тым перстнем на пальце он нес светлое будущее Анны.
   Вот он позвонил в дверь - один раз, без  спешки.  И  сразу  подбежала
мать, засуетилась, заговорила-затараторила, рассыпаясь в приветствиях.
   И, чуть ли не ведомый ею под руки,  Николай  Петрович  проследовал  в
комнату Анны  -  большой  и  представительным,  очень  видный,  пахнущей
дорогим одеколоном.  Увидев  Анну,  он  покровительственно  улыбнулся  и
провозгласил ободрительно:
   - О! А вот и наше юное дарование! Художницей хочешь быть?
   - Хочу... - тоненько сказала Анна и улыбнулась.
   От улыбки этой Николай Петрович слегка увял, но задора и важности  не
утратил.
   - Ну  что  ж,  -  представительно  молвил  он,  оглядывая  комнату  с
некоторой неприязнью, - давай, показывай, что у тебя  есть...  Посмотрю,
так сказать, оценю...
   Мать, выглядывала из-за его широкой спины и вся лучилась  невменяемой
радостью.
   Замахала руками - показывай скорей.
   - А вон на мольберте, - с той же улыбочкой указала Анна.
   Чуть нахмурившись,  Аннино  светлое  будущее  -  Николай  Петрович  -
наклонился и взяв  промасленное  полотно  двумя  пальцами  с  идеальными
обработанными ногтями, потянул на себя.
   Полотно упало. Анна вдруг заметила что картина, которая  должна  быть
на мольберте стоит в углу, понуро наклонившись.
   Николай Петрович молчал. Он смотрел на картину. Он не мог  произнести
ни слова. Анна улыбалась.  Лицо  матери  медленно  принимало  удивленное
выражение.
   Пауза  затянулась.  Солнечные  лучи  медленно  ползли  по  комнате  и
норовили лизнуть ноги присутствующим. На пороге комнаты Дзен бесстрастно
медитировал на колышущиеся случайным сквозняком занавески.
   Николай  Петрович  издал  странный  визгливый  звук.  Анна   иронично
приподняла бровь.
   Николай Петрович хрюкнул, а потом из его голосовых  связок  вырвалось
первое за последние две минуты слово:
   - Мама... - тонким-тонким голосом выдавил из себя Николай Петрович, а
потом,  покачнувшись,  начал  неотвратимо  падать,  утаскивая   в   свой
прощальный штопор Анино будущее.
   Он упал на ковер, глаза его закатились.  Мать  в  ужасе  смотрела  на
распростершееся на ковре тело.
   Анне стало совсем покойно. Она  миновала  неподвижного  Петровича  и,
подняв мольберт, пошла к выходу.
   - Куда ты, доча? - севшим голосом спросила мать.
   - Николаю Петровичу не понравилось, - указала Анна на тело, - картину
надо доработать.
   И, неся в руках выпятившийся ужас, она пошла к дверям. Как была  -  в
домашних тапочках.
   На середине пути ее накрыло и мир померк, потерял очертания, утонув в
черной, как смола дымке. На миг Анна пришла в себя во дворе, когда  стоя
на знакомом пятачке рисовала дом.  Руки  ее  увлеченно  работали,  мозги
перегорали и источали сизый дым, очень похожий на тот  который  был  при
сжигании картины.
   Анна рисовала и рисовала, как есть криво, а потом  подняла  голову  и
вдруг поняла, что все это время рисовала чистую правду.
   Дом рос. Он разбухал, взмывал на все новые и новые этажи, и маленькие
его окошки источали багрянец, он терял прямоугольную  форму,  становился
округлым, серо-лишайчатым, отвратительным. Он стремился поглотить все  и
вся вокруг. Он нависал, наступал - огромный черный зверь  со  множеством
пылающих глазок-окон. Он становился все выше и выше, и тень его пала  на
Анну и она закричала, потому что понимала, что произойдет дальше, а  она
не хотела... не, еще рано... слишком рано...
   Дом накрыл ее, чернота пала на тающий мир и закрыла Анне глаза.
   Кисть выпала из руки и утонула в пропитывающемся тьмой снеге.
   Юную художницу Анну Воронцову нашли лишь час спустя -  она  сидела  в
тающем снегу, промокшая, выпачканная в краске и совершенно  невменяемая.
Следующие несколько недель  она  провела  в  психиатрической  клинике  с
диагнозом:  "параноидальная  психопатия   на   фоне   острого   нервного
расстройства", где добрые люди в белых  халатах  и  с  острыми  шприцами
быстро доказали ей, что все происшедшее являлось плодом ее расстроенного
рассудка.
   Она приняла это объяснение с  радостью,  и  после  ускоренного  курса
лечения быстро пошла на поправку.
   Мать приходила к ней каждый день и подолгу  баюкала  в  своих  нежных
руках, плача и приговаривая:
   - Ах ты мое дитяко... красавица моя... доченька...
   А Анна прижималась к ней, и тоже  плакала.  И  чувствовали  они,  как
что-то важное и нужное, без чего невозможно жить,  возвращается  к  ним,
становится всеобъемлющим.
   - Мама, моя  мама...  -  шептала  Анна  и  глотала  слезы,  -  я  так
виновата...
   Картину так и не нашли. Так же как и мольберт.
   Через две недели Анна  вернулась  домой,  и  на  пороге  своего  дома
увидела письмо.
   Подняла его, распечатала, но за то время,  пока  конверт  пролежал  в
мокром снегу строчки расплылись и исчезли с желтой бумаги.
   Николай  Петрович  успешно  вылечился  от  инсульта  и   вернулся   к
руководящей работе. В семью Воронцовых он, впрочем, так и  не  вернулся,
предпочитая не узнавать их, встречая на улице.
   Жизнь вошла в колею и бодро покатилась сквозь весеннюю капель.
   Анна и не вспоминала бы о случившемся с ней в  конце  зимы,  если  бы
как-то раз Дзен  не  приволок  с  прогулки  кусок  замерзшего  холста  с
несколькими крупинками  серо-черной  краски.  Холст  был  чем-то  смутно
знаком,  художница  не  могла  вспомнить  чем,  а  когда  вспомнила,  то
ужаснулась, но было уже поздно чего-либо делать и решать.
   Потому, что  той  же  ночью  начались  сны,  и  жизнь  ее  разительно
переменилась.
   Впрочем, не у нее одной.

Интерлюдия вторая.

   Пыль. Тишина.  Вокруг  пьяно  кружатся  галактики,  а  снизу  овевает
бледно-голубой свет Земли. В белесом этом  отсвете  белая  маска  клоуна
смотрится чуть ли не страшнее, чем "лицо" жницы.  Все  молчат  и  глядят
вниз.
   Поэт: Ну вот... дождались.
   Клоун: бывает и хуже.
   Поэт: Куда уж хуже. Ты только глянь на это!
   Клоун: А что?
   Улыбается дурашливой улыбочкой. Видно, что он так к ней  привык,  что
лицо его совершенно не отражает творящуюся  внутри  бурю  чувств.  Глаза
поблескивают, отражая звезды.
   Поэт: Не вышло... я так и знал. Все этот дом, проклятый...
   Клоун: Ну, положим, с картиной было забавно и...
   Поэт: И надо ж так случиться - в  нашу  смену!!!  И  эти  семь  -  ну
посмотри на них, что видишь ты?
   Клоун: Семь идиотов. Они смешные, так как любят жизнь. Амбиций море -
славно копошатся! А!?
   Поэт: Собачник, весь обросший шерстью, что любит  золото,  а  выше  -
чокнутый маньяк, отброс высоких технологий и этот...
   Клоун: Просто Отброс!
   Поэт: Любитель хомячков...  юннат,  давно  не  юный!  Да  главпочтамт
ходячий с толстой сумкой.
   Клоун: Уже не толстой...
   Поэт:  Молчи,  я  думаю...  еще  есть  школьник  -  не  дай  Бог   он
повзрослеет, мир еще знал таких тиранов, а следом тот прыгун через  луну
- ты думаешь, был шанс?
   Клоун (косясь в сторону  Жницы):  Ну,  разве  только  в  отраженье  в
луже... А ведь не полетел, повис как на тарзанке.
   Поэт: Вот-вот, а лучше бы упал,  красиво  б  распластался...  И  эта,
городская сумасшедшая.
   Клоун: Я видел полотно - всего аж передернуло. Нас это  ждет,  ха-ха!
(широко улыбается, но в месте с  тем  видно,  что  не  искренне.  Вообще
создается впечатление, что внутри Клоун  патологически  серьезен)  Поэт:
Нас ждет... Их уж захватило, а дальше  будет  больше.  Что  нам  делать,
Клоун?!
   Жница (в течение беседы продолжает молчать,  задумчиво  глядя  из-под
капюшона на красивый  полукруг  Земли.  Белые  худые  пальцы  перебирают
ребристую ручку садового инструмента, потом вдруг делает  взмах,  словно
разминаясь).
   Клоун (вздрагивая): А что мы можем. Она ведь нам не  хочет  помогать.
Быть может дом сровнять с землей?!
   Поэт (тяжко вздыхая): И не думай. Ведь там такие силы, замешаны,  что
нам пред ними только расстилаться... Куда как проще шлепнуть семерых!
   Клоун: Все так плохо? А как же гуманизм?
   Нервно  улыбается,  галактики  наворачивают  парсеки  на   вселенском
спидометре. Обитатели сцены угрюмы и подавленны. Жнице все  параллельно,
эфирный ветерок треплет ее черное одеяние и яркие блестки на  нем.  Поэт
задумчиво смотрит, как колышется балахон. Потом лицо его озаряется.
   Поэт (после паузы): Мне очень жаль. Жизнь людей бесценна, но  наша-то
бесценней будет их... Клоун!!
   Клоун: А?
   Поэт: Я, кажется, придумал... Идея! Эврика!!
   Клоун: Выкладывай!
   Поэт: Уж коль мы не  смогли  достать  их  здесь.  Так  может  быть...
попробовать нам тонкие миры?!
   Клоун вскакивает и  делает  колесо  по  сцене,  руки  у  него  слегка
трясутся, так что в верхней части колеса он чуть не падает.
   Клоун: Тонкие миры!! Да! Да! Да! Да! И как я не додумался?
   Поэт (про себя): Не удивительно... (громко):  Сквозь  тонкие  миры  -
ведь это так же сильно влияет на событий ход земной. Возьмешься, Клоун?!
   Клоун: Возьмусь! Не будет семерых,  а  черт  с  ним  с  домом!  Пусть
обстоится там до обалденья!
   Поэт: Ага... хоть было бы  лучше,  если  бы  она  взялась  (кивает  в
сторону Жницы, та не реагирует) но и мы сгодимся. Изящный ход  -  своими
же мозгами, себя загубят. Я гений, да?
   Клоун: Сказал бы кто ты, но нам работать вместе. Приступим друг мой!
   Поэт: Приступим!
   Вместе поднимаются и творят,  отчаянно  взмахивая  руками  в  сторону
земного  шара  и  яростно  споря.  После  завершения   труда   бессильно
опускаются обратно на подмостки.  Клоун  шумно  отдувается.  Вдвоем  они
неприязненно посматривают на Жницу.
   Клоун: Одно я не пойму... что она вообще здесь делает?
   Жница (Молчит, молчком, однако  приходит  в  голову,  что  она  знает
что-то недоступное остальным).
   На земле начинается закат. Из космоса это так же красиво, но  напрочь
лишено всякой патетики и мистической окраски.
   В самый прекрасный момент прощания со днем вконец озлобившийся  Клоун
смачно плюет в сторону земного шара.

Катрен второй.

СНЫ.

   Is this just fantasy?

Революционер.

   В первый день весны Алексей Красноцветов заснул и увидел сон.
   Мнилось ему, что стоит он посреди цветущей летней лужайки,  и  теплый
ветерок колышет  ему  волосы,  а  сверху  пригревает  ласковое  июльское
солнышко.
   Но что-то странное было в этой лужайке. Красноцветов  мигнул,  втянул
носом воздух.
   Лужайка была черно-белой.
   Как в старых фильмах, когда даже сама пленка кажется покрыта пылью от
времени. И небо было черно-белым, и черно-белые облака плыли по нему,  а
снизу сверкающему белому солнцу приветливо качали головками  черно-белые
цветы. Мир выцвел. Красноцветов подумал, что, наверное, надо  испугаться
такому явлению - не видеть цвета это ж почти  что  быть  слепым!  Но  не
испугался, потому что полностью черно-белым лужок все-таки не был.
   Над травой  плавал  текучий,  полупрозрачный  туман  диких  кислотных
расцветок, он был слоистым, где-то густым, а где-то  подобен  прозрачной
кисее. Он колыхался, менялся слоями, как грозовые тучи,  закручивался  в
крошечные водовороты, воронки и смерчи.
   Делал он это, впрочем, совершенно бесшумно.
   И опять захотелось Красноцветову  испугаться,  больно  уж  дико  было
кругом (ему пришло в  голову,  что  такой  эффект  может  возникнуть  от
наркотика, он читал об этом, но ведь точно знал что  никаких  наркотиков
не принимал!) Тогда он просто  закрыл  глаза,  спасаясь  от  мельтешения
цветных  вуалей,  что  вились  вокруг  подобно  флагам  на  демонстрации
душевнобольных.
   А вуали не исчезли. Остались под веками, как остаются фиолетовые тени
на сетчатке, стоит глянуть на  солнце.  Красноцветову  подумалось,  что,
возможно, он видит ауры - жизненную силу травы и деревьев, и цветов,  но
потом отмел эту мысль - какие уж там ауры, он цвета то больше не видит.
   Кроме того, Алексей Сергеевич неожиданно сообразил, что видит  их,  в
общем то, не глазами. Ноздрями он их видел, ноздрями.
   Чувство было до того необычным, что он изумленно  фыркнул.  И  тотчас
перед его закрытыми веками  возник  давно  знакомый  силуэт,  присел  на
травяную кисею (совсем не зеленую, а  медово-золотистую),  и  дружелюбно
взмахнул кисеей хвоста. Вернее взмахнула.
   Красноцветов открыл глаза и увидел Альму. Большая овчарка,  почему-то
стала еще больше. В черно-белых (он помнил, что они были медовые,  почти
как нынешняя трава) светился ум и понимание.
   - Это ты Альма? - спросил Красноцветов, - пришла ко мне?
   - Пришла, - кивнула Альма, - я всегда с тобой, помни это.
   - Ты разговариваешь... как человек.
   - Нет, - овчарка встряхнула головой, - это ты говоришь как собака.
   - Но я... - сказал Алексей Сергеевич, - постой, я...
   Альма сидела на черно-бело-золотистой траве и улыбалась. Красноцветов
не мог понять, откуда он это знает, ведь морда животного была совершенно
неподвижна, пока не сообразил, что улыбается цветная Альмова вуаль.
   Разгадка пришла неожиданно.
   - "Да это же запахи" - воскликнул про себя Красноцветов, -  "Вот  как
они выглядят".
   И переступил мохнатыми когтистыми лапами - они-то как раз  отвращения
не вызывали - мощные, созданные для быстрого бега.
   - Но почему? - спросил он Альму.
   - Может быть, ты подсознательно хотел этого? Ведь не зря же  ты  стал
собачником.
   Помнишь, все цитировал про то, что  чем  больше  узнаешь  людей,  тем
больше любишь собак?
   Вот и воплотилась твоя потаенная мечта, вот ты и оказался здесь.
   - Но как это случилось, и где это здесь?
   - Об  этом  тебе  лучше  спросить  Дзена  -  сказала  Альма  и  снова
улыбнулась по собачьи (он теперь  понял,  каким  нелепыми  и  уродливыми
кажутся попытки собак подражать человеческой улыбке с помощью мимических
мышц, улыбаться запахами у них получалось куда  изящней),  -  он  у  нас
главных по метафизике. А здесь... это значит здесь, у нас, в Мире собак.
   - Мир собак... - выговорил Красноцветов потрясенно.
   Он глянул  на  небо  -  оно  должно  быть  голубое,  но  сейчас  было
серебристое, неживое, почти полностью утеряло свою глубину. В  трех  или
четырех местах мертвый блеск прерывали оранжево-красные шлейфы.  Алексей
решил, что видит самолеты, но ведь это запахи, а значит все проще -  это
птицы. Яркий красный запах бешенного птичьего метаболизма.
   - Не вздумай отрубаться! - строго сказал Альма, - быть собакой совсем
не плохо.
   - Я и не говорил, что плохо, - сказал Красноцветов, - А где Дзен?
   - Ты разве не чувствуешь?
   Он  чувствовал  -  ощущения  потихоньку  вставали  на  свои  места  -
первичная дезориентация проходила.
   Красноцветов обернулся, и действительно увидел остальных.
   Тут были все - кривоногая и лупоглазая Дося, безумный Чак,  смотрящий
с  высокомерием,  элегантная  Лайма-Джус  в  облаке  фиолетовой  пахучей
шерсти, и Дзен - который, как сразу  понял  Красноцветов,  был  вожаком.
Чау-чау поглядывал снисходительно и дружелюбно.
   Алексей Сергеевич ощутил, что животных стало  куда  легче  различать.
Словно они вдруг обрели скрытую доселе индивидуальность. Да  так  оно  и
было - воспринимая запахи, Красноцветов уже не за что бы ни спутал  того
же Дзена с другим чау-чау. Дзен  был  настоящим  мыслителем,  это  сразу
бросалось в глаза. Красноцветов почувствовал невольное уважение  к  этой
импозантной, рыжеволосой фигуре.
   Ему не показалось это странным  -  мозговые  ресурсы,  отвечающие  за
сравнения тоже перестраивались. Мир собак с каждой  секундой  становился
все понятней.
   - Я вижу все здесь, - сказал Дзен низким представительным  баритоном.
Собаки засуетились, кое-кто стал преданно заглядывать в глаза вожаку,  -
И даже наш спутник тоже - он кивнул в сторону Красноцветова, -  в  таком
случае, я рад объявить, что наш поход продолжается.
   - Да! - крикнул Чак, - Да! Вперед! Рвать глотки ненавистным  палачам,
да!
   - И это тоже, Чак, - сказал Дзен, - но всему свое время.  Сейчас  нас
шестеро - не слишком хорошее  число,  но  мы  больше  никого  не  смогли
переманить на нашу сторону. Все слишком бояться Мясника. И не  напрасно.
Но, нам обещали всяческую поддержку, питание и снаряжение.
   - Было бы неплохо получить часть питания прямо сейчас, - сказал  Дося
ворчливо.
   - Извини. Как я уже сказал всему свое время.
   - Надо рвать им глотки и питаться кровью. Пусть знают,  что  не  один
Мясник может пить кровь! - крикнул Чак.
   На этот раз животные заволновались,  Лайма  низко  тявкнула,  выражая
согласие.
   Красноцветов вдруг заметил, что собаки выглядят плохо - они худые, их
шерсть свисает грязными космами, а на боках слиплась от крови.  Да  и  в
глазах горел какой-то диковатый огонь.
   - А что здесь происходит? - спросил Алексей против воли.
   На него уставились глаза - вроде собачьи, но совсем не бессмысленные.
Он заметил,  какие  яростные  они  у  Чака,  и  что  у  Доси  понурые  и
затравленные.
   - У нас поход, - сказал Чак - поход против зла!
   - Можно сказать и так, - произнес Дзен, - сейчас мы двинемся в  путь,
и если ты не возражаешь, я расскажу тебе обо всем по дороге.
   Красноцветов кивнул, и словно только этого и ожидали - компания  псов
неторопливо затрусила сквозь черно-бело-пахучую траву - куда  то  вглубь
лужайки. Алексей Сергеевич, все больше срастающийся  со  своей  собачьей
шкурой занял место подле Дзена. В нос  шибало  одуряющими,  уводящими  в
сторону запахами, которые рассудительный мозг Красноцветова  раскладывал
на составляющие, да выражал в виде цветной вуали.
   - Это Мир собак, - сказал Дзен, вальяжно вышагивая,  -  в  нем  живут
собаки, он для них создан. Это не Собачий  рай,  но  место  тоже  вполне
приятное. Здесь много глупой,  не  боящейся  нас  дичи,  вода  в  ручьях
ледяная, а небо прекрасного стального оттенка.  Здесь  не  бывает  зимы,
дожди идут редко и в меру. Здесь нет волков или других крупных хищников.
Это может показаться Эдемом, но как я уже сказал  это  не  Собачий  рай.
Потому что здесь есть Мясник.
   - Мясник, о да,  Мясник!!  -  подпрыгнул  Чак  в  пароксизме  ярости.
Остальные при упоминании этого имени слегка приуныли.
   - Мясник, - выговорил Дзен, - он тиран. Деспот. Он правит нами и всей
этой благоуханной и богатой землей.  Но  на  этих  самых  богатых  пищей
землях мы голодаем! Нам не разрешено охотиться,  не  разрешено  пить  из
ручья больше определенной нормы. Мы в  рамках  закона.  А  закон  -  это
Мясник.
   - Это его реальное имя, или прозвище?
   - Прозвище, но и реальное имя у него примерно такое же.  Он  живет  в
могучей крепости из черного вара, посередине нашего Собачьего мира.  Его
охраняет гвардия - элитные спецчасти, задачей которых является  всеобщее
контроль над населением.
   - Все их бояться, - сказал Дося понуро, - он знает толк в казнях.
   - И что,  -  спросил  Красноцветов,  -  неужели  у  него  совсем  нет
противников, оппозиции?
   - Есть, - сказал Альма, - весь Собачий мир.
   - Так что же, неужели не было попыток поднять восстание, бунт?
   Дзен  покосился  на  него.  Алексей  обернулся  и  увидел  такой   же
напряженный взгляд Альмы.
   Позади Чак гневно фыркнул.
   - Что? - сказал Красноцветов, - мы? Но нас же только шестеро!
   - Дося права, - произнесла Альма печально, - все его боятся.  Знаешь,
что он делает с непослушными режиму? Раздирает на куски  перед  дворцом.
Может быть, ты слышал ночью, как стая собак уничтожает одну пришлую?
   - Так получается это он, Мясник?
   - Его влияние.
   Они пересекли лужайку и  сейчас  двигались  по  густой  траве,  вдоль
лесного массива. Если бы не запахи, Красноцветов бы и  подумать  не  мог
что здесь проходит дорога. Однако так оно и  было  -  сероватый  пыльный
тракт, состоящий из смеси запахов сотен и сотен животных проходил здесь,
не видимый простому глазу.
   - У нас не очень много больших собак, - продолжил Дзен, -  а  гвардия
Мясника вся состоит из отборных доберманов и ротвейлеров. Это  настоящие
звери. У них не очень хороший рассудок, но зато быстрые рефлексы!
   В отряде зафыркали - видимо у собак это считал