дешевыми
лекарствами мозг Валерия  уже  не  мог  логически  сопоставить  факты  и
пришедшая мысль погасла в очередном приступе горячечного бреда.
   Выйдя на свободу, он снова запил. Жизнь вошла в привычную колею.

Почтальон.

Вот почтальон - всегда звонит дважды.

   Он поднялся рано утром и вышел в хмурое, туманное, подобие  рассвета.
Было холодно, темно, шел колючий, резкий снег, но Константин Поляков  не
собирался оставаться сегодня дома. Как впрочем, и  вчера,  и  позавчера.
Как и завтра.
   Он любил  свою  работу  -  пусть  другие  называют  ее  глупой  и  не
соответствующей статусу.
   Даже откровенно вчерашним днем - все равно любил. А когда любишь, все
равно что, прощаешь многое.
   Почтальон по имени Костя, тридцати лет от роду, без особых амбиций  и
жизненных планов, и, кроме того, единственный сотрудник мужеского полу в
районном почтамте  бодро  топал  сквозь  вяло  просыпающийся  день  и  с
удовольствием вдыхал морозный воздух.
   Ну и что, что почтальон? Пусть другие подтрунивают - с толстой сумкой
на ремне кто стучится в дверь ко мне? Есть работы и похуже,  даже  много
похуже. Вот, например мусорщик - он их регулярно видит по утрам -  злых,
неопохмелившихся, с матом ворочающих смрадно воняющие  ржавые  бачки,  а
потом загружающих их на подъемник, глядя как  вниз  осенним  дерьмопадом
вялятся отходы жизнедеятельности окрестных домов. А ведь  впереди  целый
день трястись в благоухающей таратайке, мерзнуть, вдыхать запах отбросов
и перегара соседа.
   Или  вот,  например,  дворники.  Они  вообще  то  неплохие,  хотя   и
необразованные. Просто с утра у них всегда плохое настроение -  еще  бы,
вставать в такую рань  и  чистить  тяжелый,  нападавший  за  ночь  снег,
прекрасно сознавая, что та же перспектива будет и завтра и  послезавтра,
и вообще пока не закончится эта мерзкая зима.
   Или даже водители  грузовиков  коммунальных  служб  -  что  под  утро
выгоняют свои, похожие на огромных оранжевых жуков грузовики и  начинают
полировать ими обросшие снегом улицы.
   Час за часом медленно ползут вдоль бордюра под заунывный, давящий  на
уши шум двигателя, и так хочется  спать,  и  руки  мерзнут  на  сколькой
баранке.
   Нет, хорошо быть почтальоном. Особенно здесь, у них. Район маленький,
легко обходится за пару  часов  пешком.  Места  знакомые  с  детства.  С
детства знакомый народ, что под конец твоего обхода начинает спешить  на
работу. Опять же людям полезен. Вот здесь, в этой толстой, криво  сшитой
из кожзаменителя, сумке на ремне, газеты, журналы  и  письма  -  главное
письма, которые  отправили  совсем  незнакомые  люди  другим  незнакомым
людям, отослав вместе со строками  часть  себя  -  хорошую  или  плохую,
поделившись надеждой, счастьем, тяжелыми предчувствием.
   А ты работаешь  перевозчиком  -  переносишь  чужие  эмоции  тщательно
скрытые от посторонних глаз белыми бумажными конвертами,  и  может  быть
поэтому, чувствуешь себя  нужным.  Это  очень  важно  -  чувство  долга,
чувство полезности. Тебе  доверяют,  а  значит,  изволь  выполнять  свою
миссию качественно. И пусть в твоей сумке  не  секретный  план  военного
наступления, а всего лишь вечный пересуды старушек, треп домохозяек,  да
воркование влюбленных парочек разлученных случаем, все равно  -  они  на
тебя надеяться, и вполне возможно,  расстроятся,  не  получив  желанного
послания. У них будет испорчен день или даже сломана жизнь  -  на  почте
ведь не читают того, что  пишется  в  письмах.  Не  позволяет  им  давно
сформулировавшееся подобие кодекса чести.
   И Константин Поляков не хотел никого расстраивать, а уж ломать  жизнь
и подавно - он был добрым и мягким по натуре, так  что  имелось  у  него
одно правило: письма доставлять всегда. Даже  если  это  требует  лишних
затрат времени и сил. В конце концов эти самые  затраты  не  идут  не  в
какое сравнение с чувством морального удовлетворения и гордости за  себя
после каждого такого внепланового акта доставки.
   Воистину,  немного  народу  может  позволить  себе  такую   гармонию.
Полякову было чем гордиться. В итоге он был одним из немногих оставшихся
настоящих энтузиастов своего дела. А таким людям  смешки  посторонних  и
даже язвительные замечания коллег по работе совершенно без разницы.
   Вот и этим сумрачным утром самого конца  декабря,  Поляков  вышел  на
обход в приподнятом настроении. Пускай сверху идет мокрый снег,  а  тучи
так низко приникли к земле, что, того и  гляди,  породнятся  с  туманом,
пускай серая  холодная  завесь  скрывает  яркую  предновогоднюю  мишуру.
Пускай, ноги скользят и путаются в грязной, полужидкой каше.
   Наплевать, когда в сумке лежат свежие письма, а  где-то  дальше  -  в
городе,  люди  ждут  их,  с   нетерпением   или   хотя   бы   с   легкой
заинтересованностью, что уже хорошо.
   Константин топал вдоль улицы, сумка хлопала его  по  боку,  он  кивал
дворникам и те хмуро зыркали на него в ответ, улыбался мусорщикам и  они
лишь глянув на него, обрушивали очередной мусорный водопад в недра своих
машин,  он  даже  приветливо  кивал  оборванным,  вышедшим  на   дневное
собирательство опустившимся бомжам  и  шутливо  отдавал  честь  занявшим
рыбные места милиционерам. Те  ухмылялись  скабрезно  и  тыкали  в  него
пальцами - вот, мол, придурок пошел! Но Поляков на них не обижался - они
явно не любили свою работу.
   Утренние сонные фонари проплывали у  него  над  головой  оранжевые  и
синие, добрые и  злые,  теплые  и  холодные.  Тени  от  него  множились,
дробились и играли в какую то  свою  игру,  а  со  всех  сторон,  словно
дыхание могучего многоглавого зверя доносился шум просыпающегося города,
нехотя готовившегося встретить новый день.
   Вот и первый дом - подъезд, почтовые ящики  как  соты  приклеенные  к
стене. Ворох рекламных проспектов наверху и пара истоптанных листков под
ногами.
   - Вот и я, - сказал Константин, опуская первую порцию печатного слова
в тонкую прорезь.
   Сюда пара  газет,  сюда  письмо,  а  сюда  яркую  цветастую  открытку
пестреющую еловыми лапами - их будет все  больше,  этих  поздравлений  с
новым годом, официальных и не очень.
   Толстый глянцевый журнал в пластиковой упаковке  -  яркий,  модный  и
бессмысленный.
   Пара писем - их становится все меньше,  надо  признать  -  народ  все
охотнее осваивает электронную почту, гонится за  высокими  технологиями.
Придет день, и они совсем исчезнут, конверты из плотной бумаги с  синими
завитками букв внутри. Полякова это слегка печалило, он видел, что  день
этот уже не за горами. А жаль - есть  что-то  романтичное  в  написанных
живой рукой строчках.
   Он обошел еще один подъезд, и еще, и  в  каждом  оставлял  что-то  от
себя, словно странный сеятель,  что  вместо  зерен  рассыпает  хрустящие
белые листы бумаги.
   Константин довольно давно работал почтальоном - он знал свой участок,
и почти знал людей, что живут на нем. Он давно  выучил  их  пристрастия.
Каждый из этих, живущих за закрытыми дверями людей заказывал себе что-то
свое, отражающее его вкусы и пристрастия.
   Вот,  например,  есть   здесь   автомобилист   -   большой   любитель
четырехколесных повозок, и к нему приходит сразу три или четыре журнала,
с ярких обложек  которых  глядят  футуристические  мордашки  современных
автомобилей. Зачастую одних и тех же.
   Или вот любитель ТВ - наверняка это его спутниковая антенна торчит из
абсолютно плоской стены одного из домов - у него там десяток каналов,  и
к каждому требуется программа, что он  и  выписывает.  Опять  же  стопка
журналов.
   Путешественник  -  наверное,  богат,  раз  может  позволить  посетить
напечатанные  на  гладких  страницах  экзотические  пейзажи.  А   может,
напротив, беден и потому посещает их только в мечтах,  тоскливо  вздыхая
над раскрытым журналом.
   Компьютерщик - вот  этому  точно  никогда  уже  не  придет  бумажного
конверта, давно уже перешел на электронную связь.  Зато  к  нему  придет
журнал о софте и  железе  и  игровое  издание  с  блистающим  спрятанной
радугой  компакт  диском.  Аккуратно  опускаем  его  в  ящик,  радуются,
виртуальный ты человек!
   Вот тут  самое  интересное  -  два  тонких  научных  издания.  Совсем
блеклые, без картинок и кричащих цветов, да и печатаны у  нас.  Если  их
открыть то найдешь множество ровных черных строчек научного  текста,  да
похожие на диковинных насекомых хитросплетения формул. Кому это? Поляков
представлял, что это профессор - маленький  старичок  в  толстых  очках.
Лауреат каких ни будь незнакомых премий, владелец патентов на ничего  не
говорящие обычному обывателю изобретения. С тихим шелестом  отправляются
в ящик эти порождения науки.
   А вот тут у нас совсем другой пример - журнал легкой эротики,  журнал
о бодибилдинге и глупейшее молодежное издание. Кому это? Да мы, в