олько видел в
своей нелегкой жизни. К счастью, за эти два часа, он сумел уяснить,  что
происходит нечто из ряда вон и слегка  адаптироваться,  а  то  бы  визит
Волчка в его нынешнем виде, безусловно, свел  несчастного  бездомного  с
ума. Впрочем, даже тогда Валера, едва увидев давешнего приятеля, тут  же
бежал с  вытащенными  глазами.  Волчок  не  препятствовал  и  ничего  не
говорил, но четко дал понять Валере  что  его  жилье  отныне  больше  не
принадлежите бывшему хозяину. Так что Валерий  совершенно  не  удивился,
увидев, что его пентхауз переименовали в  страдоприимный  дом.  В  конце
концов, чердак всегда был обителью чьих-то страданий.
   Красноцветов и сетевик, напротив, смотрели во все глаза.
   Стена протянулась на всю длину помещения, аккуратно отделив четвертую
часть чердака.
   Блоки, из которых было сложено  сие  монументальное  сооружение  были
абсолютно разнокалиберными и  сделаны  из  разного  материала.  Судя  по
всему, здесь были желтые камни из  Великой  Китайской  стены,  рыжие  из
римской оборонительной, красные из  Московского  кремля  и  бетонные,  с
матерными надписями  латиницей,  из  Берлинской.  Все  вместе  создавало
впечатление, что здесь некий гигантский ребенок позабавился с  не  менее
гигантской версией конструктора "лего".
   Под стеной обретался Волчок, которого ныне не опознала бы даже родная
мать, буде у нее вообще бы возникло желание глядеть на своего непутевого
отпрыска. Гора жирной, покрытой  темными  пятнами,  наподобие  лишайных,
плоти,  из  которой  торчали  скрюченные  крысиные  лапки   с   длинными
отманикюренными ногтями. При некотором рассмотрении оказалось, что  этот
вздрагивающий в  натужных  стонах  бурдюк  покрывает  редкая  засаленная
шерсть, а из-под коротких  и  уродливых  задних  лап  прихотливо  вьется
чешуйчатый хвост.
   Жирдяй сопел, отдувался, булькал, непрерывно дрожал крупной дрожью, и
производил впечатление в высшей степени  тошнотворное.  Впрочем,  черные
бегающие глазки утонувшие в складках жира остались прежними и только  по
ним можно было опознать старого психопата Волчка.
   Какой ни будь не  очень  брезгливый  юный  натуралист,  доведись  ему
изучить это произведение природы после  долгих  изысканий  пришел  бы  к
выводу, что видит перед собой разросшуюся до неприличия морскую  свинку,
с некоторыми, однако, антропофорными чертами.  Но  свинку,  откормленную
настолько, что партия зеленых с дальнего запада, несомненно, подала бы в
суд на его владельца за жестокое обращение с животным. Но Волчок  владел
собою сам.
   С тяжким стоном  он  наклонился  и  поднял  с  земли  округлый  белый
предмет, после чего поднес его к глазам и звучно откашлялся.
   - Бедный Жорик... - хорошо поставленным голосом произнес он в пустоту
чердака, - я знал тебя еще ребенком...
   Он  замолк  и  минуту  тупо  изучал   предмет,   оказавшийся   свежим
человеческим черепом, а потом с гневом зашвырнул  его  в  дальний  угол.
Валера содрогнулся - он прекрасно знал ЧЕЙ это череп.
   Волчок вздохнул.  Передернулся  жирной  тушей  и  устремил  печальный
взгляд в сторону двери.
   - Такой убогий и хромой... ничтожество... я так отвратен, что собаки,
когда пред ними ковыляю, лают...
   Он оборвал монолог и театрально завздыхал. Тяжело походил из  стороны
в сторону под стеной, потом снова уселся на место. Взгляд его был  полон
печали.
   - Зачем я живу? - патетично спросил он, в эффектном  жесте  вытягивая
руку, - Для какой цели я родился? И ведь была же цель, имелась и...
   Волчок вновь оборвал себя. В дальнем углу  подвала  Валера  разглядел
тело невинно убиенного Слюнявчика, чье вместилище  сознания  только  что
использовалось в любительской постановке. Воцарилась тишина.
   - Good bye, сruel world, - наконец сказал Волчок, после долгой паузы,
- I`m leaving you today...
   - Вот так все время, - прошептал Валерий.
   - Он не  выглядит  очень  опасным,  -  сказал  Ткачев,  -  может  нам
попробовать пройти мимо?
   - Я бы  не  стал  этого  делать,  -  произнес  Золотников,  -  Волчок
по-прежнему опасен, в каком бы виде он не находился.
   Но Александр уже поднимался из-за коробки, вытягивая перед собой руки
в интернациональном миролюбивом  жесте.  Полусвин  перестал  трястись  и
жестко уставился на него. Ткачев нервно ухмыльнулся и сказал:
   - Уважаемый... эээ... Волчок.  Мы,  конечно,  понимаем  всю  важность
занимаемого вами поста, но нам очень надо пройти.  Нам  надо  попасть  в
соседний подъезд...
   Слова, канувшие в пыльное нутро чердака,  звучали  потрясающе  глупо.
Теперь Волчок смотрел на Александра с явным презрением.
   - Сломать Стену... - сказал Ткачев.
   Волчок вскинулся. Рыхлое его тело в едином порыве покрыло два  метра,
когтистые лапы работали как поршни, пасть распахнулась и оттуда в облаке
кошмарного зловония вывалились  два  исполинских  резца,  заточенных  до
бритвенной  остроты.  Набегая  на  Александра  как  товарный  состав  со
сорванным тормозом, Волчок глухо ревел. Ткачев стояли на пути  не  более
секунды - в следующий момент, он, как и его соседи с искаженным  страхом
лицами  бежали  прочь  с  чердака,  преследуемые  ревущим  и  изрыгающим
однообразные проклятья  полусвином.  Толкая  друг  друга  в  спины,  они
выскочили в проем и  в  следующую  секунду  дверь  страдоприимного  дома
захлопнулась за ними.
   Тяжело дыша, соседи привалились к стенам и уставились друг на друга.
   - Ну, признаю, - сказал, наконец, Ткачев, - это было ошибкой.
   - Волчок никогда  не  отличался  дружелюбием,  -  произнес  Валера  с
ухмылкой, - в конце концов, это же он съел Чука.
   - Я все хотел спросить, - сказал Красноцветов, - что это  у  тебя  за
создание на плече?
   Валера тепло улыбнулся и, сняв крошечное мохнатое существо  с  плеча,
аккуратно  разместил  на  сложенных  ковшиком  ладонях.   Свинка   сонно
уставилась на людей крупными фиолетовыми глазами.
   - Это Чука, - сказал Валера, - когда я подобрал ее, мне казалось, что
это инкарнация  моей  прежней  свинки.  Той,  которую  съел  Волчок.  Но
оказалось, что это девочка. Стало быть, Чука. Вот, смотрите, какая у нее
масть!
   - Как насчет, Волчка? - спросил Красноцветов,  -  он  тоже  похож  на
морскую свинку.
   - Увы, здесь все похожи на морских свинок. Те немногие  люди,  что  я
встретил сегодня, все до единого деградировали. Кругом свинки. Что же до
Волчка, то он всегда был животным.
   Ткачев  и  Красноцветов  переглянулись.  Что-то  роднило  их  с  этим
странным типом. Было что-то общее. Но цельной картины не складывалось.
   - Он не взбесился, пока я не завел речь о Стене, - сказал  Александр,
- одолеть мы его все равно не можем. Стало быть,  надо  попробовать  его
уговорить.
   -  Какие  доводы  может  воспринять   дошедшая   до   белой   горячки
двухметровая морская свинка?
   - спросил Красноцветов, - твою систему и то  было  бы  гораздо  легче
уговорить.
   - У него  есть  слабое  место,  -  с  усмешкой  сказал  Александр,  и
распахнул дверь.
   - ...не отягощать  жизнь  сомнениями,  -  донеслось  до  них,  -  ибо
сомнения и ненужные сожаления о несбывшемся - вот наш груз,  наши  цепи,
что путают нас по рукам и ногам...
   Ткачев прикрыл дверь:
   - Кто ни будь из вас имел опыт психоанализа?
   - Насчет психо не знаю, но у меня брали анализ на чесотку, -  ответил
Валерий Золотников.
   Понурый   Волчок   встретил    осторожно    подошедшего    Александра
благожелательно. Начальные округлые фразы о  самочувствии  он  пропустил
мимо ушей, но насторожился,  когда  Ткачев  завел  разговор  о  сущности
счастья.
   - Что ты можешь знать о счастье?  -  вопросил  Волчок,  своим  хорошо
поставленным баритоном, - и о его вечном антиподе если пошло на то?
   - Я  вижу,  что  тебя  гнетет  нечто,  Волчок,  -  сказал  Александр,
осторожно присаживаясь, напротив чудовищной  свинки,  -  может  быть  ты
поделишься со мной своим несчастьем.
   Волчок гневно засопел и передернулся всем телом:
   - Что ты понимаешь! - горько  сказал  он,  -  ты  такой  же  заложник
системы, как и остальные. Твои глаза зашорены, ты  живешь  во  сне!  Ибо
только спящие, да неразумные идиоты могут быть счастливы в этом жестоком
мире!
   Александр вдруг заметил, что у  ног  полусвина  лежит  испачканная  в
дурнопахнущих слюнях массивная  книга  с  тисненым  золотом  переплетом.
Ткачев совершенно  не  удивился,  увидев,  что  Волчок  читает  творение
некоего Карлунда Фрюнга "Основы психоанализа для морских свинок".  Иного
и быть не могло.
   - Волчок, - сказал сетевик проникновенно, -  я  здесь,  чтобы  помочь
тебе. Поделись со мной своею бедой. Я ведь  знаю,  как  тяжело  быть  не
таким как все.
   - Что ты знаешь... - с надрывом вздохнул Волчок, - но ты прав,  я  не
могу держать все это в себе.  Не  могу  скрывать  от  мира  свет  нового
знания. Увы. Что ж, я расскажу тебе, а ты расскажешь кому-то еще.
   - Да-да! - горячо воскликнул Ткачев, - народ должен знать правду.
   - Тогда слушай, - сказал исполинская  и  донельзя  уродливая  морская
свинка, - это очень  печальная  история.  История  войны  индивидуума  с
обществом. История про еще один кирпич в стене.
   - Я весь во внимании, - сказал Александр Ткачев.

Еще один кирпич в стене
(или почему я стал морской свинкой).

   "Теперь я вижу - жизнь моя не заладилась с самого начала, и в истоках
ее кроется то, к чему я пришел сейчас. С самого начала  мне  приходилось
испытывать гнет системы, и начиная с рождения меня окружала Стена.
   Я родился тридцать лет назад в уездном городе, неблагополучной  семье
и грязной областной больнице. Пьяный врач,  который  принимал  роды,  не
удержал меня в руках и уронил на пол, отчего в  несчастных  моих  мозгах
произошел необратимый сдвиг. От удара я испугался и заревел - и  то  был
мой первый крик в этой полной фекалий вселенной!
   Нельзя сказать, чтобы в детстве я был окружен любовью и лаской.  Моей
первой трапезой стала бутылочка смеси "крутыш" - в равной доле состоящая
из детского питания, перловой каши и технического спирта. Каждый вечер я
засыпал в своей кроватке, сделанной подобранной на  свалке  арматуры,  а
моими единственными игрушками были шустрые домашние клопы и сделанный из
чугуна памятник собаке-герою в  соседнем  сквере.  Прелесть  же  первого
купания я познал, когда маманя по пути из роддома уронила меня в лужу.
   Мои  родители  -  настоящие  советские  неинтеллигенты,  были  людьми
азартными и увлекающимися. Увлекались они в основном водкой, хотя иногда
отдавали дань неизысканным плодово-овощным винам. К сожалению,  я  почти
ничего не могу сказать об этих, без сомнения милых людях, потому что  их
брак продлился всего лишь два года. Что ж, все что я знаю, это  то,  что
они жили недолго и несчастливо и  умерли  в  один  день,  поубивав  друг
друга.
   После их похорон (только много позже я узнал, что они хотели  забрать
меня с собой, но что-то им помешало. С тех пор мне часто снятся сны, как
они зовут меня, а я бегу к ним, широко-широко раскинув руки, словно хочу
обнять весь мир) я остался сиротой, хотя и не знал об этом.
   На меня претендовали папины знакомые  -  многоопытные  и  многопьющие
люди, но в тот момент мне не светило стать свободным. Проклятая  система
- свод правил и уложений поведения одних людей, по отношению к другим  -
бездушная машина из титановых шестеренок, бумаг и канцелярского  клея  -
она взяла меня под свое свинцовое крыло.
   Я был отправлен в муниципальный приют - интернат для бездомных детей.
Один из многих,  я  лежал  там  в  стальной,  хромированной  кроватке  с
инвентарным номером и смотрел в потолок, по которому в любое время  года
ползали жирные, откормленные мухи.
   Это была младшая группа, но порядки  там  были  куда  более  жесткие,
нежели в старшей. Я хорошо помню это время - школа  жизни  началась  для
меня там, среди серых стен и заунывных воплей соседей.
   В шесть следовал подъем. Нам всем очень хотелось спать, но  включался
огромный алюминиевый репродуктор на стене и он работал так оглушительно,
что  напрочь  заглушал  наши  вопли.   Как   правило,   ставили   что-то
оптимистическое, но искаженная картонным динамиком музыка превращалась в
раздирающий уши рев. Именно с тех пор я страдаю некоторой тугоухостью  и
тугодумием, а также ненавижу песню: "солнечный круг  -  небо  вокруг"  с
которой начиналось почти каждое наше утро.
   В определенное время нас кормили из одинаковых стеклянных бутылочек с
выписанными краской инвентарными номерами разведенной перловой кашей,  в
которую для густоты добавляли крахмал. В середине  дня  нас  выводили  в
туалет.
   Именно  там,  в  младшей  группе  я   познал   злобу   и   жестокость
человеческого стада, был подвергнут остракизму и у меня появились первые
враги. На четвертый день пребывания в интернате массивный и откормленный
двухлетний карапуз  перебрался  через  низкие  бортики  моей  кровати  и
придавив мне голову к подушке, отобрал бутылочку с  кашей.  Я  плакал  и
отбивался - но что я мог поделать? Он  ушел,  покачиваясь  на  нетвердых
ногах и гнусно ухмыляясь.
   Я воззвал к справедливости - а именно  к  одетой  в  строгую  мышиную
униформу нянечке, которая поднимала нас каждое  утро.  Но  система  есть
система  и  справедливости  в  ней  нет  -  но  чтобы  понять  это   мне
понадобилось долгих двадцать лет.
   Мне сказали, что жаловаться нехорошо и отшлепали  скрученной  в  жгут
простыней, так что следы оставались с неделю и более.  А  карапуз  вновь
пришел на следующий же день и властно протянул руку к  бутылке.  Мне  не
оставалось ничего, кроме как отдать.
   Так я жил впроголодь. Шли дни, мы росли, а я все не мог никак набрать
достаточно веса и оставался самым  маленьким  в  нашей  группе.  Злобный
неприятель по кличке Бутуз верховодил среди  нас  и  никто  не  мог  ему
сказать слово поперек. Расправа была моментальная. Теперь, я  не  только
делился с ним кашей, но и заправлял ему кровать, а также убирался на его
тумбочки. Бутуз же только жирел. В какой то момент я понял,  что  я  его
ненавижу - и это было первое сильное чувство, которое я познал.
   Впрочем, у меня появились и друзья.  Приятель  по  имени  Костя,  был
добросердечен и всегда тайно отдавал мне часть  своей  пайки.  Возможно,
именно это не дало мне помереть с голоду.
   В какой момент наша воспитательница - жестокая старая дева пятидесяти
лет, улыбку которой я видел только раз, когда воспитанники  принесли  ей
разбившуюся о наше окно дохлую  птицу  -  объявила,  что  мы  достаточно
взрослые,  чтобы  сами  убирать  за  собой.  А  стало  быть,  назначайте
дневальных  для  чистки  и  уборки  сортиров.  Предполагалась  посменная
работа, при которой каждый чистит унитазы и моет пол в назначенный день.
В тот же вечер, ко мне подошел Бутуз и спросил, не хочу ли я  сыграть  в
увлекательную игру под названием "трамвай"? Чувствуя подвох,  я  все  же
согласился, и эту же ночь провел  с  тряпкой  в  руках.  И  следующую  и
последующую. Запах мочи и мокрой тряпки стал для меня родным. Я мыл  пол
семь дней в неделю, отрабатывая за всю группу, по  пол  ночи  проводя  в
покрытых  унылым  зеленым  кафелем  стенах.  А  утром  приходили  они  -
воспитанники интерната и смотрели на меня  с  холодным  презрением,  как
смотрят  на  противную  слизистую  тварь,  вроде  мокрицы,   неосторожно
раздавив ее кованым каблуком. Именно в  такие  моменты  я  острее  всего
ощущал Стену - невидимую, но от того не  менее  прочную,  между  мной  и
этими детьми с сытыми лицами. Между мной и обществом!
   Черное отчаяние не взяло меня только потому,  что  иной  жизни  я  не
знал.
   В какой-то момент я заметил, что Костя  избегает  меня  и  больше  не
делится своей кашей, которую к тому времени стали подавать в алюминиевых
тарелках с выбитым инвентарным номером. Я не знал  что  и  думать,  пока
однажды не встретил его в  узких  темных  переходах  интерната.  На  мой
вопрос, что же случилось, он печально улыбнулся и поведал мне:
   - Бутуз сказал, что отныне ты ЧМО, потому что моешь за нас всех  пол.
С тобой нельзя разговаривать, а каждый, кто  захочет  с  тобой  дружить,
тоже станет ЧМОм. Так, что извини...
   И он ушел. Так я познал предательство.  Два  дня  прошлись  в  полной
изоляции, а на третий я, движимый ненавистью,  попытался  убить  Бутуза.
Ночью подкрался к его кровати с подушкой и навалился ему на лицо.  Бутуз
вырывался и сипел, но ярость придала мне  сверхчеловеческие  силы,  так,
что оторвать от полузадушенного недруга меня смогли лишь трое специально
вызванных нянечек.
   Случай прогремел на весь интернат. За провинность я был бит нянечками
скрученным в жгут одеялом и посажен в чулан на неделю, на хлеб  и  воду,
причем чтобы  проглотить  хлеб,  его  приходилось  размачивать  в  воде.
Впрочем, после перловой каши это даже казалось изысканным.
   В чулане были крысы. Они приходили ко мне каждую ночь. Ползали у меня
по рукам и ногам. Я кричал и отбивался, но они только наглели. С тех пор
я ненавижу крыс.
   За время отсидки я узнал, что Бутуз три дня провалялся в лазарете,  а
вернувшись, пообещал устроить мне вендетту, так что на  этом  свете  мне
уже не жить. Бутуз был настроен серьезно.
   От неминуемой гибели меня спасло то, что закончился очередной год и я
был переведен из младшей группы в старшую,  и  мы  с  Бутузом  попали  в
разные коллективы. Так как изоляция  в  интернате  была  полной,  своего
первого недруга я больше никогда не видел.
   Нельзя сказать, чтобы в  новой  группе  мне  стало  много  легче.  Но
"трамваев" больше не  было.  Сюда  просочились  слухи  о  случившемся  в
спальне и все смотрели на меня с некоторой опаской.  В  неполные  восемь
лет я уже слыл безумцем и серийным убийцей. Так или иначе, но за все эти
годы, отчуждение - глухая стена вокруг меня стала только выше и толще.
   Я  не  хотел  так  жить.  Смутные  видения  посещали  меня,  будущее,
сверкающее и ясное, будущее других  людей,  там  за  колючей  проволокой
ограждающей двор интерната,  манило  меня  издалека,  как  очень  редкая
экзотическая птица. Я захотел учиться - возможно, поиск знаний  стал  бы
для меня  спасательной  палочкой-выручалочкой,  за  которую  я  смог  бы
ухватиться и вытащить себя из этой трясины под названием жизнь.
   Но, конечно, с тем багажом и черными отметками в моей личной карточке
ни о какой учебе не могло идти и речи.  Вместо  тетради  и  карандаша  я
получил в руки лопату и был послан, вместе с сотней таких же, вскапывать
колхозные поля. Мы убирали картошку, свеклу и брюкву. Движимый  тягой  к
прекрасному, я выбрал большую красную свеклину и держал ее в алюминиевой
кружке с инвентарным номером на боку, как редкий красивый  цветок,  пока
она окончательно не сгнила.
   В двенадцать  лет  моя  фея  хранительница  -  без  всяких  сомнений,
жестокая старая дева пятидесяти лет - подарила мне одну из своих  редких
улыбок. Меня настигла любовь. Окна в коридоре нашего мужского  интерната
выходили на угрюмое серое здание интерната для девочек. Мою избранницу я
заметил как-то вечером, когда  бесцельно  стоял  у  окна  и  смотрел  на
недоступный вольный мир.
   Она видела меня и она улыбалась мне - светлой, застенчивой улыбкой. У
нее было дивное лицо и странные  раскосые  глаза  -  марсианские  глаза,
решил про себя я. Ибо не могло такое замечательно существо жить на  этой
угрюмой  земле.  Она  приходила  каждый  вечер,  а  я  уже  ждал  ее  на
подоконнике и мы просто смотрели  друг  на  друга  и  улыбались.  Иногда
дружески махали друг - другу руками, или строили рожи. От этого в сердце
становилось теплее.
   Я был уверен, что моя отрада тоже испытывает ко мне какие то чувства.
Все это было столь новым и незнакомым, что  ночью  я  сжимал  в  объятия
подушку и тихо смеялся или плакал в нее, воображая  себя  рядом  с  моей
таинственной незнакомкой.  Мне  кажется,  я  был  счастлив  -  первый  и
последний раз. И единственное, что вгоняло меня в тоску - это то, что мы
были разделены Стеной. Вернее двумя